Электронная библиотека имени Усталого Караула

Филип Биллингсли

Бакунин в Иокогаме

Рассвет тихоокеанской эры

1. Введение

Когда сёгунат Токугава под прицелами пушек открыл двери Японии в середине 1850‑х гг., он едва ли мог знать, что одним из первых «варваров», кому удастся воспользоваться этим решением, станет не кто иной, как Михаил Бакунин, пламенный радикал и гроза королевских домов Европы, который в свои поздние годы получит известность как «отец анархизма». Ниспровергатель сёгуната, коммодор американского флота Мэтью Перри, также не мог предвидеть, когда четыре его тяжеловооружённых «чёрных корабля» впервые остановились у бухты Урага недалеко от современного Токио в 1853 г., что одним из побочных эффектов его экспедиции будет сигнал к началу нового этапа европейской революционной борьбы. Внезапный приезд Бакунина через Иокогаму в лондонский дом русского эмигранта-либерала Александра Герцена в декабре 1861 г., когда ему уже были уготованы тихие похороны в сибирской вечной мерзлоте, заставил правительства и финансистов по всей Европе трепетать, словно к ним явился сам дьявол во плоти. И всего через несколько лет стало ясно, что у их страхов были весьма веские основания.

Независимо от дальнейшего влияния на политический мир Азии, американская экспансия на побережье Японии, без сомнения, обернулась триумфальным успехом для Михаила Александровича Бакунина (1814–1876), по происхождению русского аристократа, который, возможно, в большей степени, чем кто-либо другой, олицетворяет вольный дух европейского радикализма. Если бы не это непредвиденное событие, Бакунин, который находился в тюрьмах с 1849 г. и был навечно сослан в Сибирь в 1857 г., почти наверняка оставался бы узником царского Гулага, пока совместные усилия цинги и полуарктического холода не свели бы его в могилу. Как ни иронично, он мог поблагодарить и самого российского монарха: посланники царя, безуспешно стучавшиеся в северные и западные ворота Японии столетие с лишним до прибытия Перри, в итоге последовали примеру своего соперника и застали парадный вход почти неохраняемым. Но по понятным причинам Бакунин не стал тратить время на изъявление благодарности и пробыл в Японии не дольше, чем потребовалось для прибытия судна, которое переправило его через Тихий океан. Насколько можно судить, он коротал свои часы в Иокогаме за первым бильярдным столом, появившимся в Японии, и оценивал содержимое погреба в гостиничном баре, также первом в этой стране.

25-тысячемильный транстихоокеанский побег Бакунина из ссылки летом 1861 г. не только был беспрецедентным в истории Сибири, но и занимал одно из первых мест по протяжённости пути среди всех задокументированных побегов. Как он это совершил? Как ему удалось бежать, будучи одним из самых известных людей в Сибири? Имелись ли у него сообщники, и если да, то какова была их роль? Почему он хранил столь подозрительное молчание о своих приключениях, заставив историков собирать сведения по крупицам? Ни на один из этих вопросов нельзя с лёгкостью дать ответ. Как отмечал Э. Х. Карр, биограф Бакунина, таинственный побег великого революционера неизбежно породил слухи о «недостойном» поведении, особенно среди его недоброжелателей. Позднейшие последователи Маркса, указывая на заискивающий тон «Исповеди» Бакунина, написанной для царя в первые дни заключения после его ареста в 1849 г., любили строить предположения о том, что его освобождение было устроено царём, чтобы спутать их собственные методичные планы революции¹. Разумеется, это утверждение – абсурд, в котором смешиваются злой умысел и паранойя, поскольку борьба Бакунина с Марксом за преданность европейского революционного движения началась лишь спустя долгое время после того, как первый благополучно вернулся в Европу. И всё же сам Бакунин, едва ли способный усесться и написать мемуары, не сделал ничего или почти ничего, чтобы пролить свет на случившееся.

Хотя успех побега в значительной степени может быть приписан необычайной энергии Бакунина, магнетизму его личности и его огромному желанию жить (не говоря уже о сильной неразборчивости в средствах), немалую роль сыграло сочетание счастливой случайности и попустительства властей. Кроме того, побег в конечном счёте стал возможен благодаря уникальной комбинации взаимосвязанных исторических факторов, среди которых следует отметить: 1) упадок Китая как азиатской державы; 2) сопутствующее продвижение России к Тихому океану; 3) выход Японии из почти 250‑летней изоляции; 4) возвышение США как тихоокеанской державы; и 5) соперничество между США и Россией за влияние на новый рынок в Японии. Можно с уверенностью сказать, что без этих исторических условий личных качеств Бакунина едва ли бы оказалось достаточно для того, чтобы добраться до Европы. Это позволяет рассматривать данное событие как первый признак изменения позиций Тихоокеанского региона, который должен был выйти на первый план в мировой политике столетие спустя. В то же время, именно потому, что в те дни Тихий океан казался таким малым для европейцев, очевидное нежелание Бакунина задерживаться привело к тому, что на всё его путешествие по региону оказался наброшен непроницаемый покров.

Сегодня Бакунин известен прежде всего своими спорами с Карлом Марксом о роли государства в переходе к социалистическому обществу. Если предельно упростить, то Маркс считал, что государство, оказавшись в руках рабочих, будет представлять их интересы, пока они не станут достаточно зрелыми, чтобы управлять обществом самостоятельно; Бакунин же настаивал, что централизованный контроль сам по себе является корнем всех зол – люди научатся управлять обществом только через практический опыт в добровольных ассоциациях. Борьба между двумя различными в своей основе мировоззрениями продолжалась до настоящего времени, и чёрные флаги бакунинского анархизма развевались в каждом социальном движении от Испании в 1936 г. до Парижа в 1968 г. и Пекина в 1989 г. Положение дел в большинстве стран Восточной Европы после падения Берлинской стены заставляет полагать, что Бакунин по сути был прав, а Маркс катастрофически заблуждался в том, что касается способности государства научить людей управлять самими собой. Как бы то ни было, одно остаётся бесспорным: если бы Бакунину не удалось совершить свой побег из Сибири через Японию в 1861 г., ни один из его аргументов, изложенных выше, не был бы услышан.

Только в 1865 г., через четыре года после путешествия через Японию, бакунинский анархизм получил отчётливое выражение. До тех пор он оставался убеждённым приверженцем национализма, понимая его не как нечто ограниченное интересами одной страны, а как освободительную силу по самой своей природе. Он также верил в революционный потенциал крестьянства, особенно таких людей, как разбойники, чей личный пример показывал, что возможно избавление от подневольного труда, привязывающего крестьян к земле, и, в более широком смысле, от всех пут, которыми тираны связали народ. Во время его визита Япония испытывала муки выхода из 250‑летней почти непроницаемой изоляции при сёгунах Токугава и переживала полосу отчаянных крестьянских восстаний, не слишком отличавшихся от тех, к которым Бакунин призывал в своей родной Европе. Заманчиво порассуждать о том, что́ могло бы произойти, если бы он, один из немногих европейских радикалов XIX в., посетивших Японию, решил обосноваться в этой стране. Однако по стечению обстоятельств удача Бакунина обернулась неудачей для альтернативной истории: его корабль пришёл через две недели после его прибытия в Иокогаму, и время, проведённое им здесь, очевидно, было всего лишь досадной задержкой. У него вряд ли возникало желание вернуться туда, где не было «настоящего дела» и приходилось бить по бильярдным шарам, вместо того чтобы бить угнетателей аристократов.

Возвращение Бакунина на сцену, к радости для немногих и горю для большинства, вызвало волнение в европейских революционных кругах. И всё же, подобно большинству путешественников, которые, вернувшись, обнаруживают, что их друзья не так сильно увлечены описанием их похождений, Бакунин, если он и поведал кому-то о своих скитаниях, по-видимому, недолго пользовался вниманием со стороны окружающих. Как следствие, хотя в канонических европейских биографиях Бакунина отмечается, что он совершил успешный побег из Сибири через Иокогаму, Сан-Франциско и Нью-Йорк, подробности этого события по разным причинам не приводятся. Сам Бакунин, которого, по общему признанию, заставляли хранить молчание и его собственные обстоятельства как эмигранта, и судьба тех, кто помог его побегу, не внёс большой ясности. Поэтому детали его побега, особенно о пребывании в стране, которая всё ещё лежала за гранью воображения среднего европейца, едва ли были где-либо упомянуты.

Даже в самой Японии, несмотря на случайные разрозненные находки, преимущественно датируемые периодом до Второй мировой войны, свидетельства о том, как проводил Бакунин своё время в Иокогаме, весьма редки. Хотя его имя, вместе с его анархическими идеями, было представлено японским читателям уже в 1882 г. в одном из текстов европейского социалистического движения, самое раннее упоминание о визите Бакунина в Японию относится к 1891 г. В этом году на Брюссельском конгрессе Второго Интернационала Сакай Юдзабуро, делегат от японских социалистов, напомнил присутствующим, что на землю его родины когда-то ступила нога великого революционера (никакой реакции на это в протоколе не отмечено)². Широкая японская публика узнала об этом эпизоде ещё позже, из новаторской работы Кэмуриямы Сэнтаро «Анархизм» (Мусэйфусюги), опубликованной в 1903 г.³. Сознательные и немало гордящиеся невольным вкладом своей страны в развитие либертарной мысли, японские анархисты и другие перерыли архивы в поисках информации, которая могла бы пролить свет на этот забытый эпизод, но без больших успехов⁴.

Настоящая статья преследует три главных цели. Первая: собрать все материалы, доступные на европейских и азиатских языках, и на их основе восстановить предположительный ход событий, связанных с побегом Бакунина из Сибири и его остановкой в Иокогаме. Вторая: осветить некоторые неочевидные связи между идеями Бакунина и Японией, относящиеся главным образом к местным общественным движениям конца XIX века. Наконец, делается попытка поместить пребывание Бакунина в Иокогаме в общий контекст изучения Тихоокеанского региона и показать, что оно может рассматриваться как предзнаменование той роли, которую Тихий океан стал играть в XX столетии.

2. Возможности в Сибири

В феврале 1857 г., после того как Бакунин провёл более восьми лет в тюрьмах трёх стран вслед за поражением Дрезденского восстания 1849 г., царь наконец прислушался к мольбам матери Бакунина и позволил ему променять камеру в печально известной Шлиссельбургской крепости на пожизненную сибирскую ссылку. Холодный воздух Сибири сотворил чудо с истощённым организмом Бакунина, и к концу года он уже закусил удила. Лишённый права далеко уезжать из Томска, назначенного местом его жительства, он попытался привнести в свою жизнь некое подобие стабильности, женившись на местной девушке, которую он обучал французскому языку ради дополнительного заработка. Но всего через несколько месяцев после женитьбы в его судьбе начали происходить перемены. Катализатором стало появление в его жизни одной из самых значимых фигур в российской истории XIX века – генерал-губернатора Восточной Сибири графа Николая Муравьёва-Амурского (1809–1881). По одной из счастливых случайностей, которые сопровождали Бакунина всю его жизнь, Муравьёв оказался его троюродным братом со стороны матери.

Муравьёв, сочетавший в себе черты идеалиста и деспота, в течение десяти лет своего губернаторства являлся главным архитектором расширения России на восток. Как указывает его титул, он преследовал особую миссию: вернуть России территорию вдоль Амура, которая была уступлена Китаю в XVII в. В то время правительство Китая – второе поколение династии Цин, основанной маньчжурами в 1644 г., – было достаточно сильным и уверенным в себе, чтобы отвергнуть притязания России на эту территорию. Но к середине XIX в., после Опиумных войн и усиления политического и экономического господства европейских империалистических держав над страной, оно ослабело и было готово заключить с Муравьёвым соглашение по малонаселённым землям Сибири; в качестве приманки русские обещали сделать уступки в других пунктах.

В 1858 г. Муравьёв выполнил первую часть плана, заставив китайское правительство подписать Айгуньский договор, согласно которому оно отказывалось от всех земель к северу и западу от Амура, включая важный порт Николаевск, в пользу России. Спустя два года, после подписания Пекинского договора, передавшего России территорию между рекой Уссури и морем, он смог поднять российский флаг во Владивостоке, незамерзающем порту в устье Уссури. Первопроходческая деятельность Муравьёва не просто принесла ему благосклонность царя: доступ к восточному морскому побережью позволил открыть Сибирь для внешней торговли и ознаменовал становление России как тихоокеанской державы. Для Михаила Бакунина эти перемены также имели огромное значение.

Ранней осенью 1858 г. недавно женившийся Бакунин впервые встретился с Муравьёвым, когда генерал-губернатор посетил Томск. Несмотря на резкую разницу в жизненном пути, их объединяло не только аристократическое воспитание, но и склонность к импульсивному поведению; неудивительно, что они сразу нашли общий язык. Это было время после вступления на престол нового царя Александра II, когда демократические веяния получили некоторое признание в России; Муравьёв, до тех пор пока его власть не оспаривалась, не без удовольствия разыгрывал роль защитника сибирских ссыльных. При таком характере Муравьёва покровительство Бакунину, известному своими радикальными взглядами, делалось весьма привлекательным, даже без кровных уз и постоянных просьб его родственницы – матери Бакунина. Благодаря этому в марте 1859 г. Бакунин получил разрешение переехать с женой из Томска в Иркутск, столицу Восточной Сибири, и поступить на службу в Амурскую компанию, недавно созданную под эгидой самого Муравьёва. С точки зрения политического развития Бакунина, его восторженное отношение к Муравьёву – которое видно из писем, отправленных Александру Герцену, когда Муравьёв был раскритикован в либеральном издании «Колокол», – говорит о том, что влияние его благородного происхождения не было полностью изжито. Можно даже предположить, что очевидный сплав авторитарности и либерализма у Муравьёва был тем самым идеалом, к которому Бакунин стремился на данном этапе своей жизни⁵.

Мемуары другого анархиста, князя Петра Кропоткина, содержат указание на то, какие мысли мог таить Бакунин, и даже намекают на то, что могло бы произойти, если бы не представилась возможность побега. Как отмечал Кропоткин, открытие Восточной Сибири для внешнего мира, совершённое Муравьёвым практически без посторонней помощи, сделало его героем не только среди недовольных ссыльных, но и среди молодых офицеров, торопившихся привести Россию в XX век. Всего за несколько лет до этого Герцен и американский поэт Уолт Уитмен вместе заявили, что Америка и Россия разделяют одну судьбу; нигде их мечта не находила такого сильного отклика, как в Сибири.

К 1860‑м годам возмущение, вызванное отношением петербургской бюрократии к Сибири как колонии и «месту свалки» для недовольных, вызвало горячие дискуссии в штабе Муравьёва. В этих спорах, энергичным участником которых, очевидно, был Бакунин, самой острой темой была форма политического самоопределения Сибири. Учитывая стимул, который был обеспечен политическим экспериментом в Соединённых Штатах менее чем за столетие до этого, неудивительно, что в ходе этих обсуждений возникла идея «Соединённых Штатов Сибири», независимых от российской метрополии и объединённых со своим соседом по ту сторону океана в союз, который в конечном счёте должен был образовать «Соединённые Штаты Сибири и Америки»⁶. Упорство, с которым Бакунин защищал Муравьёва от нападок либералов, заставляет полагать, что он полностью поддерживал это предложение и, возможно, даже отводил себе роль в его осуществлении. Поскольку до 1867 г. Аляска оставалась частью России и даже после того, как она была продана США, российская и американская территория были разделены лишь 50‑мильным Беринговым проливом, эта идея была в высшей степени осмысленной, и в случае её воплощения она могла бы открыть тихоокеанскую эру на столетие раньше. К несчастью для истории, царь в корне пресёк этот замысел, и Муравьёв в итоге был отправлен в отставку.

Однако Муравьёв был далеко не единственным благотворителем Бакунина среди сибирских властей. Через генерал-губернатора он завёл много полезных знакомых, некоторые из которых оказались важными для его дальнейших планов. Среди них были Кукель, молодой начальник штаба Муравьёва, сочувствовавший демократическим идеалам и, по словам Кропоткина, собравший у себя все работы Герцена⁷; гражданский губернатор Извольский, который фактически позволил Бакунину использовать свой адрес для переписки; и самый главный – генерал Корсаков, заместитель и позднее преемник Муравьёва. Общительность Бакунина позволяла ему всегда открывать нужные двери, и, к большому разочарованию товарищей по ссылке, он, кажется, проводил с ними меньше времени, чем с чиновниками. Хотя, зная о последующих событиях, мы можем снисходительно предположить, что Бакунин уже тогда готовился к своему побегу, план которого начал складываться в его голове, ему пришлось вытерпеть множество упрёков в «ложной либеральности» и «мнимом демократизме».

Михаил Бакунин не имел природной склонности к работе торгового агента, хотя она и позволяла ему перемещаться, не вызывая подозрений, и через несколько месяцев оставил её. Полагаясь на связи с Муравьёвым, он, судя по всему, ожидал освобождения и разрешения вернуться в Европу вскоре после переезда в Иркутск, но об этом не могло быть и речи. Тем не менее влияние Муравьёва было таково, что наниматель Бакунина оставил его на прежнем жаловании, 2 000 рублей в год, даже не требуя от него исполнения служебных обязанностей. В то же время мать Бакунина продолжала неустанно, но бесплодно ходатайствовать перед царём о помиловании. В этом деле, к сожалению, даже репутации Муравьёва оказалось недостаточно, чтобы пробиться сквозь когорту бюрократов, окружавшую монарха. Полностью восстановив своё здоровье и силы, Бакунин понял, что единственным выходом для него является бегство.

Поскольку дороги на запад были для него закрыты, Бакунин начал обдумывать возможность побега в противоположном направлении. У него было лишь два варианта пути: через Китай, где после победы Великобритании в Опиумной войне 1840 г. были открыты договорные порты в Шанхае и Тяньцзине, и через Японию. Рассматривал ли он первый вариант, нам неизвестно, но это очевидно был худший выход: ему пришлось бы долго следовать вдоль тихоокеанского побережья от одного порта к другому, включая главный из них, Владивосток. Если бы царские ищейки устремились по его следу, они наверняка успели бы настигнуть его, прежде чем он добрался бы до Китая. Даже если бы ему удалось прибыть в один из китайских портов, сохранялся риск, что британская администрация откажет ему в разрешении сойти на берег или, хуже того, передаст его российским властям. Фактически Япония, куда можно было доплыть за два из любого порта на побережье, была для него единственным безопасным выбором. Узнав от Муравьёва о недавнем открытии некоторых японских портов для российского судоходства, а также о частых визитах американских кораблей в эту страну, Бакунин постепенно начал выстраивать сценарий своего возвращения. Маршрут, который за несколько лет до этого был невообразим, теперь стал реальной, хотя и опасной, возможностью: в Европу через Японию и Америку, самый долгий побег из Сибири в истории – если удастся его осуществить. Интерес Бакунина был ещё больше подогрет визитом, который сам Муравьёв нанёс в Японию летом того же 1859 г., на пике пятилетнего дипломатического давления России.

Когда зимой 1852 г. до России дошли новости о том, что Америка готовит экспедицию для принудительного открытия Японии, Муравьёв отправил царю срочное предупреждение: если Россия хочет сохранить прочное положение в Восточной Азии, она должна установить отношения с Японией до того, как американцы и британцы утвердят там свою гегемонию по примеру Китая. Первая русская экспедиция под командованием адмирала Путятина прибыла в Симоду весной 1854 г., почти одновременно с американскими кораблями Перри, вернувшимися с зимовки на островах Рюкю. Хотя Перри отклонил предложение Путятина объединить силы двух флотов, присутствие русской эскадры, о котором мало говорится в исторической литературе, без сомнения, помогло подействовать на неповоротливые японские власти и заставить их пересмотреть свою позицию.

Русско-японский Договор о дружбе, заключённый в феврале 1855 г., фактически добился большего, чем Канагавский договор Перри предыдущего года, поскольку он предусматривал открытие порта Нагасаки в дополнение к Симоде и Хакодатэ и включал право на размещение российского консула в Хакодатэ. Заключение Договора о дружбе и торговле спустя три года и его ратификация Муравьёвым во время визита в следующем году привели к недолгому периоду относительной гармонии в японско-российских отношениях. Следует подчеркнуть: когда Бакунин приступил к исполнению своего плана летом 1861 г., дипломатические игры, которые едва не погубили его в прошлом, открыли ему путь к спасению.

В начале 1861 г. Муравьёв был вынужден оставить должность генерал-губернатора Восточной Сибири. Консервативную петербургскую бюрократию встревожила не только крамольная идея «Соединённых Штатов Сибири» (в которой видели лишь предлог, чтобы сделать Муравьёва «сибирским царём»), но и тень, которую бросили на отношения с Китаем его завоевания. Отъезд союзника должен был окончательно подтолкнуть Бакунина к побегу, однако новая расстановка сил на верхушке восточносибирской иерархии, сложившаяся после ухода Муравьёва, высвечивает любопытные факты, касающиеся как самого побега, так и последующего молчания Бакунина.

Преемник Муравьёва, его бывший заместитель генерал Корсаков, был молод и, если верить «Запискам революционера» Кропоткина, сочувствовал участи ссыльных даже больше, чем предшественник⁸. Для Бакунина более важно было то, что вновь оказались задействованы семейные связи: кузина Корсакова недавно вышла замуж за младшего брата Бакунина – Павла. Когда Бакунин обратился за разрешением совершить поездку вниз по Амуру к морю, сопроводив просьбу обезоруживающим обещанием – не предавать доверие нового генерал-губернатора, опасения Корсакова по поводу того, стоит ли отпускать так далеко политического преступника, очевидно, отошли на второй план. Корсаков сделал всё от него зависящее и снабдил Бакунина открытым предписанием, которое давало ему право проезда на всех судах, ходивших по Амуру и притокам, при условии, что он вернётся в Иркутск до того, как реки замёрзнут. Для того, чтобы просьба казалась более естественной, а также чтобы обеспечить себя средствами, необходимыми для побега, Бакунин проглотил свою гордость и вновь стал торговым агентом. Получив около 3 500 рублей в качестве комиссии от нескольких местных купцов и аванса за обещанные им сделки, он отправился в первый этап своего странствия; это было 5 июня 1861 г. Поездка была непростой, вначале пришлось добираться до Амура по суше, чтобы найти судно, но, перейдя на речной пароход, он стал продвигаться быстрее, и 2 июля, ровно через четыре недели после отъезда, Бакунин прибыл в свой первый пункт назначения: порт Николаевск на расстоянии 2 000 миль в устье Амура, напротив северной оконечности Сахалина. Пока всё шло гладко, но предписание Корсакова не могло провести его дальше.

Хотя Корсаков, что любопытно, опустил упоминание о том, что предъявитель был политическим ссыльным, нет никаких твёрдых доказательств того, что симпатия генерал-губернатора доходила до такой степени, чтобы содействовать побегу Бакунина. Впрочем, этого нельзя было сказать о его подчинённых. Кажется весьма вероятным, даже с учётом необычайной удачи Бакунина, что только проявление некомпетентности и нелояльности со стороны некоторых официальных лиц позволило ему преодолеть первый кризис в его полном опасностей пути. Письмо гражданского губернатора Извольского губернатору Приморской области, предупреждавшее, что Бакунин находится под надзором полиции, таинственным образом задержалось в дороге, и, наряду со многими другими случаями, это заставляет думать, что к обычной небрежности российских колониальных чиновников примешивался определённый расчёт. Какова бы ни была правда, Бакунин не мог дальше действовать с разрешения официальных властей: и задержка в Николаевске, и дальнейшее блуждание вдали от места ссылки могли вызвать подозрения. И всё же для человека, взоры которого были прикованы к океану, Николаевск был притягательным местом, несмотря на то, что его значение снизилось после открытия незамерзающего порта во Владивостоке в 1860 г. (по иронии, в результате усилий Муравьёва). Морские суда редко заходили дальше порта Де‑Кастри, в 100 милях к югу.

И вновь пришла на помощь удача: на 9 июля было намечено отправить в Де‑Кастри корабль «Стрелок». Бакунин уговорил начальника штаба областного губернатора, Афанасьева, разрешить ему добраться на «Стрелке» до Де‑Кастри и оттуда вернуться в Иркутск сухопутным маршрутом. Через несколько дней во время плавания «Стрелок» взял на буксир американский парусник «Викери», который попал в штиль в Татарском проливе, недалеко от Сахалина, ведя торговлю вдоль сибирского побережья, и Бакунину удалось перейти на американский корабль перед самым прибытием в Де‑Кастри. Капитан «Стрелка», у которого не было предписания ограничить передвижения Бакунина, не стал вмешиваться. Как только «Викери» вышел из последнего российского порта на своём пути – Ольги в 500 милях дальше по побережью (где Бакунин ещё раз испытал свою удачу, остановившись у начальника местного гарнизона), он отправился через Японское море к острову Хоккайдо и зашёл в порт Хакодатэ, открытый для иностранных судов лишь за три года до этого. Казалось, Бакунин вышел сухим из воды.

По всей логике вещей, он не должен был забраться так далеко. Прежде чем покинуть Иркутск, Бакунин, словно решив дойти до предела своего везения, отправил письму товарищу по ссылке, недавно переехавшему в Николаевск, предупредив о своём прибытии по пути к освобождению. Это было поразительное проявление наивности, и о нём вскоре услышал другой «добрый друг», бывший участник польского революционного движения, который увидел для себя шанс выслужиться перед царём. Как и следовало ожидать, о письме стало известно властям.

Здесь сгущается мрак тайны. Попытка предотвратить побег была предпринята спустя считаные минуты после того, как Бакунин отплыл на «Стрелке». Афанасьев, который позже утверждал, что ему не сообщили о политическом статусе Бакунина, тем не менее отправил письмо с предупреждением начальнику гарнизона Де‑Кастри. Однако письмо пришло лишь через пять дней после прибытия «Стрелка», и к тому времени Бакунин был в безопасности на борту «Викери», следующего в Японию. Прошло ещё два месяца, прежде чем генерал-губернатор Корсаков сообщил о побеге в столицу – в сентябре, когда Бакунин уже пересекал Тихий океан.

Официальной следственной комиссии, по-видимому, было так же трудно разобраться в произошедшем, как и современным историкам. Что неудивительно, поскольку расследование по большей части было предоставлено Корсакову, который и был в первую очередь ответственным за это скандальное дело. После двух с половиной лет волокиты следствие наконец признало Афанасьева виновным в халатности, но не измене, и он был приговорён к двухмесячному заключению в той же крепости, где когда-то находился Бакунин. Большинство других причастных не понесли наказания, и расследование было окончательно прекращено в 1864 г.⁹.

Э. Х. Карр, писавший в 1935 г., отмечал, что следствие оставило после себя столько же вопросов, сколько и ответов, и казалось, его главной целью было оправдание Корсакова. Российская исследовательница Пирумова в своей биографии Бакунина, изданной в 1970 г., извлекла на свет много новых фактов и выдвинула гипотезу, которая имеет большую важность для настоящей статьи.

Александр Герцен, русский эмигрант, в лондонский дом которого Бакунин прибыл после своего долгого путешествия в декабре 1861 г., писал, что они с Бакуниным заранее обсудили в своей переписке перспективу побега из Сибири¹⁰. Пирумова полагает, что этот диалог стал возможен благодаря сговору Афанасьева с иркутским чиновником, неким Василием Бодиско. Последний был членом герценского радикального кружка в 1840‑е гг. и, вероятно, уже тогда познакомился с Бакуниным; он также сделал несколько тайных визитов к Герцену в 1853 и 1854 гг. Следовательно, он не отказался бы передать письмо Бакунина Герцену во время своей поездки в Европу в конце 1860 г., вскоре после его перевода в Николаевск. По возвращении, как полагает Пирумова, Бодиско поделился планом со своим приятелем Афанасьевым и, познакомив его с Бакуниным в своей квартире в Николаевске, попросил проследить за тем, чтобы последний беспрепятственно взошёл на борт «Стрелка»¹¹.

Пирумова стремилась объяснить невероятный (и никем не повторённый) побег Бакунина, но её гипотеза также позволяет предположить причину, по которой он не желал говорить о случившемся после своего возвращения в Европу. Хотя он и не оправдал доверие генерал-губернатора, его чувство преданности по отношению к Афанасьеву и Бодиско, находившимся в более уязвимом положении, было достаточным, чтобы заставить его молчать. Если бы Бакунину вздумалось хвалиться своими похождениями, то можно не сомневаться, что Афанасьев пробыл бы в тюрьме гораздо дольше и что в итоге полетело бы больше голов. Его немногословность отчасти могла быть вызвана отсутствием интереса к тому, что он увидел в Японии, но, с учётом вышесказанного, более чем вероятно, что Бакунин также поклялся хранить тайну перед теми, кто помогал или потворствовал ему во время побега.

Если эти предположения близки к истине, они также могут объяснить любопытное замечание другого путешественника, посетившего Японию в то же время, Александра Зибольда (о котором более подробно будет сказано ниже), что на присутствие Бакунина в Японии «власти… смотрели сквозь пальцы»¹². Японские исследователи пришли к выводу, что это едва ли могло относиться к властям их собственной страны. В Японии 1861 г. не было чиновников по делам иммигрантов, которые проверяли бы личность каждого подозрительного иностранца, приезжавшего к ним; кроме того, если бы японские власти действительно следили за передвижениями Бакунина, в официальных документах должны были остаться какие-то упоминания о его прибытии и отъезде, но ничего подобного обнаружить не удалось¹³. Записки Зибольда о поездке в Японии были опубликованы только в 1903 г., и они, безусловно, включают в себя обрывки воспоминаний минувших сорока лет (во время визита в Японию он был всего лишь подростком, сопровождавшим своего знаменитого отца Филиппа Франца фон Зибольда). Представляется вероятным, что он либо допустил ошибку, либо ссылался на слух о причастности сибирских, а не японских властей к побегу Бакунина.

Независимо от того, при каких обстоятельствах был совершён побег, Бакунин, благополучно разместившись в Хакодатэ, должен был чувствовать себя в безопасности, но незадолго до его отъезда в Иокогаму ему пришлось пережить ещё один драматический момент. Принятый за русского аристократа (кем он и был, если не по характеру, то по рождению), он был приглашён за стол капитана на банкете, устроенном в честь «почётного гостя»: когда гость прибыл, это оказался не кто иной, как Гошкевич, недавно назначенный консул России¹⁴. Михаил Бакунин, пламенный революционер и заклятый враг самодержавия, который чудом избежал петли палача и должен был находиться в сибирской ссылке, оказался на американском корабле в Японии и собирался отобедать с представителем самого царя! Спустя столько лет эта ситуация выглядит как головокружительная сцена из фильма братьев Маркс, но в действительности она была до абсурда опасной, и Бакунин, должно быть, на миг почувствовал, что всё потеряно. Но не в его духе было терять надежду, даже когда кандалы были готовы замкнуться на его запястьях, и он сразу взял инициативу в свои руки. Не дожидаясь вопросов, он завёл с консулом беседу, назвал себя и объяснил, что ему было дано официальное разрешение на поездку для осмотра достопримечательностей. Бакунин заверил своего слушателя, что вернётся в Иркутск через Шанхай и Пекин. Консул, как передают, простодушно спросил его: «Значит, вы не станете возвращаться в Россию с флотом?» (На тот момент российская эскадра стояла в проливе неподалёку и готовилась к отплытию в Николаевск.) «Нет, поскольку я только приехал в Японию и ещё многое хочу повидать», – ответил Бакунин, и вопрос был закрыт.

К концу банкета Бакунин уже стал лучшим другом консула, и на следующий день он, на судне с американским флагом, проплыл под самым носом у офицеров российского императорского флота. Должно быть, это одна из самых рискованных выходок даже в драматически насыщенной жизни Бакунина (и, случись это десятью годами позже, всё закончилось бы иначе: проведение телеграфного кабеля в Азии в 1861 году, а не в 1871, позволило бы консулу легко проверить правдивость истории его собеседника). Но теперь Бакунин был на свободе и вне досягаемости, и это успешное приключение должно было восприниматься им как доброе предзнаменование. К концу августа он находился в Иокогаме и ожидал следующей пересадки.

Бакунину несказанно повезло. 21 августа, всего через 17 дней после его отъезда из Хакодатэ, в консульство пришло срочное сообщение о том, что ведётся розыск беглого революционера по имени Михаил Бакунин и, если он появится в городе, его следует немедленно арестовать и отправить в Николаевск под усиленной охраной. Неудивительно, что при подобных обстоятельствах Бакунин в Японии старался не привлекать к себе внимания и не задерживаться дольше, чем нужно. Напротив, мы можем предположить, что он каждый день тревожно смотрел с пристани Иокогамы, не появятся ли российские корабли, чтобы доставить его обратно в оковах. Однако, к счастью для него, Гошкевич выжидал до 14 сентября, прежде чем доложить правительству, что Бакунин покинул порт за несколько недель до этого¹⁵. Это промедление добавляет ещё один интригующий элемент к истории: возможно ли, что просвещённый консул также был сторонником, если не участником, плана по созданию «Соединённых Штатов Сибири» и потому с сочувствием наблюдал за важными событиями, происходившими в пределах его юрисдикции? Вероятно, мы никогда этого не узнаем.

3. Томление в Иокогаме

Как и рассчитывали в Вашингтоне, внезапное появление на тихоокеанском горизонте в июле 1853 г. четырёх обветренных дочерна, изрыгающих дым кораблей коммодора Мэтью Перри вызвало судороги ужаса среди островных властей. Пока чиновники морщились и вздыхали, думая, как ответить на это бесцеремонное напоминание о хрупкости 250‑летней изоляционистской политики Японии, шутники города Эдо (нынешний Токио) дали свою оценку происходящего. Популярная в то время танка (короткое стихотворение) метко описывала ситуацию:

Тайхэй но нэмури о самасу дзё̄кисэн – татта си-хай дэ ёру мо нэрарэдзу.

В буквальном переводе это означает примерно следующее: «Дзёкисэн [крепкий зелёный чай] прервал нашу мирную дрёму – четыре лишь чашки, а ночью не спится». В то же время здесь присутствовала игра слов. Слово тайхэй, которое переводится как «спокойный» или «мирный», также может обозначать Тихий океан; слово дзё̄кисэн, записанное другими иероглифами, означает «пароход»; слово хай, «чашка», в переносном смысле означает «корабль». Служила ли эта аллюзия для того, чтобы обмануть бдительных стражей сёгуната, или это была просто забава для начитанных жителей Эдо, но события, последовавшие за драматическим выходом Перри на сцену, показали, что смысл послания хорошо был передан. Появление всего лишь четырёх кораблей у японского берега нарушило вековой сон, вызвав волнение по всей стране – как среди правителей, озабоченных своей безопасностью, так и во фракциях, прежде отстранённых от власти.

Предпосылки для роста нестабильности в Японии были заложены за сто с лишним лет до этого. К середине XVIII в. всё больше образованных людей стало понимать, что научный подход, принятый в западных текстах, ввозимых через голландскую торговую колонию в Нагасаки, намного превосходил полумифические теории, наполнявшие китайские конфуцианские сочинения, которые раньше воспринимались как божественное откровение. От тех же голландцев, которые с начала XVII в. были единственной европейской нацией, пользовавшейся правом торговать с Японией, интеллектуалы узнали о постоянном стремлении в их страну русских, шедших по суше через Сибирь, и британцев, достигших по морю Сингапура и Китая. Иначе говоря, если официальная политика, вводившая запрет на любые прямые контакты с внешним миром, оставалась по существу неизменной, пока не настал роковой 1853 год, то среди образованной элиты Японии крепло убеждение, что перемены неизбежны.

Интерес Америки к Японии был вызван комбинацией стратегических и коммерческих соображений, вместе с некоторой долей гуманного сочувствия, вызванного судьбой не только японских рыбаков, выброшенных на западные берега после кораблекрушений, но и тех немногих американцев, кому не посчастливилось испытать на себе гостеприимство Японии. Открытие китайского побережья за предыдущие двадцать лет породило необходимость в порте, где корабли могли бы запасаться топливом и провизией в пути, а виды на новый рынок сбыта разжигали аппетит торговцев, которые теперь всё чаще следовали за флагом.

Перри дал понять, что под его командованием не просто несколько кораблей, с которыми можно быстро разобраться и отправить их восвояси, а передовой отряд более могущественной силы. После этого он отплыл на зимовку на Рюкю, пообещав вернуться следующей весной, и оставил японскую элиту размышлять о значении его угрозы. Когда он вернулся, он обнаружил, что сторонники уступок получили преобладание, и в результате было подписано ограниченное соглашение в Канагаве в марте 1854 г. Вскоре последовали аналогичные конвенции с другими западными нациями: Британией (сентябрь 1854 г.), Россией (февраль 1855 г.) и Голландией (октябрь 1857 г.). По сравнению с кровопролитными войнами, которые сопровождали вмешательство Запада в китайские дела, открытие Японии прошло относительно спокойно. Этот мирный переход можно объяснить различными факторами, принимавшимися в расчёт каждой из сторон. Правящая элита Японии, которая, в отличие от китайской, осознавала свою слабость и была культурно предрасположена уважать превосходящую силу, реалистически восприняла демонстрацию очевидного технического превосходства. С точки зрения Запада, коммерческие перспективы Японии выглядели менее привлекательными, чем обширный рынок Китая, что позволяло проявить некоторую сдержанность и поставить вопрос о применении силы на последнее место.

Если представители токугавской элиты считали, что эти соглашения решили их проблемы с чужеземцами, то они сильно заблуждались: как показали дальнейшие события, период после прибытия Перри оказался лишь затишьем перед бурей. Первые конвенции не содержали никаких упоминаний о правах на торговлю и ограничивали проживание иностранцев портами Хакодатэ и Симода, удалёнными от центра политической власти в Эдо. Интересы коммерсантов не были удовлетворены этими договорами, и они продолжали добиваться открытия торговых заведений и права проживать в Японии для ведения торговли. Как следствие, всего через пять лет после Канагавской конвенции американцы, смешивая угрозы с ложью, вынудили власти подписать Эдоский договор – всестороннее соглашение о торговле, которое не только открывало несколько новых портов, но и, к ужасу традиционалистов, позволяло иностранным дипломатам селиться в Осаке и Эдо. Аналогичные договоры, ставившие Японию в неравное положение, были подписаны с большинством европейских держав в следующие три года. Они предоставляли иностранцам право жить и торговать в портах Нагасаки и Канагава, а также в открытых ранее Симоде и Хакодатэ, и ограждали их от контроля японской юстиции, вводя принцип «экстерриториальности»¹⁶.

Экономические эффекты неравноправных договоров оказались пагубными, поскольку приток иностранной валюты разрушил внутреннюю денежную систему. Эксплуатация иностранцами сравнительно низкого курса обмена серебра на золото (6:1 в сравнении с 15:1 в других странах) вызвала бешеные колебания цен, а ввоз дешёвого иностранного текстиля и выпуск правительством денег для финансирования срочной программы перевооружения породили опасную спираль инфляции. Политические эффекты были ещё более громкими. Недоверие и враждебность самураев по отношению к иностранцам, в сочетании с экономическими трудностями, заставили многих из них выбрать участь ронинов (самураев без господина), чтобы иметь возможность действовать в соответствии со своими убеждениями. Это явление привело к многочисленным вспышкам насилия на местах, включая частые нападения на западных дипломатов и торговцев. Несколько убийств произошло в 1859 г. (среди жертв были три русских моряка, убитых во время визита Муравьёва); в 1861 г. был убит переводчик, прикреплённый к американской миссии; в том же году было атаковано британское представительство в Эдо (впоследствии оно было сожжено в 1863 г.). Последний из этих инцидентов, в ходе которого два британских дипломата подверглись нападению и едва не погибли, произошёл всего за месяц до прибытия Бакунина.

В то время как самураи и властная элита вели борьбу за политическое будущее Японии, основная группа населения, крестьяне, также проявляла недовольство, но не столько по вопросам политики, сколько из-за трудностей, вызванных повышением цен и неурожаем; с 1854 по 1870 г. произошло более 70 крестьянских восстаний. Разрозненные и разъединённые, всегда безжалостно подавляемые, прежде чем устаревшие средства сообщения позволили бы им распространиться, эти восстания едва ли приводили к чему-либо, кроме лёгкого недоумения в столице. Если Бакунин и имел о них какое-то представление, он не оставил никаких записей относительно своей реакции.

⁂

Хиросигэ в своих «53 станциях Токайдо» сохранил для потомков вид этой местности за поколение до прибытия Перри, но им была увековечена не Иокогама, а близлежащая Канагава, где располагалась почтовая станция. Гравюра № 4 показывает нам небольшой город, выходящий на залив Эдо; женщины-зазывалы настойчиво предлагают путешественникам-мужчинам, идущим по большой почтовой дороге, провести время в «чайных», выстроившихся вдоль обочины. Вещи мало изменились к 1853 г., и было трудно предсказать то, что вскоре должно было произойти.

Всего через пять лет после окончательного отбытия Перри, когда Эдоский договор сделал её первым из международных торговых портов Японии, Иокогама начала меняться. Иностранные консулы – которые были не в восторге оттого, что это скопление обветшавших рыбацких хижин, расположенное между пустынным берегом океана на востоке, соляным болотом на западе, приливным ручьём на юге и речным эстуарием на юге, станет их постоянным пристанищем, – настаивали на выборе Канагавы, расположенной через небольшой залив ближе к Эдо, как более доступного места. Однако правительство сёгуна было решительно против того, чтобы создавать сеттльмент для разношёрстных иностранцев вблизи Токайдо (Восточного тракта), который использовался могущественными князьями-даймё для поездок из Киото в Эдо и обратно. Когда иностранные миссии, столь же решительно настроенные, стали размещать свои вывески в Канагаве, японские власти деловито начали возводить в Иокогаме новый деревянный посёлок с целью заманить туда иностранных торговцев-пионеров. За несколько недель плотники, каменщики и разнорабочие построили мосты, соединявшие этот район с большой землёй, а также жилые дома, мостовые, причалы, склады и таможню. Крепкие, хорошо охраняемые ворота в конце каждого моста, прочно запиравшиеся каждый день на закате, служили для того, чтобы не впускать враждебно настроенных самураев и удерживать внутри бесстрашных иностранцев, откликнувшихся на расчётливое приглашение сёгуната¹⁷.

К концу 1859 г. вдоль берега вытянулось пёстрое скопление выстроенных на скорую руку домов. Вместе с «беспорядочными элементами из числа калифорнийских авантюристов, португальских сорвиголов и нравственных подонков европейских наций» (если процитировать отзыв епископа Гонконгского, одного из первых посетителей Иокогамы¹⁸), всё больше японских торговцев открывало здесь свои лавки, стремясь нажиться за счёт растущего числа иностранных туристов, которые уже начали приезжать сюда.

Хотя, как и предвидели власти, Иокогама с её глубокой гаванью была намного более привлекательной для торговцев, чем Канагава, отсутствие привычных удобств делало жизнь трудной для европейцев: здесь не разводили молочный скот, не продавали говядину, не выпекали хлеб. Здесь не было ни библиотеки, ни клуба, ни мэрии, ни парка, ни театра, и бросалось в глаза отсутствие женщин (на первом балу сеттльмента, который был устроен американским консулом в 1860 г., по воспоминаниям Джозефа Хико, присутствовали «только две англичанки и трое или четверо американских женщин-миссионеров»¹⁹). Наиболее досадным было то, что при входе в поселение или выходе из него за каждым следили зоркие глаза вооружённых охранников и, по условиям договоров, никому не разрешалось отлучаться дальше, чем на 25 миль. Тем не менее бизнес, вне всякого сомнения, процветал, и это окупало все трудности повседневной жизни: по итогам второго года доход от торговых операций в Иокогаме составил невероятную сумму в миллион фунтов стерлингов; в Европу и Америку было вывезено 3 000 кип шёлка и 1,25 млн фунтов чая; из страны уходило на мировой рынок огромное количество золота и серебра²⁰. Не стоит удивляться, что Джон Блэк, редактор первой англоязычной газеты Иокогамы «The Japan Herald», рисовал радужную картину жизни сеттльмента, хотя и в типично викторианских меркантилистских выражениях:

«Выгодные результаты почти каждой заключённой сделки поддерживали всех в хорошем расположении духа… все были знакомы друг с другом, и добросердечность и товарищество были общим правилом… Не стоит удивляться, что любой, кто слышал о Японии… был очарован этим описанием и воображал себе… земной рай, где “всё, кроме человеческого духа, было божественным”»²¹.

Однако у этой видимой идиллии была и обратная сторона. Жители Иокогамы не старались поддерживать спокойную атмосферу, и в 1861 г. британский посланник в Японии сэр Резерфорд Олкок, обеспокоенный царившими здесь нравами Дикого Запада, был вынужден осудить

«обычную практику ношения огнестрельного оружия днём и в самой вызывающей манере… Бешеные скачки по улицам Иокогамы являются обычным делом для иностранцев, и не только среди них самих, но и среди их китайских слуг…»²²

Общее ощущение ненадёжности в городе дополнялось политической нестабильностью: в течение всего периода, на который приходился приезд Бакунина, здесь продолжали бить тревогу, и эта обстановка, возможно, повлияла на его решение ограничить свои перемещения.

⁂

Конец этой эпохе в истории Иокогамы положил Великий пожар ноября 1866 г., во время которого сгорела значительная часть домов-времянок. После размещения британских и французских войск в 1862 г. город постепенно начал приобретать респектабельный вид, облачаясь в кирпич и камень²³. В таком виде город, несомненно, стал более приятным для жизни, чем в 1861 г., но можно задаться вопросом, оказался ли бы он таким же гостеприимным для того, кто скрывался от царского правосудия.

⁂

Благодаря недавнему открытию объёмного дневника Фрэнсиса Холла, известного американского предпринимателя и журналиста, проживавшего в Канагаве и Иокогаме с 1859 по 1866 г.²⁴, мы теперь можем с некоторой уверенностью воссоздать пребывание Бакунина в Японии, несмотря на то, что доказательства его присутствия в стране всё ещё не обнаружены. Прежде всего, это открытие пролило новый свет на утверждение, что, находясь в Японии, Бакунин вступил в контакт с «американским торговцем, по-видимому политически развитым»²⁵. Хотя другие источники отвергали это утверждение (основанное на переписке Бакунина) как бездоказательное, мы теперь можем предположить, что этим «торговцем» в действительности был Фрэнсис Холл. Будучи интеллигентным и просвещённым, Холл едва ли мог не обратить внимания на прибытие человека такой физической и интеллектуальной величины. Бакунин, со своей стороны, должен был нуждаться как в некоем политическом покровительстве, чтобы скрыть своё присутствие, так и в связях, чтобы совершить намеченное путешествие через Тихий океан и Соединённые Штаты, и Холл был бы для него очевидным выбором.

Однако его имя не появляется в дневниках Холла. Как нам разрешить эту загадку? Ответ, как я готов предположить, лежит в политической ситуации вокруг этих двух людей. После своего удивительного спасения в Хакодатэ Бакунин должен был опасаться появления царских агентов в Иокогаме, и велика вероятность, что, рассказав о своём положении, он отдал себя на милость Холла. Поскольку между США и Россией уже разгоралось соперничество за влияние в Японии, Холл, статус которого позволял ему выступать вместо американского консульского представителя в Канагаве во время отсутствия последнего²⁶, вряд ли выдал бы одного из главных врагов российского правительства. Хотя факты ещё не позволяют нам покинуть область догадок, я склонен подозревать, что между ними было заключено соглашение о том, что имя беглеца не будет разглашаться, и именно поэтому о Бакунине нет никаких упоминаний в подробных записях, касающихся повседневной жизни Холла. Если дела обстояли подобным образом, это также помогло бы объяснить бакунинскую увлечённость Соединёнными Штатами, о которой говорится в следующем разделе статьи.

Другим откровением, содержащимся в дневнике Холла, является присутствие капитана Брукса, владельца недавно прибывшего парусника «Викери», которому Бакунин был обязан своим спасением²⁷. Подробности переезда Бакунина из Хакодатэ в Иокогаму до сих пор оставались тайной. Только один источник ясно говорит, что он оставался на борту «Викери», но тот факт, что судно находилось в Иокогаме в сентябре, убедительно свидетельствует о том, что это действительно было так и что Бакунин оставался на борту, пока «Викери»²⁸ шёл на юг и затем на запад вдоль тихоокеанского побережья Японии.

В записи от 19 сентября Холл отметил визит миссис Брукс, жены капитана. Их послеобеденная беседа о достопримечательностях Амурского региона, очевидно, вызвала у него немалый интерес, поскольку через четыре дня он нанёс ответный визит, чтобы услышать больше от её мужа. Капитан, видимо, поведал много слухов о планах царского правительства относительно Хоккайдо, которые стали известны ему из разговоров с русскими купцами, встреченными в пути. Русские, добавил он, так рьяно взялись за строительство в Хакодатэ, что местный японский гарнизон построил особый форт, орудия которого были наведены на их расположение²⁹. В городе также имелось процветающее иностранное сообщество³⁰, но, учитывая подавляющее преобладание русских, мы едва ли можем винить Бакунина за то, что он хотел как можно скорее покинуть Хакодатэ. Неизбежное отплытие «Викери», безусловно, помогло его убедить.

Налаживание связей, судя по всему, было основным занятием Бакунина в Иокогаме, и знакомства, заведённые через Фрэнсиса Холла, имели большую важность. Среди них был и Джозеф Хико, также известный как Хамада Хикодзо или Америка Хикодзо (1837–1897), пионер газетного и банковского дела в Японии, который позднее оказался на борту того самого почтового клипера, что перевёз Бакунина через океан. Хико и Холл сблизились благодаря их общей связи с американской миссией, и Хико, уже ставший американским гражданином, после прибытия в Иокогаму поселился в иностранном квартале, а не в японской части города, чтобы выступать как официальный переводчик миссии³¹. Его девятилетнее проживание в США, после того как его судно было выброшено на западное побережье в 1850 г., а также его тесная связь с Таунсендом Харрисом³² сделали Хико нежелательной персоной для воинственных шовинистических ронинов после его возвращения в 1859 г., и ему неоднократно угрожали убийством. Однако он был хорошо известен в Иокогаме 1861‑го, и Холл, также ставший его близким другом, с сочувствием пишет о том, как тяжело было Хико принять данный доброжелателями совет покинуть страну, пока он не стал очередной жертвой реваншистского террора³³. При отсутствии каких-либо записей самого Бакунина эти отношения трудно проследить, но определённые события наводят на мысль, что во время последующего пребывания Бакунина в США его передвижения стали возможны во многом благодаря рекомендациям, полученным от Хико, с которым он почти наверняка познакомился при посредничестве Холла, находясь в Иокогаме.

Длительное пребывание Хико в Америке объяснялось не только запретом, под страхом сурового наказания, на возвращение в закрытую Японию, но и целенаправленной политикой американцев. Для лидеров Соединённых Штатов, раздражённых своей неспособностью взломать двери Японии, кораблекрушение было небесным даром. По замечанию государственного секретаря Дэниела Уэбстера, спасение Хико и его товарищей по плаванию рассматривалось как «благоприятная возможность для того, чтобы завязать торговые отношения с Японской империей или, по крайней мере, поставить наши сношения с этим островом на более подготовленную почву»³⁴. Среди главных покровителей Хико после его незапланированного прибытия на берега Америки был калифорнийский сенатор Уильям М. Гвин (о котором он позднее, однако, отзывался безо всякого снисхождения). В 1857 г. Гвин сопровождал Хико во время его второго визита в Вашингтон на встречу с президентом Джеймсом Бьюкененом, с непосредственной целью, одобренной правительством, позволить ему перед возвращением в Японии ознакомиться с американской политикой через службу в Государственном департаменте³⁵. Могло ли быть простым совпадением, что Бакунин позднее оказался на борту того же судна, что и упомянутый сенатор Гвин?

⁂

В рассказах Холла неизбежно упоминается Иокогамский отель, поскольку тот очевидно находился в фокусе местной жизни³⁶. Построенный в 1859–60 гг., сразу после основания сеттльмента, и расположенный на участке № 70 возле таможни, отель был центром притяжения для города³⁷. Он не только использовался во время похорон двух голландских капитанов (оба, по-видимому, были постояльцами отеля), убитых мятежным ронином в феврале 1860 г., но и был назначен местом сбора в случае нападения³⁸. Управлявшийся голландцем по имени Хуфнагель (и потому иногда называвшийся отелем «Хуфнагель»³⁹), он был первой в Японии гостиницей западного типа (в противоположность традиционному постоялому двору). Однако название «отель» было не совсем точным для одноэтажного дома, в значительной степени сохранявшего японский вид. Хотя один из проживавших там полагал, что деревянная изгородь, окружавшая это место, мало чем помогла бы в случае нападения, именно в этом отеле были размещены британские морские пехотинцы после убийства в январе 1861 г. Генри Хьюскена, переводчика при американской миссии, когда опасались, что начнётся всеобщее избиение иностранцев⁴⁰. Когда напряжение пошло на спад, бар с богатым выбором и бильярдный стол сделали отель популярным – возможно, единственным – местом встреч для тех, кто нуждался в компании (мужской) или острых ощущениях от игры либо, как Бакунин, не знал, чем ещё себя занять⁴¹.

Поскольку только там могли останавливаться иностранцы вроде Бакунина, не имевшие постоянного пристанища в стране, Иокогамский отель неоднократно упоминается в записках иностранцев о Японии, а также в истории японской гостиничной отрасли. Мы можем ощутить его аромат из воспоминаний некоего Густава Шписа. Шпис, участник прусской экспедиции 1859–62 гг. в Восточной Азии, возглавлявшейся аристократом Ойленбергом, остановился в отеле почти за год до приезда Бакунина и оставил следующее описание:

«[Он имел] большой сад, окружённый с трёх сторон деревянными одноэтажными зданиями. На одной стороне была столовая, которая соединялась с баром и бильярдной, а на противоположной стороне располагались жилые и спальные комнаты. Позади них, напротив главного здания, находился амбар. Всё здесь было построено из досок, наспех прибитых друг к другу, убранство наполовину в японском, наполовину в западном стиле. Кухня и погреб были превосходны, хозяин – надёжен и в высшей степени любезен, [но] прислуживать каждый должен был себе сам»⁴².

Мебель в восьми безоконных комнатах для постояльцев была скудной: койка, стол и пара бамбуковых стульев на китайский манер⁴³. Несмотря на это, репутация Иокогамского отеля была настолько высока, что заставляла путешественников пускаться в семичасовую поездку верхом из далёкого Эдо, чтобы воспользоваться его удобствами. Единственным разочарованием, не считая отсутствия обогрева даже в ветреную ноябрьскую погоду, было отсутствие фортепиано. Если этого было достаточно для привлечения клиентов из самого Эдо, то можно представить себе, на что были похожи обычные заведения для иностранцев в Японии того времени! Очевидно, привлекательность отеля, помимо бильярдного стола и бара, была вызвана гостеприимством управляющего, который за два доллара в день или 50 в месяц предоставлял не только комнату для проживания, но и превосходное трёхразовое питание с богатым выбором вин, также доступных по умеренным ценам⁴⁴.

Неудивительно, учитывая подавляющее преобладание мужчин в населении Иокогамы тех дней, что бар был центром активности. По вечерам часто устраивали упражнения в стрельбе, иногда используя вместо мишени большие часы, висевшие над дверью, а иногда и вовсе «не заботясь о том, куда летят пули», по словам британского дипломата Эрнеста Сатоу⁴⁵. Одним словом, это заведение больше походило на место съёмок спагетти-вестерна, чем на аванпост империи. Мы можем вообразить, как Бакунин проводил своё время, либо склонившись над знаменитым бильярдным столом, который пользовался большим успехом у тех, чьей единственной целью в Иокогаме было дождаться судна и уехать, либо неподалёку в баре, где чернокожий официант по имени Маколи заботился о нуждах клиентов⁴⁶.

Однако следует повториться, что в списках гостей имя Бакунина не встречается. Казалось бы, однозначное упоминание о заметке в регистрационной книге отеля, что «большой человек, бежавший из русской ссылки, также был постояльцем»⁴⁷, к сожалению, не считается подлинным, так как это было написано спустя годы после случившегося. В любом случае Бакунин, старавшийся оставлять за собой как можно меньше следов и, несомненно, вздрагивавший от каждого шороха ветра, едва ли остановился здесь под своим настоящим именем. Однако исследователи обнаружили другое имя, и довольно неожиданное: Вильгельм Гейне (1827–1885), немецкий художник, который сражался рядом с Бакуниным в последние дни Дрезденского восстания за двенадцать лет до этого! Этой информацией мы обязаны двум другим постояльцам – уже упоминавшимся Зибольдам, воспоминания которых содержат одну из немногих отсылок на пребывание Бакунина в Японии.

Старший Зибольд, ранее служивший в голландской компании в Нагасаки как доктор и натуралист с 1823 по 1828 г., получил официальное разрешение обучать местных врачей западным методам лечения и, таким образом, оказался у истоков современной медицины в Японии. Однако в 1829 г. он был выслан из Японии за попытку вывезти запрещённые товары (преимущественно карты) и стал персоной нон грата. Не принятый в экспедицию Перри из-за этих политических сложностей, он в итоге сумел вернуться в Японию в августе 1859 г., будучи ассистентом голландской торговой компании в Нагасаки, после того как был заключён договор с Голландией. Весной 1861 г. он был назначен дипломатическим советником при японском правительстве, и за этим последовал его переезд из Нагасаки в Эдо, во время которого он, что важно для нас, остановился в Иокогамском отеле⁴⁸.

Гейне, избежав ареста после Дрезденского восстания, бежал в Нью-Йорк и затем в Центральную Америку. Вернувшись в Нью-Йорк в 1852 г., он из числа многих претендентов без отобран на должность официального художника в экспедиции Перри 1853 г. Когда он был в Японии, его положение позволяло ему посещать столицу Эдо, в то время официально закрытую для обычных иностранцев, и он своей яркой кистью запечатлел события и нравы той эпохи. Его четыреста рисунков и картин не только добавили красок к официальному «Описанию экспедиции американской эскадры в Китайские моря и Японию» Перри, опубликованному в 1856 г., но и составили уникальное свидетельство о Японии былых дней, ещё не затронутой влиянием иностранцев. Вернувшись из плавания, Гейне, по-видимому, получил помилование у себя на родине, так как в 1859 г. он прибыл в Германию и сразу же был приглашён в азиатскую экспедицию Ойленберга, вновь как официальный художник. После того как его миссия была завершена, Гейне, получивший гражданство США во время прошлого пребывания в этой стране, решил не возвращаться в Европу и отправился обратно в Америку, где ему в итоге предстояло стать офицером Союза на Гражданской войне. Первый этап его путешествия, в июле 1861 г., проходил от Тяньцзиня до Иокогамы, где он должен быть дождаться судна, следующего в Америку, отплытие которого было намечено на 17 сентября. По почти невозможному совпадению, это привело к волнительному воссоединению с его старым товарищем по оружию Михаилом Бакуниным в Иокогамском отеле⁴⁹.

В дневнике второй поездки Зибольда, который вёлся его сыном Александром, мы находим следующий отрывок:

«В том пансионе мы встретили нескольких “буянов”, а также многих других интересных путешественников. [Одним из последних был] так называемый “полковник” Вильгельм Гейне… [Другим был] русский агитатор Михаил Бакунин, бежавший из Сибири, на [присутствие] которого власти, насколько было видно, смотрели свозь пальцы. Он был обеспечен деньгами, и ни один человек, познакомившийся с ним, не смог бы отказать ему в огромном уважении»⁵⁰.

Этой записи, однако, не стоит безоговорочно доверять. Дневник Александра Зибольда, как уже говорилось, был издан спустя сорок лет после описываемых событий, и есть бесспорные доказательства того, что автор был склонен приукрашивать то, что было изложено в рукописи. Без независимого подтверждения, как, например, гостиничная книга регистрации, мы не можем быть полностью уверены, что два старых товарища действительно повстречались Иокогаме. Тем не менее сроки их поездок идеально совпадали (что само по себе было невероятно), и, поскольку в сеттльменте не было другого места, где останавливались бы проезжие иностранцы, вероятность их встречи в баре Иокогамского отеля была велика.

Запись в дневнике Фрэнсиса Холла от 17 сентября 1861 г. лаконична:

«Сегодня “Каррингтон” отправился в Сан-Франциско с девятнадцатью пассажирами… Такое число отъезжающих за один раз было большим для нашего маленького сообщества, хотя некоторые из них были лишь временными жителями»⁵¹.

Среди этих безымянных «временных жителей» были Михаил Бакунин и, как мы можем с достаточной уверенностью предположить, Вильгельм Гейне⁵².

4. Через Тихий океан

Благополучно прибыв в Сан-Франциско, Бакунин, по его собственным словам, чувствовал себя «воскресшим», и он объявил о своём возвращении в торжествующем письме к Герцену:

«Мне удалось бежать из Сибири, и, после долгого странствования по Амуру, по берегам Татарского пролива и через Японию, сегодня я прибыл в С[ан‑]Франциско»⁵³.

Среди спутников Бакунина был английский священнослужитель Ф. П. Коу. Он, к счастью, также вёл дневник, и из его записок, впоследствии обнаруженных Э. Х. Карром, мы кое-что узнаём о путешествии Бакунина на борту американского корабля «Каррингтон». Автор говорит, что Бакунин «выглядел более дружелюбным, чем все, кого я встречал за долгое время». Они вдвоём, очевидно, провели много часов в дискуссиях на разные темы, Бакунин выражал большое сочувствие протестантскому учению, одновременно развлекая слушателя историями из своей жизни, и к концу плавания они уже были в лучших отношениях. Мы также узнаём, что те 3,5 тысячи рублей, которыми Бакунин обладал к началу своих странствий, по-видимому, были исчерпаны, так как, прежде чем сойти на берег в Сан-Франциско, он выпросил у своего нового приятеля 250 долларов «взаймы», а через несколько дней он телеграфировал терпеливому Герцену выслать ещё 500 долларов в Нью-Йорк, чтобы покрыть расходы на его путешествие по Атлантике⁵⁴. Все ли деньги ушли в карман владельца отеля Хуфнагеля или часть их понадобилась, чтобы договориться с Афанасьевым и Бодиско, остаётся тайной.

Однако Бакунин был не из тех, кто позволил бы такой мелочи, как деньги, встать между ним и его целями, и представляется вероятным, что его источники средств во время поездки по Америке этим не ограничивались. То было время Золотой лихорадки, и среди тех, кто искал счастья на берегах Калифорнии, было немало русских и польских иммигрантов. Изгнанники вроде них не больше, чем преподобный Коу, могли устоять перед неотступными просьбами человека, который в 1848 г. уже заставил французское правительство заплатить ему за то, чтобы он покинул страну; так были собраны деньги, необходимые для следующего этапа его путешествия – из Сан-Франциско в Нью-Йорк⁵⁵.

Хотя Бакунин быстро продвигался к Европе, оставалось ещё несколько лет до того, как трансконтинентальная железная дорога, по которой он мог бы добраться до Нью-Йорка, достигнет тихоокеанского побережья. Поэтому из Сан-Франциско, куда он прибыл 14 октября после самого быстрого из своих переездов⁵⁶, ему пришлось следовать долгим и медленным путём через Панамский перешеек. 21 октября он сел на пароход «Орисаба», причаливший в Панаме 24‑го; там, после двухнедельной задержки, он нашёл судно «Чемпион», которое перевезло его через Юкатанский пролив и обратно на север вдоль атлантического побережья. Гражданская война в США вспыхнула примерно за пять месяцев до этого, и среди спутников Бакунина были не только командующий армией Союза в Калифорнии, генерал Самнер, но и трое видных сторонников Конфедерации, включая прежнего благодетеля Джозефа Хико, бывшего калифорнийского сенатора Уильяма М. Гвина. Бакунин, который, возможно, уже начал приходить к мысли, что сверхцентрализация является источником многих социальных и политических несправедливостей в мире, видимо, проявлял интерес к аргументам экс-сенатора. Но через день после начала плавания Гвин и другие были арестованы генералом Самнером как сепаратисты⁵⁷.

Бакунин прибыл в Нью-Йорк утром 15 ноября. К сожалению, военная лихорадка обесценила рекомендации от Хико, если они были, так как мы ничего не слышим о сенаторе Гвине после приезда Бакунина. В течение месяца, проведённого в городе (включая короткую поездку в Бостон), Бакунин возобновил знакомство с многочисленными друзьями по революциям 48‑го года в Европе, встретил нескольких знаменитых аболиционистов, включая поэта Лонгфелло, и сумел получить от одного из них автограф Джорджа Вашингтона, которым он «очень стремился обладать». После того как денежный перевод от Герцена был дополнен ещё одним займом, полученным от неустановленного англичанина по имени Смит, Бакунин был готов к заключительному этапу своей одиссеи. Узнав об отплытии американского корабля «Сити ов Балтимор» в Ливерпуль, он отказался от намерения посетить Вашингтон и 14 декабря, через полгода после выезда из Иркутска и через два месяца после прибытия в Америку, отправился в двухнедельное плавание через Атлантику. Вечером 27 декабря он прибыл в Орсетт-хаус, который был лондонским домом Герцена, и ворвался в гостиную, где ужинала семья: «Что! Вы тут сидите, поедая устриц?! Ну же, расскажите мне новости! Что назревает и где?!»⁵⁸

Бакунин, очевидно, сохранил положительное впечатление от Соединённых Штатов. Хотя страна во время его поездки была в начале гражданской войны, он, видимо, считал, что окончание войны приведёт к счастливому союзу либеральных качеств Севера и аграрной природы Юга, как только централизаторская тенденция на Севере и пятно рабства, лежавшее на либертарном в других отношениях Юге, будут выжжены огнём боевых действий. Осуждение рабовладения, естественным образом вытекавшее из его критики крепостного права в России, побудило Бакунина заявить, что, если бы обстоятельства позволяли ему, «он связал бы свою дальнейшую судьбу с американцами и со всей душой принял бы участие в событиях войны»⁵⁹. Если говорить об обстоятельствах, то от его компаньона Вильгельма Гейне, который впоследствии стал офицером в армии северян и был отмечен многими наградами, Бакунина отличало то, что российское посольство настойчиво требовало его выдачи. Отказ правительства США удовлетворить запрос посольства, несомненно, сыграл важную роль в формировании позитивного образа страны у Бакунина и даже убедил его «сделать предварительное заявление о приобретении американского гражданства»⁶⁰.

Несмотря на пренебрежительные отзывы в письмах к Герцену о «пошлости бездушного материального благоденствия» и «детском национальном тщеславии», которые он наблюдал в Сан-Франциско⁶¹, Бакунин явно рассматривал американскую политическую систему как пример для Европы. В своём выступлении на втором конгрессе Лиги мира и свободы, проходившем в Берне в 1868 г., Бакунин в противовес «чудовищной и гнетущей централизации», которая виделась ему источником всех зол, поразивших европейский континент, защищал «великий спасительный принцип Федерализма – принцип, блистательное проявление которого явили нам… последние события в Соединённых Штатах Северной Америки». Даже Французскую революцию, «великим социалистическим и гуманитарным идеям» которой либертарии сочувствовали, он, за её тенденцию к централизации, ставил на второе место после «политики свободы североамериканцев»⁶².

К концу жизни Бакунин стал менее оптимистичным в отношении либертарных перспектив Америки. Однако в 1870 г., в отчаянии от угрозы, которую несло для европейской свободы возвышение Пруссии, Бакунин оглянулся на другой берег Атлантики и повторил слова Герцена: «…Для обновления, для продолжения истории осталось всего лишь два источника… Америка и восточное варварство [т.е. Россия]»⁶³.

5. Наследие Бакунина и Япония

Идейное влияние Бакунина на Японию обычно рассматривалось с момента возникновения сознательного анархистского движения во втором десятилетии XX века, и сами японские анархисты были больше всего заинтересованы в том, чтобы доказать это влияние. И всё же не стоит забывать, что Бакунин только в последние несколько лет своей жизни стал использовать слово «анархизм» и указывать на государство как на источник всего общественного зла; во время его визита в Японию его политическая позиция была ближе к радикально-националистической демократии. Поэтому ограничивать свои поиски одним лишь влиянием его анархических идей – значит не только игнорировать тот факт, что его путь к этим идеям был долгим и порой болезненным, но и закрывать для себя новые пути в области межкультурных исследований.

Воздействие французской радикальной мысли на современную японскую либеральную традицию уже давно было признано, но, как правило, оно связывалось с влиянием крупнейших французских теоретиков. В данном разделе делается попытка расширить наши представления. Проследив личные связи, значение которых до сих пор не было полностью изучено, можно предположить, что идеи, которых Бакунин придерживался на своём доанархическом этапе, начали применяться в Японии по крайней мере на тридцать лет раньше, чем анархические идеи, с которыми он обычно ассоциируется. Далее можно предположить, что среда для их распространения была создана японскими мыслителями и активистами, которые побывали в Париже в крайне важный период 1870‑х гг. и вступили там в контакт с представителями радикального движения. Многие из этих людей после возвращения в Японию стали видными деятелями Движения за свободу и народные права (Дзию̄ минкэн ундо̄), которое возникло в конце 1870‑х гг. Источники указывают на то, что радикальные идеи, к которым они приобщились в Париже, испытали сильное влияние децентралистской тенденции, представленной Михаилом Бакуниным.

В начале 1880‑х гг. Итагаки Тайсукэ, либеральный политик и лидер Движения за свободу и народные права, встретился в Париже с известным французским романистом Виктором Гюго. В начале беседы Итагаки задал Гюго вопрос, который не только красноречиво свидетельствует об отсутствии отечественной либертарной этики в неоконфуцианской Японии, но и является классическим примером восприимчивости к новым идеям в начале периода Мэйдзи:

«Что могли бы мы предпринять для успешного распространения идеологии свободы и народных прав в такой отсталой стране, как Япония?»⁶⁴

Гюго, будучи самым прославленным французским писателем своего поколения, также являлся сторонником либерализма. Полное сострадания описание разгневанных народных масс Парижа перед революцией 1848 года, данное им в романе «Отверженные», было совершенно естественным, если учесть его сочувствие к другому скоротечному опыту освобождения – Парижской коммуне 1871 года. Для Итатаки, искавшего способ сохранить молодое движение и не дать ему разбиться о скалу правительственной непреклонности, Гюго был естественным источником вдохновения. С другой стороны, у Гюго пропасть между его собственным радикальным определением либерализма и крайне умеренными взглядами Итагаки должна была вызвать откровенную скуку, и это вполне могло оказаться причиной, по которой его ответ не был записан.

Итагаки, находившийся на консервативном крыле Движения за свободу, явно не осознавал, что движение уже имело прочную связь с Европой, которая вела почти напрямую к Гюго (другая возможная причина неизвестности ответа). Фактически радикальный либерализм Гюго, как и его долгая и полная приключений жизнь, сближал его с людьми, которые имели непосредственное отношение к более решительным секциям Движения за свободу. Отсюда тянется прямая связь к наследию Михаила Бакунина, страстного радикала и нарождающегося анархиста.

После своего возвращения в Европу в конце 1861 г. Бакунин снова бросился в революционную деятельность, и его нарастающая радикализация соответствовала радикализации движения в целом. К лету 1867 г., когда Европа была в ожидании первого крупного всплеска революционной активности после подавления волны восстаний 1848 г., началась подготовка к международной конференции, которая невольно помогла подготовить почву для поляризации европейского радикального движения.

После второго конгресса Международного товарищества рабочих (так называемого «I Интернационала») в Лозанне, Швейцария, в соседней Женеве было спешно созвано собрание «неравнодушных демократов», чтобы обсудить растущую угрозу войны между Францией и Пруссией⁶⁵. Одним из инициаторов этой конференции, которая, несмотря на попытки Карла Маркса её сорвать, привела к созданию новой организации – Лиги мира и свободы, был французский радикал-неоруссоист и профессор юриспруденции Эмиль Аколла (1826–1891). Обращение Аколла, по всей видимости, затрагивало наболевшие вопросы, поскольку его предложение получило не менее 10 тысяч сторонников, включая Виктора Гюго, Джона Стюарта Милля, Гарибальди, Луи Блана – и Михаила Бакунина. Знаковой для этого собрания стала воодушевляющая речь Бакунина, всё ещё остававшегося одним из самых харизматичных представителей этого поколения европейских радикалов, во время которой он, к общему удивлению, впервые выступил с публичным осуждением воинственного национализма.

Собрание, которое, как первоначально настаивал Аколла, должно было называться «революционной конференцией», а не просто «конференцией мира», обсудило три главных вопроса. Первый из них касался возможности мира при монархической форме правления, и было решено, почти наверняка под влиянием американского опыта Бакунина, что только обеспечение полной свободы личности в «Соединённых Штатах Европы», представляющих собой федерацию вольных республик, может привести к постоянному миру на континенте. Второй вопрос был об условиях для создания подобной ситуации. Резолюция гласила, что только возврат к идеалам Французской революции – соединение политики и этики и искоренение предрассудков через распространение образования – позволит осуществить эту цель. Третий вопрос был о том, как обеспечить постоянство такого положения дел, и главной задачей конференции была провозглашена выработка плана по объединению всех демократов и защитников свободы в единую организацию. Хотя пёстрый состав участников конференции неизбежно привёл бы к тому, что ни одна из поставленных ею целей не будет достигнута, провозглашённые идеалы свидетельствовали о том, что её характеристика как революционной была недалека от истины, и от этого становится более понятной яростная оппозиция со стороны Карла Маркса.

Бакунин, как всегда оптимистичный и прагматичный, рассматривал Лигу как возможный канал для пропаганды радикальных идей. Он ещё не начал определять себя как социалиста и тем более анархиста (само понятие «анархизм» ещё не появилось в словаре социализма) и в своей речи с явной осторожностью относился к чувствам демократов, преобладавших на конгрессе. Однако в ту эпоху «демократия» была гораздо более опасной идеей, чем кажется сейчас, и, подобно Движению за свободу в лице лучших его представителей, Бакунин решительно выступал против закоснелой аристократии и её угнетающих традиций. Более важным, с точки зрения политического развития самого Бакунина, было его осуждение национализма, до того составлявшего основу его революционной платформы. Заявив, что агрессивный национализм всегда будет главной отличительной чертой централизованных государств, он призвал заменить эти государства свободными ассоциациями.

Первую конференцию, хотя и безнадёжно раздираемую противоречиями, посчитали достаточно значительной для того, чтобы созвать вторую. Немедленно была начата подготовка, с Бакуниным в качестве деятельного участника, к собранию в Берне на следующий год. Однако второе собрание, на которое потрудились явиться не более чем 100 делегатов, оказалось лишь тенью первого, поскольку идеализм, царивший в прошлом году, испарился вследствие растущего влияния I Интернационала и усиливающейся напряжённости по всей Европе. Виктор Гюго вновь выступал в роли инициатора, Эмиль Аколла – организатора, а Михаил Бакунин – самого заметного делегата⁶⁶. Главным вкладом Бакунина, как и раньше, стали две его программных речи, в которых он предвосхищал основные пункты своей последующей полемики с Марксом о сущности революции:

«Все государства дурны в том смысле, что они по природе своей… составляют диаметральную противоположность человеческой справедливости, свободы и нравственности. И в этом отношении… нет большой разницы между дикой всероссийской империей и самым цивилизованным государством Европы… Добродетельным государством может быть только государство бессильное, да и оно преступно в своих мыслях и желаниях».

Бакунин закончил своё выступление заявлением, что свобода, справедливость и мир, не говоря уже о раскрепощении масс (пункт, не вызывавший восторга у большинства делегатов), могут быть достигнуты только через упразднение всех государств и их замену «производительными свободными ассоциациями»⁶⁷.

Восемь лет, проведённых им в сырых крепостях трёх различных европейских монархий после его ареста в 1849 г., открыли Бакунину ужасающую природу деспотизма, независимо от окраски последнего. Когда он вернулся в Европу, Карл Маркс, передовой радикал того времени, казался для него естественным союзником. Маркс тогда жил в Лондоне и заканчивал первый том «Капитала». Хотя Бакунин не оставил записей о своей остановке в Японии, было высказано предположение, что мимолётные упоминания о Японии, которые встречаются в книге Маркса, были, по крайней мере отчасти, вызваны увлечёнными рассказами Бакунина о том, что он там видел⁶⁸. К сожалению, успех Маркса как революционного публициста начал усиливать его патерналистские и диктаторские замашки, которые он проявлял с первых лет участия в радикальном движении. У Бакунина это должно было вызвать образ (получивший слишком точное подтверждение в последующей истории) новых темниц, на сей раз возведённых во имя социалистических, а не аристократических принципов, и раскол между ними стал лишь вопросом времени.

Несколько лет спустя, во второй речи на конгрессе 1868 г., Бакунин впервые публично заявил о пропасти, отделившей его от его бывшего соратника:

«Я ненавижу коммунизм, ибо он является отрицанием свободы, а без свободы же невозможно развитие человеческой личности. Я не коммунист потому, что коммунизм сосредотачивает и поглощает все силы общества в государстве… Я хочу организации общества… не сверху вниз, при помощи власти… а снизу вверх, при посредстве свободных ассоциаций…»⁶⁹

Конференция, что было неудивительно, отклонила его предложения, и после этого Бакунин связал себя с более перспективными группами, включая I Интернационал. Лига мира и свободы провела ещё один полноценный конгресс в следующем году в Лозанне, где Эмиль Аколла объявил войну самому понятию монархии⁷⁰, а Виктор Гюго, избранный председателем, призвал Лигу занять более радикальную позицию: «Первое условие мира – это освобождение. Для освобождения, несомненно, потребуется революция…»⁷¹ Меньше чем через год началась давно ожидавшаяся Франко-прусская война, и Лига, получив смертельный удар, вскоре была всеми забыта. Тем не менее через неё были установлены важные связи, благодаря которым мятежный дух распространился до самой Японии.

В промежутке между первым и вторым конгрессами Лиги мира и свободы Япония наконец избавилась от владычества сёгунов, и к власти пришло модернизаторское правительство, которое с помощью реформ стремилось подготовить страну к отражению натиска западного экспансионизма. Если Михаилу Бакунину и было что-либо известно о драматических событиях в стране, которую он покинул за шесть лет до этого, он не стал о них упоминать. Однако среди тех, кто принимал в этих событиях непосредственное участие, были люди, которые вдохновлялись тем же самым народным восстанием, что дало начало идеалам Бакунина и его товарищей, – Французской революцией 1789 г., которая была провозглашена предшественницей их собственной «реставрации Мэйдзи».

Князь Сайондзи Киммоти (1849–1940), отпрыск одной из ветвей клана Фудзивара (благородного семейства, стоявшего всего на ступеньку ниже, чем императорская фамилия), ещё в юности стал близким другом будущего императора Мэйдзи; он оставался старейшим авторитетным политиком Японии до своей смерти накануне Тихоокеанской войны. Будучи подростком, он, облачившись в традиционные доспехи, вёл силы реставрации в бой против сторонников свергнутого сёгуната Токугава. После победы он снял шлем и броню и стал первым придворным, который подстриг свои волосы и оделся по западной моде.

У такой беспокойной и аристократичной натуры, как Сайондзи, прекращение борьбы должно было вызвать приступ острой скуки и политического любопытства, и в декабре 1870 г., после полутора лет изучения французского, он получил от нового правительства разрешение на поездку в Париж⁷². Не считая того, что он мог воспользоваться недавно открытой американской трансконтинентальной железной дорогой, он повторил путь, проделанный Бакуниным за 10 лет до этого, миновав Сан-Франциско, Нью-Йорк, Ливерпуль и Лондон, прежде чем прибыть в Париж в конце марта 1871 г. Что ещё важнее, Сайондзи был похож на русского революционера не только своим аристократическим воспитанием, но и своей способностью оказываться в центре значимых исторических событий. Его прибытие почти день в день совпало с началом восстания, изменившего облик европейского радикализма, – Парижской коммуны⁷³.

Эмиль Аколла, получивший должность в Бернском университете в 1870 г., в момент прибытия Сайондзи находился далеко от Парижа. Был ли его переезд вызван страхом за собственную жизнь после начала войны с Пруссией или правительство не давало ему работать в Париже, неясно. Однако Виктор Гюго был на месте: стремительно вернувшись из своего изгнания, он призывал парижан выступить против прусских захватчиков и требовал установления демократической республики, которая представляла бы интересы простых людей, а не эксплуататоров. Когда жители города, возмущённые мирным договором, который позволял прусской армии войти в столицу, создали революционный комитет, чтобы тот управлял ими вместо дискредитированного императора Наполеона III^73a, Аколла был назначен деканом факультета права Парижского университета – он не принял эту должность из страха быть повторно арестованным. Поэтому он избежал преследований после подавления Коммуны, и, когда он вернулся осенью 1871 г., ему удалось открыть подготовительную школу, предназначенную для тех, кто желал поступить в университет, в особенности для иностранцев. Вскоре после этого, при посредничестве Общества изучения Японии (членом которого, очевидно, был Аколла, интересовавшийся восточными языками), он приобрёл нового студента в лице молодого Сайондзи Киммоти⁷⁴.

В отличие от Аколла, Сайондзи провёл в Париже волнующий и трагический 1871 год, когда повстанцы, поднявшие красный флаг, были перебиты на улицах солдатами нового президента Тьера. Его незнакомство с городом, как и его аристократическое происхождение (и, очевидно, в высшей степени консервативная атмосфера первой франкоязычной школы, которую он посещал, – её преподаватели стоили баррикады, чтобы поддержать правительственную сторону), вызвало у него крайне критическое отношение к наблюдаемым событиям. В своих письмах, написанных в разгар восстания, он описывает «презренных» коммунаров как «бандитов» и «бродяг, собравшихся со всей Европы», и призывает казнить республиканцев, если таковые будут обнаружены в Японии. Подобное отношение трудно примирить с либерализмом, к которому он пришёл в последующее десятилетие⁷⁵. Он провёл в Париже около десяти лет, вначале изучая французский язык, затем усваивая окололибертарную философию Эмиля Аколла. Наконец, в университете он перенял правовые идеи, которые должны были составить основу демократического государства, и эти идеи в итоге позволили ему по-новому взглянуть на идеалы Парижской коммуны, пусть даже не принимая её радикальных методов.

Почему Сайондзи, несмотря на своё отрицательное отношение к событиям 1871 г., выбрал школу, возглавляемую таким откровенным радикалом, как Эмиль Аколла? Помимо присутствия там нескольких других японских студентов, нам также следует принять во внимание общий исторический фон. Придворная аристократия, к которой он принадлежал, как и сами императоры, подвергалась суровым ограничениями со стороны военного сословия, правившего Японией больше 300 лет, и недовольный этим Сайондзи стал выступать за политический порядок, при котором народ правит через своих представителей, хотя и под милосердной опекой мудрого государя. Аколла, развивая идеи Руссо, также стал убеждённым сторонником конституционного правления, выражающего народную волю. Мы видим, что к 1874 г. тон писем Сайондзи, отправляемых домой, начинает коренным образом меняться.

Не меньшую роль, по-видимому, играли личные связи. Среди сокурсников Сайондзи в школе права Аколла был молодой республиканец Жорж Клемансо (1841–1929). В 1871 г., будучи мэром Монмартра, Клемансо едва не расстался с жизнью за попытки остановить расправу над коммунарами. Через него Сайондзи почти наверняка познакомился с Леоном Гамбеттой (1838–1882), ещё одним республиканцем и, подобно Клемансо, будущим премьер-министром. В результате убеждение Сайондзи, что политика в той или иной степени должна следовать воле народа, стало сильнее, чем когда-либо. Этот переход получил своё символическое выражение в 1875 г., когда Клемансо обратился к Сайондзи за помощью, чтобы доставить во Францию запрещённое издание, которое он и Аколла недавно выпустили в Женеве, и Сайондзи с готовностью согласился⁷⁶.

Конечно, Сайондзи не был первым японцем, который после реставрации Мэйдзи поехал учиться в Европу и испытал влияние либеральных идей, актуальных в то время, и он не был единственным учеником Эмиля Аколла⁷⁷. Через год или два после прибытия Сайондзи в учебных аудиториях школы Аколла появился другой японский студент, отправленный за границу правительством, – Накаэ Токускэ, более известный как Накаэ Тёмин (1847–1901). Он выехал из Японии в декабре 1871 г. вместе с миссией Ивакуры, которая состояла из придворных и правительственных деятелей, посланных для ознакомления с США и Европой, и прибыл в Париж в середине февраля 1872 г. по пути в Лион. Как сын мелкого самурая, Накаэ был выходцем из совершенно другой среды, чем та, в которой вырос Сайондзи, и трудно понять, что́ могло их сближать, кроме тяги к бунтарству. Несмотря на то, что Накаэ пробыл в Париже лишь около года – гораздо меньше, чем большинство японских товарищей Сайондзи, – именно о нём Сайондзи с наибольшей теплотой отзывался в своих мемуарах. Накаэ, со своей стороны, сохранял сердечное отношение к Сайондзи до своей смерти от рака в 1901 г., и его заключительная работа «Один год с половиной» (Итинэн ю̄хан) отмечает последнего как самого возвышенного, интеллигентного и мудрого из всех государственных деятелей, с которыми он сталкивался⁷⁸. Вернувшись в Японию в 1874 г., Накаэ оказался у истоков Движения за свободу и народные права и развившегося впоследствии либертарного движения. Сайондзи Киммоти, ещё шесть лет остававшийся в Париже, после возвращения ненадолго присоединился к Накаэ, а позднее стал политиком и более полувека выступал в роли «либерального» раздражителя для сменявших друг друга правительств, в которых преобладали военные.

Эмиль Аколла вовсе не был слепым последователем Руссо. Утверждая, что идеи Руссо об индивидуальной автономии привели бы к диктатуре большинства, он настаивал, что только введение представительного правительства, такого как республиканское, сделает эти идеи применимыми в современном мире⁷⁹. Его лекции позволили Накаэ в достаточной степени ознакомиться с философией Руссо, чтобы подготовить первый японский перевод «Общественного договора» в 1882 г., и здесь мы вновь возвращаемся к карьере Итагаки Тайсукэ.

В 1874 г., когда Накаэ Тёмин вернулся в Японию, правительство раскололось по вопросу об отношениях с Кореей. Итагаки и другие, выйдя из правительства, подали петицию с требованием выборного представительства. В поисках идейной позиции, которая дала бы им преимущество перед соперниками, они натолкнулись на перевод Накаэ, который начал распространяться в рукописном виде с 1877 г. и принёс переводчику славу «Руссо Востока». В 1881 г. Итагаки основал Либеральную партию (Дзию̄то̄), доктрина которой была основана на идеалах Французской революции и руссоистских принципах, пропагандировавшихся Накаэ. В примечаниях к первому печатному изданию своего перевода Накаэ объяснял революционную природу этих идей.

Согласно Руссо, отмечал он, политическая власть принадлежит исключительно народу и не может быть ни с кем разделена. Более важным, и самым еретическим из всех, было утверждение Накаэ (который шёл дальше Сайондзи Киммоти и перекликался с Эмилем Аколла), что даже конституционная монархия, при которой высшей властью обладали император и его чиновники, являлась лишь пародией на демократию. Он настаивал, что только республиканское правительство, ответственное перед народом, будет приемлемым⁸⁰. Хотя Накаэ, в отличие от Бакунина, не пришёл к революционному анархизму, его оппозиция существующему порядку была вызвана тем же самым беспокойством о сохранении целостной личности. В контексте японской политической традиции это была действительно радикальная позиция, которая нашла многих последователей из числа молодых сторонников Движения за свободу. Одним из тех, кто избрал Накаэ своим наставником, был и Котоку Сюсуи, впоследствии ставший первым японским анархистом⁸¹.

Накаэ Тёмин надеялся, что идеология Либеральной партии, разработанная с его помощью, убедит японцев проголосовать за неё на обещанных общенациональных выборах, но на самом пике своего влияния партия начала распадаться. В апреле 1882 г. было совершено покушение на Итагаки Тайсукэ. Хотя он не был тяжело ранен, его однопартийцы были охвачены гневом, и правительство, чтобы остудить политическую обстановку и одновременно устранить человека, символизировавшего демократическую оппозицию, предложило оплатить для него поездку на лечение в Европу. Итагаки, к огорчению своих сторонников, принял это предложение и уехал во Францию (где у него состоялась известная встреча с Виктором Гюго), оставив партию расколотой. Этот инцидент выявил отсутствие единства в руководстве Либеральной партии, а растущий радикализм на низших уровнях, наряду с нападениями полиции и нанятых правительством бандитов, ещё больше подрывал партийную организацию. В 1884 г., вернувшись из Европы, Итагаки решил окончательно распустить партию⁸².

Сайондзи тем временем оставался в Париже, усваивая идеи Эмиля Аколла, занятия которого он продолжал посещать, даже получив необходимую для университета подготовку. Они двое стали хорошими друзьями, и Сайондзи позднее вспоминал Аколла как самого близкого из людей, с которыми он познакомился в Париже⁸³. Пережив бурные дни Коммуны и ужасы её подавления, он теперь стал очевидцем следующего этапа в борьбе за восстановление репутации Франции как родины свободы: кампании с целью заставить консервативное правительство объявить амнистию тысячам человек, которые подверглись заключению или лишению прав за причастность к событиям 1871 г.

Аколла, впервые вступив на политическое поприще, баллотировался на парламентских выборах в феврале 1876 г. с радикальной программой, требуя «полной амнистии для всех осуждённых [коммунаров]». Предложения, выдвинутые им в предвыборных речах перед избирателями VI округа Парижа, – «децентрализованный федерализм, право отзыва всех выборных представителей и свободная ассоциация как единственный способ обеспечить справедливое распределение благ» – ставили его посередине между радикальными либералами и откровенными анархистами. Эти предложения, почти совпадавшие с позицией Бакунина на конгрессах Лиги мира и свободы, показывали, в какой степени радикальные идеи Бакунина умерили прежний идеализм Аколла. Кроме того, они, что существенно, стали главными требованиями радикального крыла Движения за свободу и народные права.

Программа Аколла в итоге проиграла в дебатах тем, кто выступал за частичную или отсроченную амнистию, но её влияние на Сайондзи, по-видимому, оказалось глубоким, и когда он через несколько лет вернулся в Японию, эта агитация принесла свои плоды. В стране набирала силу кампания за введение некоего подобия демократии, и можно не сомневаться, что затянувшееся отсутствие Сайондзи вызывало беспокойство у Накаэ Тёмина и других либералов, но он всё медлил. В своих «Воспоминаниях» он рассказывает, как сам Аколла убеждал его закончить неспешное времяпровождение в Европе и вернуться, чтобы поставить свои таланты на службу родной стране⁸⁴. Возможно, однако, что именно осознание того, что ему придётся играть центральную роль в политических баталиях Японии, заставляло Сайондзи столь долго откладывать своё возвращение, так как его ответ на уговоры Аколла показывал, что его не привлекала такая перспектива⁸⁵. Какова бы ни была правда, летом 1880 г. он начал готовиться к отъезду, и к концу октября он уже был в Японии. Очень скоро он и Накаэ Тёмин вместе с несколькими их парижскими знакомыми стали играть заметную роль в движении, стремясь создать для него более восприимчивую политическую среду.

Хотя Сайондзи оставался аристократом до мозга костей, французский опыт и яркая индивидуальность сделали его уникальной для императорского двора личностью. Он был не классическим либералом, а скорее, оригиналом, ненавидевшим ограничения, и инстинктивно, а не сознательно, выступал против тоталитаризма в политике. Неспособный помыслить о полном устранении императорской власти, он верил, что время даёт ей прекрасную возможность переродиться и стать народным установлением – иначе говоря, конституционной монархией. Через полгода после своего возвращения Сайондзи, объединившись с Накаэ Тёмином и несколькими другими парижскими друзьями, основал «Свободную газету Востока» (То̄ё̄ дзию̄ симбун), первое японское издание, которое использовало в своём названии слово «свободный» (дзию̄).

Недолговечная (все 34 номера вышли в марте – апреле 1881 г.), но влиятельная, «Свободная газета Востока» била в самое больное место правительства, указывая на его недемократическую природу. Ссылаясь на китайского философа Мэн‑цзы, Накаэ в одной статье настаивал, что, когда правительство не признаёт естественные права людей, эти люди имеют право восстать против него⁸⁶. Идеи, излагавшиеся в «Свободной газете Востока», хотя и не были явно радикальными, но оказали определяющее влияние на растущее движение за местное самоуправление, которое составляло основу Движения за свободу и народные права до его сурового подавления в середине 1880‑х. Высший правительственный сановник Ивакура Томоми говорил, что положение в стране напоминает канун Французской революции⁸⁷, и это замечание отражало тревогу властей, которые, расправившись с традиционными самурайскими мятежами и крестьянскими бунтами предыдущего десятилетия, опасались новых выступлений под более современными лозунгами.

Правительство, потрясённое тем, что представитель императорской фамилии оказывал свою поддержку движению, поклявшемуся её свергнуть, протестовало перед двором и добилось того, чтобы участие Сайондзи было запрещено личным повелением императора. Сайондзи обратился к монарху, с которым когда-то был близок, объясняя, что его единственной целью было сделать трон более открытым для простых людей, но ответом на его мольбы стал указ, предписывавший ему отойти от движения, и его верность трону не оставляла ему другого выбора, кроме как подчиниться. К его чести, Сайондзи отклонил все предложения о вхождении в правительство, и лишь позднее в том же году, когда правительство наконец уступило давлению оппозиции и объявило о разработке конституции, он согласился принять должность советника. Вскоре он уехал из Японии вместе с группой по изучению конституций Ито Хиробуми и провёл за границей почти ещё одно десятилетие⁸⁸. К концу апреля «Свободная газета Востока» закрылась.

Эти события, наряду с последовавшим вскоре крахом Либеральной партии, произвели сильное впечатление на Накаэ Тёмина. Глубокое влияние Эмиля Аколла видно из неоднократных ссылок на него и его идеи в работах Накаэ; и всё же ясно, что в условиях Японии конца XIX в., где человек человеку был волком, Накаэ постепенно стал считать Аколла слишком большим идеалистом. В его самой известной работе, остроумном, проницательном обсуждении политических и интеллектуальных веяний середины периода Мэйдзи под названием «Разговор трёх выпивох о правительстве» (1887), выведен персонаж по имени Синси‑кун («Умник»), который говорит:

«Недавно, когда французский философ Эмиль Аколла классифицировал все виды права, он отнёс международное право к области морали, а не юриспруденции. По словам Аколла… мораль, в отличие от права, применяется только по велению личной совести. Точно так же международное право не имеет чиновников, которые принуждали бы к его соблюдению, но зависит лишь от “совести” вовлечённых наций»⁸⁹.

Из последующей речи Синси-куна становится ясно, что, хотя Лига мира и свободы давно ушла в прошлое, идеалы, вдохновлявшие её, по-прежнему оставались в силе для Эмиля Аколла и продолжали жить в тех лекциях, которые он читал на своих курсах права в Париже:

«Недавно, когда [учёные люди] из всех европейских стран собрались вместе, те, кто выступал за прочный мир, подчёркивали необходимость демократии и желательность объединения всех стран мира в одну великую нацию. Если рассмотреть эту идею с точки зрения закона политической эволюции, то она не так уж невероятна»⁹⁰.

Важна оценка, которую даёт этой позиции Нанкай-сэнсэй – персонаж, который считается самым близким по взглядам к самому Накаэ: с одной стороны, он отвергает её как «воздушное облако сверкающих идеалов», с другой – признаёт как «надежду будущего». Хотя эти идеалы совпадали с тем, что он когда-то предлагал для Либеральной партии, при текущем опасном состоянии Японии, когда умы большинства людей находились в плену прошлого, было невозможно создать совершенное демократическое общество. Первой задачей сторонников демократии в Японии, по мнению Накаэ, было распространять знания среди людей, пока те не смогут занять своё место как граждане современного государства, понимая важность своей роли в политическом процессе⁹¹. На последних страницах «Разговора о правительстве» Нанкай-сэнсэй излагает взгляды, весьма близкие к тем, сторонником которых в итоге стал царедворец Сайондзи Киммоти:

«Я думаю, что Япония должна принять конституцию, поддержать честь и славу императора и обеспечить благосостояние и безопасность народа…»⁹²

Бакунин вряд ли одобрил бы это пожелание, но, в конце концов, ему никогда не приходилось иметь дело с практическими проблемами переустройства общества после революции.

6. Заключение: Культурные стимулы и тихоокеанские предзнаменования

В 1902 г., почти столетие назад, государственный секретарь США Джон Хей сделал пророческое заявление:

«Западная история началась со средиземноморской эры, прошла атлантическую эру и теперь вступает в тихоокеанскую эру»⁹³.

Реальное положение дел сегодня значительно отличается от того, что предсказывал Хей, который просто подразумевал, что США возьмут – и должны взять – на себя доминирующую роль в мире, которую тогда играла Европа. Однако приближение тихоокеанской эры было заметно уже за пятьдесят лет до этого, и оно оказало решающее влияние на судьбу анархиста Михаила Бакунина и через него – на весь европейский континент.

Хотя революционная деятельность Бакунина не была напрямую связана с Японией, она достигла своей полной силы только благодаря кратковременному контакту, который стал возможен после открытия этой страны в 1850‑е гг. Если бы правительству сёгуна ещё несколько лет удавалось продолжать свою гордую политику изоляции, то никогда не возник бы бакунинский анархизм, противостоявший тоталитарным наклонностям Маркса и его друзей, и весь облик европейского революционного движения XIX века резко отличался бы. Карл Маркс единолично заправлял бы на европейской социалистической сцене, а Бакунин в вечной ссылке тешил бы себя мечтами о сибирско-американской федерации. Открытие портов в Хакодатэ и Иокогаме идеально совпало с решением Бакунина, что побег является для него последним способом покинуть Сибирь, и это позволило ему разработать единственно выполнимый план действий. Можно не сомневаться в том, что, сложись история по-другому, сегодня его вспоминали бы лишь как одного из русских революционных мучеников.

Трудно не задумываться о том, что́ могло бы произойти, если бы Бакунин не нашёл возможности перебраться в Америку и был вынужден провести остаток своих дней в Японии. Был бы он рад играть в бильярд до конца своей жизни, или он обосновался бы здесь, выучил язык и направил свои усилия на организацию крестьян, которых он, конечно, мог видеть в полях, окружавших иокогамский сеттльмент? Возможно, он узнал бы о тяжёлом экономическом положении, в котором оказались многие семьи из-за иностранных спекуляций на серебре, и решил бы, что справедливость требует бороться за их права? Связал бы он спустя двадцать лет свою судьбу с радикальными организаторами Движения за свободу? Или, упаси бог, он снова смирился бы с ролью торговца и проворачивал бы сделки, пока Японии проходила через муки своего перерождения в качестве современной нации? Это всё волнующие, но в конечном счёте отвлечённые вопросы, на которые невозможно дать удовлетворительный ответ. Сам Бакунин, очевидно, не рассматривал никаких перспектив, кроме одной – как можно скорее выбраться из Японии.

Для Бакунина Япония, видимо, была не более чем перевалочным пунктом, не представлявшим большого интереса. Достоверные сведения об этой стране, которые могли бы заставить его задуматься о более длительном пребывании, практически отсутствовали, и его впечатления не становились лучше от того факта, что было трудно вступить в контакт с японцами, кроме тех, кого заботила только возможность нажиться за счёт легковерных иностранцев. Мы также должны принять во внимание состояние Бакунина. Он находился в бегах, скрывал своё имя, вёл себя настороженно – что было естественно после восьмилетнего заключения, убивавшего разум и изнурявшего тело, вместе с четырьмя годами сибирской ссылки, – и это не располагало к тому, чтобы пускаться в рискованные предприятия или задерживаться здесь в роли туриста. Тогда (да и сейчас) иностранцу было трудно скрываться в Японии, особенно бородатому беззубому гиганту вроде него, и Бакунин, должно быть, постоянно опасался своего невольного разоблачения другими постояльцами Иокогамского отеля; отсюда вероятность, что у него была тайная договорённость с Фрэнсисом Холлом (а возможно, и с Джозефом Хико), что следует скрывать его настоящую личность. Кроме того, его сердце уже стремилось к Лондону и европейской революции, и он не чувствовал большого желания присматриваться к тому, что его окружало.

Следовательно, хотя можно было надеяться, что сама пустота, в которой он оказался в Иокогаме, не говоря о том, что он попал в страну, чей революционный потенциал был неизведан, подстегнёт Бакунина узнать больше о Японии, этого не произошло. Несмотря на необычность местных условий (если он действительно встретил Гейне, он должен был услышать немало захватывающих историй), Бакунин не поделился впечатлениями о своей остановке здесь и никогда не упоминал о ней в своих работах. Это упущение становится ещё более поразительным и прискорбным оттого, что Герцен, который после возвращения Бакунина в Лондон чувствовал обязанность поддержать его, предлагал ему заработать денег, написав о своём побеге из Сибири. Бакунин, как кажется, не стал себя этим утруждать⁹⁴.

⁂

Другой урок, который, я надеюсь, мы извлечём, – необходимость пересмотреть общепринятые категории. Если говорить о Японии, то наследие Бакунина до сих пор искали только в словах и делах сознательного анархистского движения, но я попытался указать на ограничения, возникающие при игнорировании процесса, который привёл его к данной стадии его политического развития. Радикальные, инстинктивно децентралистские идеи, которых он придерживался на своём доанархическом этапе, благодаря влиянию Эмиля Аколла на Сайондзи Киммоти, Накаэ Тёмина и других, фактически проникли в Японии на четверть века раньше, чем он стал известен там как анархист, и он оказывал непризнанное влияние на борьбу за права человека в этой стране, уже когда он лежал на смертном одре в 1876 г. Роль самого Эмиля Аколла также открывает новое измерение в наших представлениях о распространении европейских либеральных идей в Японии конца XIX века. Тот факт, что переводы классиков политической мысли сыграли большую роль в пробуждении японских интеллектуалов и стремлении к новому политическому порядку, был тщательно задокументирован, но канал, проложенный почти забытым Аколла, был замечен лишь немногими японскими учёными. Приверженность свободе, которую Бакунин больше, чем кто бы то ни было, олицетворял уже в первые пять лет после своего возвращения в Европу, стала причиной его притягательности для Аколла на конференции Лиги мира и свободы в 1867 г. А влияние Аколла на японских либералов, которые учились у него, позволило этим идеям проделать обратный путь к земле, которая когда-то даровала Бакунину новую жизнь.

⁂

Взглянув сквозь призму бакунинского путешествия по Японии, я также попытался свести воедино некоторые аспекты тихоокеанской истории и заострить внимание на критически важной эпохе, в которую, образно говоря, были посеяны семена нынешнего мирового порядка. Относящееся к середине XIX в. изменение расстановки сил в Тихоокеанском регионе – упадок китайского влияния в Северо-Восточной Азии, позволивший России сделать бросок на восток под агрессивным руководством Муравьёва, и открытие Японии под давлением со стороны продвигавшихся за запад США, позволившее проложить транстихоокеанские маршруты судоходства, – создало условия, необходимые для побега Бакунина. Если бы упадок имперского Китая не позволил Муравьёву расширить границы России до устья Амура, то у Бакунина не было бы возможности добраться до побережья, которое, учитывая постоянные отказы царя в помиловании, было для него единственной дорогой к свободе. Если бы американская континентальная экспансия так своевременно не продолжилась бы через Тихий океан и не достигла бы Японии, которая в определённой степени уже была психологически готова к переменам, то сама идея о побеге в восточном направлении, через Японию и Америку, была бы немыслима для сибирского ссыльного. Если бы договоры с Японией не сделали возможным пребывание в этой стране российских поданных, то встреча Бакунина с консулом в Хакодатэ стала бы концом путешествия. Таковы шансы, которые даёт история.

⁂

Канадский историк Джордж Вудкок в своей книге «Монах и его послание» говорит об истории, которую движут не предопределённые и самодостаточные законы, а усилия и стремления людей, действующих в рамках их менталитета, их физических и умственных способностей и их среды⁹⁵. Представляется, что этот тезис имеет самое непосредственное отношение к данному очерку. На примере жизни определённого человека, анархиста Михаила Бакунина, я попытался продемонстрировать, что такое незначительное, на первый взгляд, событие, как остановка в Иокогаме одного беглого бунтаря, может неожиданным образом пролить свет на более широкие исторические и культурные тенденции. Отмечая случайные и неожиданные связи между человеком, вся жизнь которого была посвящена преобразованию Европу, и страной на другом краю света, без которой не могли бы настать наиболее плодотворные годы этой жизни, я также стремился сосредоточиться на взаимодействии между индивидами и теми культурными силами, которые они представляют. Наконец, останавливаясь на дружеских связях между японскими и французскими интеллектуалами в Париже 1870‑х гг. (и на неправдоподобных союзах, заключённых в далёких городах Восточной Сибири), я попытался показать не только роль случайности в истории, но и огромную важность межкультурных контактов, особенно на личностном уровне, в создании жизнеспособной среды, которая приводит к обновлению общества и культуры.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ E. H. Carr, “Bakunin’s Escape from Siberia” (The Slavonic Review, vol. XV (1936-37), pp. 377-388), p. 377.

² Вакаяма Кэндзи, “Бакунин сёкай но кигэн” [Первые упоминания о Бакунине] (Варэра но Бакунин [Наш Бакунин], Токио, 1976, с. 153-154), с. 153-54; Хэмми Китидзо, “Нихон ни татиётта Бакунин” [Остановка Бакунина в Японии], см. Хэмми Китидзо, Бохё наки анакисуто дзо [Анархисты без надгробий] (Токио, 1976, с. 65-84), с. 73-4.

³ Кимура Ки (Цуёси), “Бакунин Нихон ни куру” [Бакунин приезжает в Японию] (гл. 10 в Буммэй кайка [Просвещение], Токио, 1954, с. 157-169), с. 164. Кэмурияма получил общую информацию о транстихоокеанском побеге Бакунина из европейских биографий.

⁴ В первую очередь упомянутые выше Вакаяма и Хэмми. Следует отметить, что статья Хэмми, которая многое заимствовала из более ранних работ Итабаси (см. ниже в примеч.) и Кубо Дзё (“Бакунин но Сибэриа дассюцу” [Побег Бакунина из Сибири], Курохата (Токио), #12, 3 сент., 1956; и “Бакунин ряку нэнпё” [Краткая хронология Бакунина], Курохата, #8, 3 июля, 1956), фактически была подготовлена осакским поэтом и либертарием по имени Мукай Ко, который, услышав основные мысли от больного Хэмми за несколько лет до этого, дописал её самостоятельно.

⁵ E. H. Carr, Michael Bakunin (London, 1937), pp. 228 ff.; Канэко Юкихико, “Бакунин но Сибэриа дассюцу” [Побег Бакунина из Сибири], предисл. к Бакунин тёсакусю [Избранные сочинения Бакунина], т. 6, с. 1-8, 1973, с. 5. См. также: David Hecht, Russian Radicals Look to America, 1825-1894 (Harvard University Press, 1947), pp. 76-77n.

⁶ Peter Kropotkin, Memoirs of a Revolutionist (Montreal, 1989), p. 158; Mark Borthwick, Pacific Century, The Emergence of Modern Pacific Asia (Boulder, 1992), pp. 495, 498. [См.: Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1929. Т. 1. С. 199; М., 1990. С. 160–161. В издании 1988 г. этот отрывок пропущен. – Примеч. пер.]

⁷ Kropotkin, op. cit., 158.

⁸ Ibid., p. 161.

⁹ Приведённое выше описание поездок Бакунина по Сибири, если не указано иное, составлено по: E. H. Carr, “Bakunin’s Escape from Siberia”, passim; E. H. Carr, Michael Bakunin, pp. 225-35; и Канэко, op. cit., с. 5-6.

¹⁰ Alexander Herzen, “M. Bakunin and the Cause of Poland”, in My Past and Thoughts, The Memoirs of Alexander Herzen, vol. 3, pp. 1351-1373 (London, 1968), p. 1351. [См.: Герцен А. И. Собрание сочинений. Т. 11: Былое и думы. Ч. 6–8. М., 1957. С. 353. – Примеч. пер.]

¹¹ Цит. по: Канэко, op. cit., с. 7. Дополнительная информация о Бодиско взята из: Carr, “Bakunin’s Escape”. [См.: Пирумова Н. М. Бакунин. М., 1970. С. 169–171. – Примеч. пер.]

¹² См.: Кимура, op. cit., с. 165.

¹³ Симмура Идзуру, “Бакунин райко но кото надо” [Поездка Бакунина в Японию и другие вопросы], см. Симмура Идзуру дзэнсю [Полное собрание сочинений Симмуры Идзуру], т. 5, с. 478-483 (Токио, 1971), с. 478; Кимура, op. cit., с. 163-64.

¹⁴ Вакаяма Кэндзи, “Бакунин то Хакодатэ, Ёкохама, Канагава” [Бакунин и Хакодатэ, Иокогама, Канагава] (Варэра но Бакунин, с. 175-189), с. 176; Paul C. Blum, “Father Mounicou’s Bakumatsu Diary, 1856-64” (Transactions of the Asiatic Society of Japan, 3rd series, No. 13, pp. 5-102 (Tokyo, 1976), p. 87n. [См.: Герцен А. И. Указ. соч. С. 358–359. – Примеч. пер.]

¹⁵ Канэко, op. cit., с. 6.

¹⁶ J. E. Hoare, Japan’s Treaty ports and Foreign Settlements: the Uninvited Guests, 1858-1899 (Japan Library, 1994), pp. 2-4.

¹⁷ Harold S. Williams, Tales of the Foreign Settlements in Japan (Tokyo, 1959), p. 41; Harold S. Williams, Foreigners in Mikadoland (Tokyo, 1963), pp. 87-89; F. G. Notehelfer, Japan Through American Eyes, The Journal of Francis Hall, Kanagawa and Yokohama, 1859-1866 (Princeton University Press, 1992), p. 67.

¹⁸ Цит. по: Pat Barr, The Coming of the Barbarians: A Story of Western Settlement in Japan, 1853-1870 (London & Melbourne, 1967), p. 88.

¹⁹ Цит. по: Hoare, op. cit., 8.

²⁰ Barr, op. cit., pp. 90, 100.

²¹ Цит. по: Ibid., p. 100.

²² Цит. по: Williams, Tales, p. 60. См. также: Williams, Foreigners, pp. 94-95.

²³ Williams, Tales, p. 61.

²⁴ См.: Notehelfer, op. cit.

²⁵ David Hecht, op. cit., p. 55.

²⁶ Notehelfer, op. cit., p. 38.

²⁷ Ibid., p. 370.

²⁸ Канэко, op. cit., с. 6.

²⁹ Notehelfer, op. cit., pp. 251, 369-70. См. также: Herman J. Moeshart, “Von Siebold’s Second Visit to Japan, 1859-62”, in Peter Lowe and Herman J. Moeshart, eds., Western Interactions with Japan (Folkestone, 1990, pp. 13-25), p. 19. У Холла название корабля «Викери» (англ. «Vickery») ошибочно записано как «Vikery». [В книге Пирумовой – «Викерс». – Примеч. пер.]

³⁰ Notehelfer, op. cit., pp. 232, 249.

³¹ Katherine Plummer, The Shogun’s Reluctant Ambassadors: Japanese Sea Drifters in the North Pacific (Portland, 1991), pp. 201-202.

³² Joseph Heco, The Narrative of a Japanese (n.p., n.d.), vol. 1, pp. 201ff. О кораблекрушении и его последствиях см.: Plummer, op. cit., pp. 186ff. [Таунсенд Харрис – первый генконсул США в Японии. – Примеч. пер.]

³³ Heco, op. cit., vol. 1, p. 278; Plummer, op. cit., p. 204; Notehelfer, op. cit., p. 306n.

³⁴ Цит. по: Plummer, op. cit., p. 191.

³⁵ Кимура, op. cit., с. 158; Heco, op. cit., vol. 1, pp. 148-49, 153-55; Plummer, op. cit., pp. 200, 204; Аюсава Синтаро, Хёрю, сакоку дзидай но кайгай хаттэн [Скитальцы: Заморская экспансия в период национальной изоляции] (Токио, 1963), с. 122 и след.

³⁶ Notehelfer, op. cit., pp. 51, 132, 144; Вакаяма, “Бакунин и Хакодатэ”, с. 179; Итабаси Томоюки, “Ёкохама хотэру ицудзи” [Анекдоты о Иокогамском отеле], см. Укита Кадзутами-хакасэ кинэн сигаку ронбунсю [Сборник исторических очерков, посвящённый памяти доктора Укиты Кадзутами] (Токио, 1943, с. 175-191), с. 184.

³⁷ Вакаяма (“Бакунин и Хакодатэ”, с. 179-81) указывал, что авторы, которые располагают отель на участке № 37, а не № 70 (как, напр., Barr, op. cit.), в действительности говорят о другом здании, построенном после того, как первое сгорело в 1866 г.

³⁸ Хэмми, op. cit., с. 75; Итабаси, “Анекдоты”, с. 178; граф фон Ойленберг, Нихон энсэйки [Журнал экспедиции в Японию] (Токио, 1969), с. 89.

³⁹ Подковообразная форма отеля вызвала сомнения по поводу того, действительно ли название отеля «Хуфнагель» было дано по имени владельца. [Слово Hufnagel в немецком, как и его производное «ухналь» в русском, обозначает подковный гвоздь. – Примеч. пер.] Однако Итабаси удалось обнаружить имя J. C. Hufnagel в официальной истории Иокогамы, где он упоминается как один из первых жителей сеттльмента (“Анекдоты”, с. 190, цит. Ёкохама‑си си ко [Набросок истории города Иокогамы]), и после этого вопрос был закрыт.

⁴⁰ Подробнее о Иокогамском отеле см.: Итабаси, “Анекдоты”, и его же “Ба̄ котохадзимэ” [Первый бар], в Бусо кэнкю инсёки [Впечатления, полученные от изучения культур Мусасино и Сагами] (Токио, 1949, с. 106-108); “Ёкохама хотэру но тамацукидай” [Бильярдный стол в Иокогамском отеле], в Нихон рэкиси [Японская история], № 47 (апр. 1952), с. 50-51; и “Ёкохама хотэру но коро” [Времена Иокогамского отеля], в «Асахи симбунся», ред., Куробунэ кара хякунэн – Ёкохама: хакурай бунка но ато [100 лет после прибытия чёрных кораблей: Иокогама с начала распространения заокеанской культуры] (Токио, 1954), с. 39-42.

⁴¹ Сохранилось по крайней мере две иллюстрации, изображающих игру в бильярд. Одна, выполненная японским художником той эпохи, воспроизводится у Итабаси, “Времена Иокогамского отеля”, с. 42. Другая, нарисованная Чарльзом Виргманом, корреспондентом «Illustrated London News», опубликована в сатирическом журнале «Japan Punch» в 1866 г. и перепечатана у Вакаямы, “Бакунин и Хакодатэ”, с. 188. Так как Виргман, согласно источникам, также останавливался Иокогамском отеле (Illustrated London News, August 1861, цит. у Вакаямы, “Бакунин и Хакодатэ”, с. 188), велика вероятность того, что он пересекался с Бакуниным, но никаких доказательств в пользу этого предположения пока не обнаружено.

⁴² Ойленберг, op. cit., с. 151. Перевод с японского издания. Записки Шписа также упоминаются у Итабаси, “Анекдоты”, с. 176 и след. Изначально опубликованы на немецком под названием: Die preussiche Expedition nach Ostasien während der Jahre 1859-1862.

⁴³ Хэмми, op. cit., с. 75; Итабаси, “Анекдоты”, с. 177-78, 184.

⁴⁴ Мемуары Гейне, цит. у Итабаси, “Анекдоты”, с. 184.

⁴⁵ Цит. по: Hoare, op. cit., p. 9.

⁴⁶ Хэмми, op. cit., с. 75; Итабаси, “Анекдоты”, с. 178. Имя Маколи (англ. Macauly) даётся у Итабаси, со ссылкой на дневник Александра Зибольда (см. ниже).

⁴⁷ Хэмми, op. cit., с. 74.

⁴⁸ Ibid., c. 76.

⁴⁹ Ibid.; Итабаси, “Анекдоты”, с. 181, цит. записки Гейне об экспедиции Ойленберга: Weltreise um die nördliche Hemisphäre in Verbindung mit der Ostasiatischen-Expedition in den Jahren 1860 und 61 [Кругосветное путешествие по Северному полушарию с восточноазиатской экспедицией 1860–61 гг.]. См. также: Alfred Vagts, “Wilhelm Heine, Traveller Artist” (American-German Review, vol. 22, No. 1, October-November 1955, pp. 9-13). Воспоминания Гейне об экспедиции Перри были переведены на английский Фредериком Траутманом: With Perry to Japan, A Memoir by William Heine (Honolulu, 1990). Наряду с иллюстрациями к официальному отчёту в 1856 г. Гейне издал отдельный сборник своих рисунков из экспедиции Перри: Graphic Scenes in the Japan Expedition.

⁵⁰ Вакаяма, “Бакунин и Хакодатэ”, с. 181-82; Кимура Ки (Цуёси), “Бакунин то Нихон” [Бакунин и Япония], см. его же Гонин но какумэйка [Пять революционеров] (Токио, 1972, с. 157-182), с. 163-64; Итабаси, “Анекдоты”, с. … Хэмми, op. cit., с. 76, даёт несколько иной перевод. Дневник впоследствии был издан под названием: Siebolds letzte Reise nach Japan [Последняя поездка Зибольда в Японию].

⁵¹ Notehelfer, Japan, p. 369. В краткой биографии Бакунина, написанной Неттлау, в качестве порта отправления названа Канагава, см.: G. P. Maximoff, The Political Philosophy of Michael Bakunin (New York, 1964). Ошибка, вероятно, вызвана обычным для того времени смешением этих двух портов. [В 1901 г. Канагава стала одним из районов Иокогамы. – Примеч. пер.]

⁵² Датой отправления Гейне, указанной в его мемуарах, также было 17 сентября 1861 г., см.: Итабаси, “Анекдоты”, с. 181. Маловероятно, что два корабля отплыли в Сан-Франциско в один и тот же день.

⁵³ Цит. по: Herzen, op. cit., p. 1351. [См.: Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огарёву. Женева, 1896. С. 74–75. URL: http://rusneb.ru/catalog/000199_000009_003553608. – Примеч. пер.]

⁵⁴ Carr, Michael Bakunin, p. 234; and “Bakunin’s Escape”, p. 383. В последней работе говорится о займе в 300 долларов. В очерке Аврича (цит. ниже) имя Коу (англ. Koe) ошибочно записано как «Coe».

⁵⁵ Хэмми, op. cit., с. 66, 77.

⁵⁶ Raphael Pumpelly, My Reminiscences (New York, 1918), p. 268. Пампелли был пассажиром «Каррингтона» во время обратного рейса и покинул Сан-Франциско 23 ноября.

⁵⁷ Oscar Handlin, “A Russian Anarchist Visits Boston” (The New England Quarterly, No. 15 (1942), pp. 104-109), p. 107; Paul Avrich, “Bakunin and the United States” (International Review of Social History, No. 24 (1979), pp. 320-340), p. 322.

⁵⁸ Обзор пребывания Бакунина в США составлен по следующим источникам: Handlin, op. cit.; Avrich, op. cit., pp. 321-28; Carr, “Bakunin’s Escape”, pp. 383-84; Carr, Michael Bakunin, pp. 233-35; и Хэмми, op. cit., с. 77.

⁵⁹ Handlin, op. cit., p. 108; Hecht, op. cit., p. 57; Avrich, op. cit., p. 325.

⁶⁰ Avrich, op. cit., p. 329.

⁶¹ Ibid., p. 331. [См.: Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огарёву. С. 76. – Примеч. пер.]

⁶² Hecht, op. cit., p. 63; Avrich, op. cit., p. 329. [См.: Бакунин М. А. Избранные сочинения. Т. 3. Пб. – М., 1920. С. 126. – Примеч. пер.]

⁶³ Цит. по: Hecht, op. cit., p. 75. [Оригинальная цитата: «Европа очень стара… она может назначить себе в наследники с одной стороны Америку или с другой – славянский мир». См.: Герцен А. И. Собрание сочинений. Т. 5: Письма из Франции и Италии. 1847–1852. М., 1955. С. 432. – Примеч. пер.]

⁶⁴ Цит. по: Кимура, op. cit., с. 169.

⁶⁵ Следующее далее описание конференции, если не указано иное, основано на: E. H. Carr, “The League of Peace and Freedom: An Episode in the Quest for Collective Security” (International Affairs, November 1935, pp. 837-844); Carr, Michael Bakunin, Chapter 25; и Кимура, op. cit., с. 167-69.

⁶⁶ Университет Рицумэйкан, ред., Сайондзи Киммоти дэн [Биография Сайондзи Киммоти] (Токио, 1993), с. 231; Ёнэхара Кэн, “Эмиль Аколла но кото” [Об Эмиле Аколла] (Сёсай но мадо [Окно в библиотеку], № 367, 1987, с. 53-59), с. 55.

⁶⁷ Цит. по: Aileen Kelly, Mikhail Bakunin (Oxford, 1982), p. 179. [См.: Бакунин М. А. Указ соч. С. 116–117. – Примеч. пер.]

⁶⁸ Кимура, op. cit., с. 167.

⁶⁹ Цит. по: Carr, Michael Bakunin, p. 341. [См.: Гильом Дж. Интернационал: Воспоминания и материалы, 1864–1878 гг. Пб. – М., 1922. Т. 1. С. 85–86. – Примеч. пер.]

⁷⁰ См. его Guerre aux monarchies, motions faites au Congrès de Lausanne [Война против монархий: Предложения, внесённые на Лозаннском конгрессе] (Genève, 1869).

⁷¹ См. его Actes et Paroles, volume 2, p. 291. [См.: Гюго В. Собрание сочинений. Т. 15: Дела и речи. М., 1956. С. 436. – Примеч. пер.]

⁷² Кимура, op. cit., с. 181; Jackson H. Bailey, “Prince Saionji and the Popular Rights Movement of the 1880s” (Journal of Asian Studies, vol. 21, No. 1, November 1961, pp. 49-63), p. 51; Oka Yoshitake, Five Political Leaders of Modern Japan (Tokyo, 1986), pp. 178-80.

⁷³ Университет Рицумэйкан, op. cit., с. 206-11. Собственные воспоминания Сайондзи о событиях 1871 г. см.: Ibid., с. 213 и след.

^73a Ошибка автора: к началу Парижской коммуны во Франции уже была установлена республика. – Примеч. пер.

⁷⁴ Ibid., с. 231; Ида Синъя, Накаэ Тёмин то Фурансу [Накаэ Тёмин и Франция] (Токио, 1987), предисл., с. 50 (отдельн. нумерация); также с. 22, 365; Bailey, op. cit., p. 51.

⁷⁵ Университет Рицумэйкан, op. cit., с. 213-18, 227-28.

⁷⁶ Ibid., с. 229-30, 232-34; Bailey, op. cit., p. 51-4.

⁷⁷ Подробнее см.: Ида, op. cit., с. 105, 109 примеч., 365.

⁷⁸ Университет Рицумэйкан, op. cit., с. 237-41.

⁷⁹ Ида, op. cit., с. 369-70.

⁸⁰ Margaret B. Dardess, A Discourse on Government: Nakae Chomin and his Sansuijin keirin mondo (Western Washington State College, 1977), pp. 3-5.

⁸¹ Ида, op. cit., с. 12; F. G. Notehelfer, Kotoku Shusui: Portrait of a Japanese Radical (Cambridge University Press, 1971), pp. 20-26.

⁸² Dardess, op. cit., pp. 5-6; Hane Mikiso, Modern Japan (Boulder, 1986), p. 124.

⁸³ Университет Рицумэйкан, op. cit., с. 229, 231.

⁸⁴ Цит. по: Ibid., с. 248-49.

⁸⁵ Bailey, op. cit., p. 55.

⁸⁶ Dardess, op. cit., p. 17; Bailey, op. cit., pp. 55-57.

⁸⁷ Цит. по: Nakae Chomin, A Discourse by Three Drunkards on Government (Trans. Nobuko Tsukui, ed. Nobuko Tsukui & Jeffrey Hammond, New York, 1984), p. 21.

⁸⁸ Oka, op. cit., pp. 180-84; Nakae, op. cit., pp. 20-21; Bailey, op. cit., pp. 59-63.

⁸⁹ Dardess, op. cit., pp. 59-60.

⁹⁰ Ibid., p. 61.

⁹¹ Ibid., pp. 15-16; Ида, op. cit., с. 373.

⁹² Dardess, op. cit., p. 96.

⁹³ Цит. по: Simon Winchester, Pacific Rising: The Emergence of a New World Culture (New York, 1991), p. 26.

⁹⁴ Anthony Masters, Bakunin, The Father of Anarchism (New York, Saturday Review Press/E. P. Dutton & Co., 1974), p. 136.

⁹⁵ George Woodcock, The Monk and his Message (Vancouver, 1992), pp. 1-2.

СПРАВКА О ПУБЛИКАЦИИ

Billingsley, P. Bakunin in Yokohama: The dawning of the Pacific era // The International History Review. – 1998. – Vol. 20, no. 3. – P. 532–570.

Электронный ресурс: Libcom.org: [сайт].

В статье описывается побег М. А. Бакунина из сибирской ссылки через Японию и США, совершенный в 1861 г., а также рассматривается влияние Бакунина на развитие демократических движений в Европе и Японии.

Перевод с английского Р. Х., специально для «Электронной библиотеки имени Усталого Караула».

Karaultheca, 2021