Федин К.А. Бакунин в Дрездене

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Михаил Бакунин.

Отто-Леонгард Гейбнер — член временного правительства.

Рихард Вагнер — королевский капельмейстер.

Карл-Август Рекель — бывший музикдиректор королевской оперы, издатель «Народного листка».

Профессор Ионшер — доктор философии.

Клоц — книгопродавец.

Зихлинский — лейтенант саксонской армии.

Грунерт — хозяин пивной.

Фрау Грунерт — его жена.

Марихен — судомойка.

Лотта — кельнерша.

Ночной сторож.

Бенедикт — студент-немец.

Галичек — студент-чех.

Данини, Генарт — оперные актеры.

Геймбергер — скрипач.

Студенты — немцы, чехи и поляки; другие посетители пивной, дамы, карточные игроки, актеры, музыканты; кельнерши; ремесленники, рудокопы, солдаты коммунальной гвардии и саксонских войск, инсургенты-граждане, венские легионеры; подростки.

АКТ ПЕРВЫЙ

Богатая пивная в полуподвале. На стенах оружие, картины, чучела птиц. Тяжелые своды потолка расписаны краской, потемневшей от времени и дыму. Широкие мозаичные окна. Заставленная посудой стойка; дубовая мебель. Похоже на кунсткамеру: всего много и все старое, пожелтевшее. Одна дверь ведет на улицу, другая — в кухню.

(Грунерт, сидя подле стойки, считает деньги.

Посетители в дальнем углу пивной играют в карты.

Грунерт. Времена! Каждый норовит огрызнуться. Скоро, пожалуй, и Марихен нельзя будет слова сказать. Ох, Господи! (Кричит.) Хозяин я, или нет?

Лотта (кельнершам). Юродивый, а злобы в нем, как в гадюке…

Грунерт. Чего считать — сразу видно, что не хватает…

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, посетители, Марихен.

(Марихен несет охапку ложек, вилок и ножей. С шумом бросает их в корзину.)

Грунерт (привскочив). Опять? Сколько раз тебе говорилось, как надо обращаться с ножами! Хоть кол на голове теши этой чешской бестолочи — ничего не поможет.

Марихен. Да что вы все чешская да чешская! Нашли бы себе немку, да и лаялись.

Грунерт. Вот, пожалуйте, что я говорил? Даже этой грязнухе нельзя слова сказать…

Посетители (шумно подымаясь и бросая на стол карты). Эй, там!

Посетители (рассчитываются с Лоттой, хохочут).

Первый. Голову бы дал на отсечение, что король вышел!

Второй. Не только; на свете семь приятных королей: четыре — в картах, два — в шахматах и один — в кеглях…

Грунерт. Послушал бы его величество своих верноподданных…

(Посетители с громким смехом направляются к выходу. В самых дверях они сталкиваются с Клоцом и профессором Ионшером.)

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер.

(Клоц и профессор с холодным достоинством уступают дорогу посетителям, потом медленно спускаются по ступенькам и садятся за передний маленький стол.)

Грунерт. Здравствуйте, господин профессор, имею честь… Здравствуйте, господин Клоц.

Профессор. Здравствуйте, милейший. Давно ли вашу почтенную ресторацию стала посещать такая публика? (К Клоцу.) Неприятная развязность у этих господ…

Грунерт. Совершенно верно, господин профессор. Прямо-таки плебеи, с вашего позволения. И такие разговоры, такие разговоры, если позволите, господин профессор.

Грунерт. Вот хоть бы сейчас: если и есть, говорят, на свете приятные короли, так это только в кеглях.

Грунерт. Ума не приложу, господин профессор. Может, потому, что в кеглях короля всегда (присвистнув) сшибить можно.

Профессор. По-моему… по-моему, это просто глупо.

Грунерт. Совершенно верно, господин профессор, очень глупо.

Профессор. Я выпью кофе. Только не крепкий. Вы знаете, у меня почки не совсем в порядке.

Грунерт. Совершенно верно, господин профессор, если немного… Шахматы?

Профессор. Так вы изволите говорить, уважаемый, что спрос на философские сочинения продолжает падать?

Профессор. Но позвольте, что же тогда читать! Нельзя же жить одними историйками всяких выскочек. Ведь философия — не только мать науки, но и…

Клоц. Извините, доктор. В выборе лектюры читателем всегда руководит единственное побуждение: не отстать от духа времени.

Профессор. Тем более. Сейчас, когда народы столь жестоко платятся за свои ошибки, которые явились следствием невежества, особенно необходимо изучение законов мышления, дабы впредь можно было избежать катастрофических недоразумений.

Клоц. На деле другое. Сегодня утром, приходит ко мне в лавку покупатель. Должен вам сказать — богатырь, точно с гравюры, изображающей ветхозаветные деяния. Спрашивает что-нибудь новое. Показываю ему, между прочим, и ваше руководство к изучению философии. Так не поверите, усмехнулся этот человек так, что мне даже не по себе стало, а после такой усмешки произносит с сожалением: все философия, да философия, нет ли у вас руководства к изучению бар-ри-ка-до-софии.

Клоц. Умы волнуются, умы ищут выхода. Нужна какая-то новая мудрость.

Профессор (язвительно). Бар-ри-ка-до-софия?

Профессор. А я так уверен, что этот ваш ветхозаветный богатырь был просто чех. Какой-нибудь разбойник из Академического легиона. На месте правительства, я бы давным-давно вышвырнул из Саксонии всех этих оборванцев. Впрочем, что можно ждать от нынешнего правительства!

Клоц. Истинно либеральное государство обязано давать приют всем политическим беглецам. Наше правительство поступает правильно.

Профессор. Наше правительство — собственно, не наше, а ваше правительство — потеряло голову, если она у него имелась. Подумать только! В Вене казнят отъявленного государственного преступника, а наше правительство возглавляет демонстрацию протеста. Всенародно, на улице расписывается в единомыслии с разбойником!

Клоц. Доктор, Роберт Блюм заблуждался, но Роберт Блюм был народным депутатом, а не разбойником.

Профессор. Роберт Блюм был злейший враг немецкого народа. И мне положительно жаль, что не нашлось палача, чтобы его повесить. На таких предателей немецкого дела жалко пороху и свинца.

Клоц. Доктор, вы горячитесь. Гуманность прежде всего.

Профессор. Гуманность в руках коноводов безумной оппозиции страшное орудие. (Шепчет.) Король это давно понял: дни теперешнего правительства сочтены.

Клоц. Чего же вы опасаетесь сказать это громко? Грунерт — такой же честный немец, как и мы. Господин Грунерт! Доктор говорит, что положение нашего правительства непрочно.

Грунерт. Своего мнения, если позволите, у меня нет. Но говорят, говорят… Называют даже одно лицо…

Профессор. О, этот сумеет расправиться со всей чешско-польской камарильей.

Клоц. Но это будет крушение всех немецких идеалов!

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители.

(Входят две дамы в сопровождении мужчин. Разодеты по-праздничному.)

Первая дама. Боже, как это было прекрасно! Какие звуки! Как на волнах!

Вторая. А должно быть трудно господину Вагнеру: такая уйма музыкантов. Он даже вспотел.

Первая. Но какая музыкальная ученость у этих капельмейстеров. Подумайте, ведь они умеют играть на всех инструментах!

Первая. Ну, да. Как же иначе управлять оркестром?

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры. Немного спустя — новые посетители и — из кухни — фрау Грунерт.

Данини (к Генарту). Нет, зачем он отнял у меня роль? Я человек маленький, больной, моя песенка спета. Но свое дело я исполняю честно. И потом, разве я не такой же актер королевской оперы, как все другие? Я инвалид, но оскорблять себя безнаказанно не позволю. Не позволю!

Генарт. Пора бы тебе позабыть всю эту историю, Данини.

Данини. Позабыть? Да знаешь ли ты, что не так давно, королевскому капельмейстеру, Рихарду Вагнеру, нечего было на зуб положить, и второй актер Данини делился с ним на репетициях последним ломтем хлеба?

Первый актер. Пропоём, бывало, ансамбль, и все в карман за кошельками: маэстро на пропитание. Он так привык к этому, что всегда, бывало, шляпу свою вверх дном на фортепиано кладет. А потом смотришь — королевский капельмейстер бежит в лавочку за селедкой. Ха-ха!

Второй. Ну, с той поры много воды утекло. До Вагнера теперь не дотянешься: знаменитость!

(Постепенно пивная оживает. Группы новых посетителей занимают все столы, кроме двух передних. Все оживлены.

Лотта и др. кельнерши снуют взад и вперед с кружками пива и закусками.

Выплывает громадная, толстая фрау Грунерт и становится за стойку разливать пиво.

Генарт. Чему здесь удивляться? Театральная слава и черная неблагодарность — родные братья… Ваше здоровье. (Пьет.) Меня удивляет другое. Закадычного друга маэстро — господина Рекеля — выкинули из театра за пропаганду, что вполне справедливо: королевское учреждение не может терпеть в своих стенах государственного изменника. Однако, в то же время, в том же королевском учреждении, другой государственный изменник продолжает занимать почтеннейший пост.

Генарт. Милейший, да наш маэстро, сам Рихард Вагнер!

Все. Да неужели, что ты? Не может быть! Откуда ты взял?

Генарт. У меня, собственно, данных нет, то есть фактов, я хочу сказать. Но кому же неизвестно, что маэстро панибратствует с Рекелем и заведомыми республиканцами, всякими чехами и поляками?

Данини. Республика ничего, по-твоему? Но кто за республику, тот против короля. По-твоему, можно без короля?

Второй актер. Что же будет, в таком случае, с королевским театром?

Первый. Республика сама собой, но король, конечно, должен остаться.

Генарт. Эге, коллега, да ты, я вижу, сам-то якобинец!

Первый. Нет… видишь ли, так говорил маэстро в Отечественном союзе…

Генарт. Отечественный союз — вредное общество.

Профессор Ионшер (отрываясь от шахматной доски, демонстративно громко). Совершенно правы, сударь. Единственно достойное общество в королевстве Саксонском и других германских землях, это — Немецкий союз.

Голос из посетителей. Немецкий союз получает деньги от старого правительства! (Шум. Голоса: верно, верно, позор! Ложь! Правда! Клевета!)

Профессор (приподымаясь). Гражданина, бросившего грязную клевету на Немецкий союз, прошу повторить свои слова!

Голос из посетителей. Немецкий союз получает деньги от старого правительства!

Клоц (усаживая профессора). Доктор, оставьте. Ваш король под ударом.

Грунерт. Ох, Господи! Народ, что порох: брось искорку, так и вспыхнет. Лотта, пива господам актерам!

(Входят Вагнер и музыканты с инструментами в футлярах.)

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, Вагнер, музыканты.

Грунерт. Честь имею, господин капельмейстер. Прошу покорно, честь и место. Лотта!

Первый музыкант (показывая на передний большой стол). Вот здесь, маэстро.

Кругом перешептываются, многие привстают, чтобы лучше рассмотреть капельмейстера.

Данини. В нашу сторону даже не поклонился…

Второй музыкант (к актерам). Были на концерте?

Генарт. Ну, как же, конечно. (Подходя к Вагнеру.) Маэстро! По праву старшинства позволю себе передать от имени актеров, наслаждавшихся сегодня вашим искусством, искреннее удивление и восторг.

Вагнер (устало). Не правда ли, дирижируя чужими произведениями, я имею больший успех, чем в своих операх?

Генарт. Помилосердствуйте, обожаемый маэстро! Ваши оперы прекрасны! Мы счастливы работать под вашим начальством.

Генарт. Вашим талантливым музыкальным руководством. (Отходит.)

Первый музыкант. Поверьте, дорогой маэстро, поверьте — не льстят! Вся зала была охвачена необыкновенным восторгом.

Вагнер. Спасибо. Я чувствую, что провел хорошо. Но… все не то! Господа, позвольте мне покинуть вас, здесь…

Первый музыкант. Маэстро, выпейте хотя вина!

Первая дама (тихо подойдя к столу, кладет перед Вагнером букетик подснежников. Робко). Примите это, господин капельмейстер, и простите за скромность…

Вагнер (быстро встает, протягивает даме руку). Я очень, очень благодарен вам, сударыня!

Первая дама. Боже, если бы я могла выразить, как вы божественно ведете оркестр!

Вагнер (очень живо). Что вы скажете о музыке, сударыня?

Первая дама (жеманясь). О, она упоительна! Представьте, я нипочем не могла достать афишу — их положительно рвали на части. Как называется эта ваша дивная вещь?

Вагнер (опускается на стул). Эта вещь называется… девятой симфонией Бетховена…

(Дама в растерянности отходит. Музыканты переглядываются.)

Первый музыкант. Можно ли ждать большего от филистера?

Вагнер. Увы, друзья, весь мир состоит из филистеров!

Генарт. Знаете, что дирекция отказалась поставить его новую оперу?

Данини. А здорово его опять в газетах отчитали!

Генарт. Пора бы привыкнуть. О такой музыке хорошо может писать только Рекель.

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, Вагнер, музыканты, Рекель.

(Рекель быстро отыскивает глазами Вагнера и спешит к нему.)

Вагнер (хватает порывисто руку Рекеля, усаживает его рядом с собой). Дорогой мой, я так рад, так рад видеть тебя! Где ты пропадал?

Рекель. Мне сказали, что ты пошел выпить вина. Я обегал почти все ресторации. (Протягивает руку музыкантам.)

(Музыканты в замешательстве здороваются. Затем по одиночке подымаются, откланиваются Вагнеру. Одни подсаживаются к столу актеров, другие отыскивают знакомых среди посетителей.)

Рекель (не обращая внимания на музыкантов). Я ожил, ожил, ожил! «Листок» шумит! Сегодня приезжали из Фрейберга, Хемница, Пильзена, настоящие пролетарии. Пойми, друг мой, настоящие пролетарии! Из Богемии были двое студентов, забрали все старье и деньги заплатили. А это — все! Какие пытки пережил я за прошлую неделю: за бумагу платить нечем, печатня не набирает, домой идти страшно — ребята сидят на сухом хлебе, жена плачет — ужас. А теперь — (стучит по столу) бутылку нирштейна!

Вагнер. Словом, ты старательно готовишь себе если не виселицу, то тюрьму.

Вагнер. Мне тяжело, Август, и я завидую тебе.

Рекель. Завидуешь виселице? Но нет, все зависит от нас самих. Чем больше искренних друзей приобретем мы, тем легче и скорее наступит крушение реакции. Ах, если бы пролетариев и студентов, которые у меня были, увидел наш Бакунин! Если бы он был здесь!

Вагнер. Позволь, но разве ты его не встретил?

Вагнер. Друг мой, я говорил с ним сегодня, только что.

Вагнер. Погоди, куда ты? Я не имею понятия, где он.

Рекель. Где ты его видел? Почему он не зашел ко мне? Когда он приехал? Да говори же, говори!

Вагнер. Сегодня, после концерта, едва я положил палочку на пульт и раскланялся, в оркестре…

Вагнер. Ты понимаешь, я был так поражен. Во-первых, я был уверен, что его в Дрездене нет; во-вторых, его разыскивает полиция, а он посещает концерты; потом — согласись сам — внимание всего зала было направлено на меня, а я вдруг попадаю в объятия какого-то исполина на виду у всей публики, всего оркестра. Благороднейшая тема для горожан. Но я был так рад…

Вагнер. Да. Он сказал, что если пожар охватит собою весь мир, и при этом суждено будет погибнуть всей музыке, мы соединимся, чтобы отстоять девятую симфонию.

Рекель. Рихард, Бакунин — истинный художник!

Вагнер. Мне аплодировали, я пошел к пульту, чтобы отблагодарить, а когда вернулся, Бакунина уже не было.

Вагнер. Я обегал почти весь театр, дожидался у выхода, пока выйдет последний человек, — он канул, как в воду…

Рекель. Пойдем! я выкопаю его из-под земли!

Рекель. Возьмем с собой. Отпразднуем приезд благороднейшего друга народа!

Рекель. Есть люди, которые спешат под кровлю от первой набежавшей тучки, и есть другие, для которых гроза — обыкновенное состояние. Подымайся!

(Рекель расплачивается с кельнершей, берет с собой бутылку вина и увлекает к выходу Вагнера. Пока они пробираются к двери, в пивной тихо. Как только дверь закрылась за ними, глухой рокот голосов наполняет подвал.

Почти тотчас же после ухода друзей дверь шумно растворяется, и ватага студентов-немцев врывается в пивную.)

Профессор. Этот господин, с которым ушел молодой композитор, окончательно скомпрометированная персона.

Профессор. Он издает эти… как их… народные листки и уже сидел в тюрьме.

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы.

Первый студент (оглядывая потолки и стены, поет):

«Когда случится нам заехать
На грязный постоялый двор…»

(Грунерт обретает необыкновенную подвижность: расшаркивается перед каждым студентом, подкатывает стулья к среднему большому столу. Улыбка готовности не сходит с его лица.

Грунерт. Очень, очень рад, господа. Прикажите-с!

Бенедикт (театрально). Скажи, старик, приплыли ль из-за моря суда голландские с товаром на борту? Твой славный погреб получил ли мехи с вином из дальних стран? Какою редкостью похвастать готов почтенный твой кабак? Чем потчевать гостей ты будешь, дай ответ…

Первый студент. Друзья, наш Бенедикт — талантливый поэт!

Второй студент (к Грунерту). Монастырские ликеры есть? Старый доппель-кюммель? Мозельвейн?

Бенедикт. В таком случае, во-первых — пива, во-вторых — пива, в-третьих — пива… Словом, сколько ртов, столько литров пива.

Профессор (любуясь студентами). Когда я смотрю на молодежь, вера в великую будущность немецких государств вспыхивает во мне с новой и новой силой.

Профессор. Юность! Помните ли вы, сударь, наши годы: старый Гейдельберг, незабвенная Иена…

Клоц. Такие умы, как Лессинг, сердца, как Шиллер…

Профессор. И этот величайший из немцев — Фридрих. Его дух был еще жив среди нас. Вот, сударь, в чем надо искать спасение немецкого единства — в просвещенном абсолютизме.

Второй студент. Нельзя ли без устава: я умру от жажды!

Бенедикт. Согласны ли сделать исключение для жаждущего коллеги?

(Встают, поднимают пивные кружки, образуя из них сплошное кольцо над серединою стола, кричат почти в одно слово «Prosit!», потом дружно подносят кружки к губам и, как по команде, начинают пить.

Головы посетителей обращены в сторону студентов.

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы, Бакунин, Вагнер, Рекель.

(Взоры всех устремляются на вошедших. Они останавливаются в дверях: Вагнер и Рекель по сторонам Бакунина. Бакунин держит подмышкой толстый сверток газет.)

Бакунин (сняв шляпу, вытирает большим платком лицо и шею. Громко). Уф-ф, черт, жарко!

Клоц. Вот это тот самый, о котором я говорил…

Вагнер (Бакунину). Оставаться тут — безумие!

Бакунин (тянет Вагнера за рукав). А ты не брыкайся, музыкант.

Вагнер. Здесь кругом наши недоброжелатели…

Бакунин. В этом кабачке я назначил весьма важное свидание. От него зависит все дальнейшее. Сколько сейчас времени?

(Рекель шутливо показывает на свои жилетные карманы и смеется.)

Бакунин. Да, брат, не замечать своей бедности трудно. (Подходя к профессору и раскланиваясь.) Не можете ли, сударь, сказать, который час?

(Профессор сосредоточенно-угрюмо смотрит на шахматную доску.)

Клоц (предупредительно). Ровно десять часов.

Бакунин. Очень одолжили. (Увлекает Вагнера с Рекелем к переднему столу.) Лицо, к которому у меня дело, должно скоро прибыть. А теперь я чувствую необходимость вознаградить себя за весь голодный день.

Рекель неотрывно глядит на Бакунина, словно зачарованный, со счастливой улыбкой на устах.)

Лотта. Можно приготовить по вашему желанию, сударь.

Бакунин. Друзья, вы примете участие? Нет? Тогда вот что: отбивную котлету с каким-нибудь соусом и яичницу. Сыр есть? Отлично, дайте и сыру. Всего — двойную порцию.

Бакунин. Готовьте на двоих, мы разберемся. Хлеба дайте как следует, не по-вашему. А сначала — стакан водки.

Бакунин. Совершенно верно, настоящей хлебной водки.

Бакунин. Пейте себе на здоровье. Поражаюсь вашей способности сидеть целый вечер за стаканом вина и принимать это зубное полосканье микроскопическими глоточками.

Вагнер. Неужели ты не ощущаешь наслаждения, когда пьешь?

Бакунин. Вкусовые наслаждения — гурманство. Человек должен есть и пить не для вкуса, а для действия.

Бенедикт. Вы не находите, коллеги, что все это могло быть сказано и менее громко?

Первый студент. Это какая-то Иерихонская труба!

Второй студент. Он решил заткнуть ее полдюжиной завтраков!

Бакунин (медленно поворачивает к ним голову. Рекелю). Вот бы тебе эту публику в «Листок», писать юмористику…

Бенедикт (вскакивает, как уколотый). Прошу вас, сударь, взять ваши слова назад!

Бакунин (так же громко Рекелю). Нигде нет такой пустой молодежи, как у вас.

(Страшный шум и негодующие возгласы за столом студентов, повскакавших со своих мест.)

Первый студент. Мы требуем удовлетворения!

Студент ы. Грубиян! Мы заставим вас молчать! Неслыханно! Дерзость!

Бенедикт (пробираясь между друзей). Если вы полагаете, что наша корпорация оставит такое оскорбление без последствий… (подходит вплотную к Бакунину) то вы ошибаетесь. Мы заставим вас извиниться публично, или дать нам удовлетворение… Мы заставим, сударь!

(Бакунин грузно встает. Выпрямляется, словно потягиваясь. Молча смотрит Бенедикту в глаза, громадный и спокойный.

Безмолвная борьба происходит в напряженной тишине пивной.

Бенедикт съежился, ушел в свой сюртук, как в раковину.)

Бенедикт. Я… если вы (отступает на шаг), если вы…

Бакунин (точно погаснув, опускается на стул). Уберите от меня этого молодого человека.

(Шум возобновляется. Всюду горячо жестикулируют, особенно за столом студентов.)

Профессор (кидает опасливо-злобные взгляды на Бакунина). Молодые коллеги! Пятно, брошенное этим… м-м… развязным чужеземцем, ложится позором не только на вас, но и на все немецкое студенчество. Ваш долг, ваша обязанность, ваша честь…

Клоц. Доктор, вы подливаете масла в огонь…

Бенедикт (выкрикивает). Мы еще посчитаемся!

Второй студент. Он проглотит «подлеца» в виде соуса с котлетами!

Бакунин мечтательно-спокоен, точно кругом никого нет.

Лотта приносит большой поднос, заставленный кушаньями и тарелками.

Бакунин принимается за еду. Ест он громко, сосредоточенно и некрасиво: уничтожает пищу.

Вагнер смотрит на Бакунина с брезгливым ужасом.

Данини. Господа студенты больше шумят, чем действуют…

Генарт. Покорнейше благодарю иметь дело с этаким слоном.

Первый актер. У него спина точно суфлерская будка.

Генарт. Похож на газетчика: обтрепан и космат. Впрочем, ясно поляк…

Бакунин (кивает Вагнеру и Рекелю и опрокидывает стакан с водкой в рот). Скверная у вас водка… Бр-р!

Грунерт. Не хотел бы я такого к себе в нахлебники…

Вагнер. Боже мой, какая унизительная сцена! Лучшая, передовая молодежь, держит себя менее достойно, чем городская чернь. Чего же ждать от народа простого, которого не коснулось благородное влияние наук и искусств? (Отвлеченный чавканьем Бакунина, смотрит на него с непреодолимой брезгливостью.)

(Студенты, перешептываясь, о чем-то совещаются.

Ближние посетители с любопытством наблюдают, как ест Бакунин.)

Профессор (пожимаясь, точно от холода). Вот животное!

Бакунин (бросает взгляд на Вагнера и разражается внезапным хохотом. Сквозь смех вырываются обрывки слов: он хочет начать говорить, но смех душит его). Август… не могу! (Вытаскивает из кармана платок, утирает им глаза, потом лицо и продолжает хохотать.)

Рекель (смеется). Что ты, над чем, Михаил, над чем?

Бакунин. Понимаешь, вспомнил, Август, вспомнил, как я… у Вагнера колбасу съел! Ни крошечки не оставил! Жена его нарезала этак тоненько, аккуратненько, как принято в деликатном доме к столу, а я всю ее сразу. А чем я виноват: колбаса была совсем необыкновенная, удивительная колбаса. А жена его, премилое, добрейшее создание, — так та пришла прямо в панику. Потерял навсегда репутацию человека, который умеет вести себя в обществе. Но жена у него — нежнейшее существо. Как ее здоровье, Рихард?

Вагнер. Ты, право, Михаил, напрасно. Минна тогда, действительно, была в замешательстве, но вовсе не потому, что ты так… странно ел… У нас кроме колбасы ничего не было, и мы просто боялись, что ты не наешься досыта.

Бакунин. Смотри, Рекель, какие у него глаза: он мне этой колбасы никогда не простит! (Смеются.)

Вагнер. Иногда ты мне кажешься страшным. Ты шутишь, где нужно быть мрачным, и, обладая добрым сердцем, любишь и сострадаешь мимоходом, по пути.

Бакунин. Одно напоминание о колбасе ввергает тебя в пучину сладчайшего пессимизма. (Смеются.)

Вагнер. Неужели и ты не хочешь понять меня, ты, с твоим даром понимать все?

Бакунин. Тебе хорошо. У тебя, вон, королевская униформа есть…

Вагнер (закрывая лицо руками). Жестоко это, жестоко, потому что от тебя…

Бакунин (хмурым тоном, сквозь который звучит нежность). Что с тобой, музыкант?

(В пивной напряженная, что-то предвещающая, тишина. Общее любопытство направлено на Бакунина и его друзей.)

Вагнер. Я завидую тебе. Ты поглощен всепожирающей идеей, ты видишь эту идею в народах, в людях и не замечаешь при этом самих людей. Тебе некогда остановиться на мне, тебе не до меня, как и не до кого. Скажи, есть ли для тебя люди?

Бакунин. Для человека на первом плане должно быть человечество. Кто не отдается его делу без оглядки, тот не человек, а филистер. Человек должен не замечать себя.

Вагнер. Но не у всякого найдутся силы пожертвовать своею личностью. Личность, готовая обогатить человечество, подняв его до себя, разве она не должна быть поставлена выше безглазой, безголовой, бездушной толпы?

Бакунин. Человечеству нужно служенье, а не жертвы.

Вагнер. Да, да. Но как же ты не хочешь понять меня? Я — художник, поэт, музыкант. Отдавая свое искусство жизни, служу ли я ей?

Рекель. Конечно, Рихард, конечно! Ты исполняешь свой долг перед человечеством.

Вагнер. И вот тут… Если бы вы знали! Целые годы труда, годы вдохновения пропали бесследно.

Рекель. Не правда, не правда, Рихард! Твои оперы…

Вагнер. Оставь, ты вечно успокаиваешь! Я жаждал коренного переворота в искусстве. Шесть лет отчаянной борьбы не оставили ни одной царапины на бесстрастном изваянии театрального истукана. Вокруг меня открылась пустыня… Что же дальше?

Бакунин. Большую, хорошую сигару. (К Вагнеру.) В борьбе нет места отчаянию, если не утрачена вера в великий смысл цели, ради которой борьба ведется. Изверился ли ты в своей цели?

Вагнер. О, нет! Она пылает предо мною, как прежде, в неотразимой красоте.

Бакунин (спокойно). Тогда восстань и разрушь все, что стоит преградой на пути к цели.

Вагнер. Нет! Я убедился, что только ценою своей гибели, как художника, можно одолеть твердыню лжеискусства.

Бакунин (спокойно, как прежде). Разрушь в себе художника.

Вагнер. Бессмыслица, бред, безумие! Погибнуть, умереть, чтобы на завоеванном твоею смертью месте распустился чертополох. Скажи, скажи, Михаил, кто же придет на смену нам, кто будет строить наше здание, если мы умрем, не успев сказать, каким оно должно быть?

Бакунин (сквозь облака сигарного дыма, видно, как улыбается он, выпуская тихие слова, которые стелются, подобно дыму). Ты все о новых формах, новом здании… Вопреки стараниям революционеров испортить историю, ни одна революция, даже самая глупая и самая маленькая, не прошла для человечества бесплодно. Потому, что всякая революция есть разрушение. И потому, что на месте разрушения само собой, всегда и помимо воли революционеров вырастает новое. Оставь заботы о том, кто придет на расчищенное тобой поле и засеет его. История сама позаботится и пришлет новых сеятелей. Ты — революционер. Делай свое дело.

Вагнер. Да, бунт. Я не могу отказаться от него. И, потеряв одно, я нашел другое оружие. Друзья, не есть ли самопожертвование выражение того инстинкта, который толкает человека на бунт. Бессильный сломить закоснелые формы жизни, человек уничтожает самого себя. В этом саморазрушении бунт проявляет свою волю к отрицанию жестокой действительности…

Бакунин. Рихард, пощади своего бедного друга!

Бакунин (перебивает). Прошу тебя, дорогой мой, оставь! Сделай мне только одно одолжение. Если будешь писать об Иисусе, изобрази его человеком слабым.

(Входит Галичек, разыскивает глазами Бакунина и быстрыми шагами направляется к нему.)

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы, Бакунин, Вагнер, Рекель, Галичек.

Вагнер. Но почему? В том-то и заключается моя идея…

Бакунин (оглядывается, вскакивает, обнимает Галичка. Юный, стройный, как тростник, тот исчезает в объятиях друга). Вот прекрасно, прекрасно! Ты по-старому пунктуален. Садись, рассказывай. (Галичек недоуменно смотрит на Вагнера и Рекеля.) Можешь быть совершенно покоен: это — мои друзья. (Таинственно.) Как дела?

Бакунин (берет руку Галичка, многозначительно пожимает ее). Август, вот человек, которого природа создала для революции. А если бы ты видел, каким был этот юноша, когда вокруг него рвались на части бомбы Виндишгреца!

Рекель (протягивая руку Галичку). Вы защищали свободу в Праге?

Бакунин. Он бился за независимость чехов и показал себя достойнейшим сыном этой благородной нации!

Рекель. Скажи, что там, какой нашел ты Прагу?

Бакунин. Там все, как на вулкане. Революция выглядывает из-за каждого угла, из-за каждого дерева. Наше дело помочь ей вспыхнуть. И вот (шепчет, пригнувшись к столу) мы должны переправить остатки моего воззвания в Богемию и бросить его в народ. Ни один листок не пропадет бесследно, как ни одна искра не может не взорвать сухого пороху. У нас есть надежный человек, который берется установить особые пункты на границе, откуда мы будем руководить работой наших братьев в Богемии.

Вагнер. Вас переловят на границе в одиночку!

Бакунин (загадочно). О, нас гораздо больше, чем думают австрияки…

Галичек. Мы полагаемся только на верных людей.

Бакунин. Наши действия совершенно тайны. Ни одно государство не может совладать с тайным обществом.

Галичек (к Бакунину). Я обещал ему… сделать вам одно специальное сообщение без свидетелей. (Встает.)

Бакунин (подхватывает Галичка под руку и отводит его в сторону). Ну?

Галичек. Завтра его друзья отправляются в Познань и Прагу и могут взять с собой письма.

Бакунин. В Прагу я напишу. Не знаю, кто сейчас в Познани.

Бакунин. Ты должен непременно написать и сообщить весь план. У тебя есть шифр?

Бакунин (хватаясь за голову, очень взволнованно). Как можно без шифра? Боже, какой ты ребенок! Погоди! (Роется в карманах, достает клочок бумаги.) Мы сейчас составим. Карандаш есть?

Бакунин. Ах, разве можно! Тотчас догадаются, что у нас какая-то тайна. Неужели ты переписывался без шифра?

Бакунин. Ты погубишь все дело! Ну, как можно без шифра?

(Посетители перешептываются, косятся на Бакунина и Галичка.)

Бакунин. Отлично. Ты возьмешь с них клятву и посвятишь их в наш план подробно от моего имени… (Совсем тихо.) От имени эмиссара Польши и Богемии. Потом… (Шепчет так, что его не слышно.)

Данини. Как хотите, а мне этот газетчик очень подозрителен.

Генарт. Да, судя по тому, как он горланил сначала, он шепчется теперь не без основания…

Профессор (тихо). Милейший Клоц, этот скандалист-заговорщик.

Бакунин. Понял? Сейчас же отправляйся. Завтра утром я буду у него…

(Галичек откланивается Вагнеру с Рекелем и направляется к выходу.

В тот момент, когда он поравнялся со студентами, Бенедикт встает и толкает Галичка локтем.)

Бенедикт. В нашем отечестве, сударь, принято извиняться даже тогда, когда задевают нечаянно…

Галичек. А что делают в вашем отечестве, когда толкаются нарочно?

Студенты хватают Галичка за руку, обступают и теснят его. В тот же момент Бакунин стремительно подходит к столу студентов и со страшной силой ударяет по нему кулаком. Звон и дребезжанье посуды, тяжелый вздох испуга проносятся дуновением по пивной; потом все стихает.)

Бенедикт. Позвольте нам лучше знать, что нужно делать!

Бакунин. Я вам говорю, чтобы вы пропустили этого юношу!

Вагнер (подходя к Галичку, беспокойно). Мы пойдем вместе…

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы, Бакунин, Рекель.

Первый студент. В конце концов, эта нахальная манера совать свой нос, куда не просят, возмутительна!

Бакунин (с улыбкой глядит в глаза студента. Тихо). Вам было бы очень совестно, когда б вы знали, какого прекрасного, великодушного человека вы оскорбили так незаслуженно… Вам всем было бы стыдно… (Продолжает смотреть в глаза студента и ясно улыбается.)

Бенедикт. Вы первый оскорбили нас, и в нашем лице — всю нацию!

Бакунин. Я понимаю, что вы, привыкшие наносить оскорбления всем народам, очень щепетильны в вопросах своей чести…

Данини. А позвольте спросить, вы сами-то какой национальности?

Профессор. Итак, вы изволите принадлежать к нации, которая, передушив все народности на своей территории, собирается задушить нас, немцев.

Генарт. Россия хочет сделать из нас свою губернию!

Первый музыкант. Ваш Николай травит нас чехами и поляками!

Бенедикт. Он хочет перенести на наши земли свои псовые охоты!

Профессор. По вашей замечательной теории, сударь, вы лишены права защищать свою нацию, как нацию тираническую, хе-хе!

Бакунин. Для вас, это было бы, действительно, невозможно. Немецкий патриот так же жаждет порабощения всех славян, как и немецкий деспот. Нам, русским, стыдно деспотизма русского правительства, в то время как вы гордитесь своими тиранами.

Клоц. Вы говорите очень горячо, сударь, и потому увлекаетесь. Немецкие народы ведут сейчас жестокую борьбу с деспотизмом.

Профессор. И если бы не русские козни, мы бы давно были впереди самых свободных государств.

Голос из посетителей. Зачем вы поддерживаете поляков?

Бакунин. Поляки — враги русского царя, значит — друзья русского народа.

Первый студент. О, тогда вы найдете много друзей и среди немцев!

Во время разговора, втянувшего с самого начала всех посетителей, они постепенно скучиваются вокруг Бакунина и охватывают его полукольцом.

Когда полукольцо образуется, медленно крадучись выходит из кухни Марихен и становится рядом с волнующимся Грунертом.)

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, Клоц, проф. Ионшер, посетители, Данини, Генарт и др. актеры, фрау Грунерт, музыканты, Бенедикт и др. студенты-немцы, Бакунин, Рекель, Марихен.

Бакунин. Мы в этом не сомневаемся. И мы с радостью будем сражаться за ваше — немецкое — и наше общее спасение, за вашу и нашу общую будущность. Священная обязанность нас всех — борцов революции — отразить врагов нашей общей свободы.

Генарт. Это что же за общая свобода? Похоже на то, что чехи бунтуют ради освобождения немцев?

Бакунин. Ради всеобщего освобождения! Когда венские революционеры истекали кровью в борьбе со своими деспотами, мы воздвигли на улицах Вены рядом с немецкими баррикадами большую славянскую баррикаду. Ибо мы знаем, что свобода народов, для того, чтобы укорениться где-либо, должна укорениться везде.

Клоц. Однако, позвольте. Почему славяне ополчились на Франкфуртский парламент?..

Первый актер. Этот оплот немецкой свободы.

Бакунин. Это сборище детски глупых людей, которое стало посмешищем всей Европы!

(Ропот и жесты, перебиваемые зычным голосом Бакунина.)

Бакунин. Мы ищем самостоятельности, а эти безголовые куклы хотят онемечить весь мир!

Клоц. Остановитесь, остановитесь, ради Бога!

Бакунин. Не только славянин, ни один честный немец не ударит пальцем о палец в защиту франкфуртских святош!

(Всех охватывает страшное волнение. Многие спешно расплачиваются с кельнершами, бросая негодующие пугливые взгляды на Бакунина, который продолжает говорить.

Марихен подходит ближе к Бакунину и, не мигая, с открытым ртом, смотрит на его потное, разгоряченное лицо.)

Бакунин (делает два шага вперед, неся перед собой за спинку стул). Не профессорам, которые сидят во Франкфурте, и не этим литераторам, которые обливают помоями ругательств поляков и чехов, протягиваем мы руку, нет! Мы ищем и хотим содружества молодой Германии, той Германии, которая еще не существует, которая так же, как и мы, преследуется и угнетается и которая, поэтому, достойна нашей дружбы!

Профессор. Панславист! (Собираясь уходить, к студентам.) Пойдем, друзья!

Данини. Господа, что ж вы стоите? Ведь это — злейший ваш враг!

(К выходу в беспорядке устремляются: Клоц, проф. Ионшер, Данини, Генарт, Бенедикт, первый актер, первая и вторая дамы и двое-трое других посетителей.

Оставшиеся плотнее скучиваются вокруг Бакунина, который ничего не замечает и, глядя прямо перед собою, выкрикивает болезненно-страстно короткие слова.

Грунерт перебегает с места на место, пытается обратиться к Бакунину, но всякий раз отскакивает от него, проглатывая какие-то обрывки слов.

Неотрывно смотрят на оратора Рекель и Марихен.)

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, посетители, актеры, фрау Грунерт, музыканты, студенты-немцы, Бакунин.

Данини (приоткрывая дверь и показывая одну голову). Его нужно в полицию!

Бакунин. Жалкие козявки! Вас запугали. Протестантские пасторы — эти зловреднейшие филистеры — одурачили народ сказками о славянском предательстве. А кто же, как не немецкие деспоты, предали и задавили свободную Вену? Чьи бомбы зажгли золотую Прагу? Вы возненавидели страшное слово «панславизм», не замечая, что этим словом вас пугает голштинский тиран на русском троне. Этим словом русский царь хочет закрепить свое господство над немецкой политикой. Но это господство — гибель для немцев! Русский деспот лжет, когда говорит о своей любви к славянам. Он послал высочайшую благодарность Виндишгрецу — этому бесстыдному палачу славянской свободы! Славяне знают цену царской любви! Они хотят свободы, а вовсе не тирании, хотя б она была под скипетром русского немца!

Первый музыкант. Славяне хотят стать тиранами немцев!

Бакунин. Они хотят освободить все народы! Они знают, что никто не может обращать другого в рабство, не делаясь рабом сам. Я говорю это вам, как русский!

Первый студент (горячо). Но что ж нужно делать нам, немцам, которые жаждут свободы и братства?

Бакунин. Надо прижечь ляписом народного гнева все болячки и язвы королевской власти. Надо прогнать королей!

Бакунин. Надо оглянуться вокруг: революция — везде. Новый дух, со своей разрушающей силой, вторгнулся в человечество и проникает до самых глубоких, самых темных слоев общества. И революция не успокоится, пока не разрушит окончательно одряхлевшего мира и не создаст нового, прекрасного!

(Посетители с удивлением глядят на Бакунина.)

Бакунин. Освобождение народов может выйти только из одного бурного движения. Дух нового времени говорит и действует только среди бури!

Первый студент (взволнованно, задыхаясь). Что ж нужно делать сейчас?

Бакунин. Деспоты решили положить предел распространению революции. Но дух революции смеется над пограничными заставами и невидимо ступает вперед, словно азиатская холера. Деспоты выставили своим убийцей Австрийскую империю. Сохранение Австрии — вот чего хотят наши враги. Разрушение Австрии — вот чего должны желать мы! (Пронзительно кричит.) Совершенное разрушение всех австрий! Кто за Австрию — тот против свободы! Кто за свободу — тот против Австрии!

Марихен (испуганно крестится). Пресвятая богородица! Да это колдун!

В тот же момент распахивается дверь и вбегает Галичек.)

Грунерт, Лотта и др. кельнерши, посетители, актеры, фрау Грунерт, музыканты, студенты-немцы, Галичек, Бакунин.

Галичек. Михаил Александрович! (Хватает Бакунина за руку и тащит его в сторону.) Сюда идет полиция! Я слышал, как публика, которая нагнала меня на улице, называла вас русским шпионом. Пойдемте!

Бакунин (вдруг размякает, опускается на стул и произносит, точно самому себе). Это воззвание к славянам подпалит Европу со всех концов. (К Галичку.) Мы должны сделать все, чтобы скорее распространить воззвание.

Галичек. Вам нужно бежать, не теряя ни минуты!

Первый студент (тихо подойдя к Бакунину). Я хотел… Простите меня…

Первый студент. Я… обозвал вас… подлецом…

Бакунин (подымается, схватывает и жмет руку студента, который расцвечивается радостной улыбкой). О, молодежь одинаково прекрасна у всех наций! Хотите с нами?

Бакунин. Даже если наш путь ведет к смерти?

(Обнимает одной рукой Галичка, другой — студента и направляется решительно к выходу.

Те, кто остаются, неподвижно провожают уходящих глазами.

АКТ ВТОРОЙ

Пивная Грунерта. Столы и стулья скучены и поставлены друг на друга. Окна и наружная дверь плотно занавешены. Большой фонарь освещает комнату. Изредка доносятся глухие отголоски выстрелов.

(Грунерт ходит взад-вперед, зажав руками обмотанную полотенцем голову.

Грунерт. Точно на ней камни разбивают. Который это день?

Фрау Грунерт. Да, почитай, с тех пор, как на Анненской колокольне в набат ударили.

Фрау Грунерт. Пятый… или шестой. А может и седьмой…

Грунерт. Целая неделя, о-о-ох!.. Никогда так не болела…

Марихен. Там этот пришел, как его… который книжки продает. Пустить?

Грунерт. Пусти… Да только запри за ним дверь.

Марихен. Того, который короля увез, поймали. Один дяденька с ружьем говорил, что у него нос отрежут, чтобы он королей не прятал.

Фрау Грунерт. Король-то, говорят, и знать ничего не хочет. Заперся в крепости…

Грунерт. Нет, о тебе справлялся, как, говорит, фрау Грунерт поживает, передайте ей о моем беспокойстве. О-ох, Господи!

Клоц. Добрый вечер! Не думал, что дойду: на каждом углу останавливают!

Грунерт. Долго еще проканителятся с этими негодяями?

Клоц. Ах, господин Грунерт! Неужели вы не понимаете, что все это добрые патриоты? Неужели вы хотите, чтобы пруссаки затоптали нашу прекрасную родину своими сапожищами?

Грунерт. Странные речи, если позволите… Если бы король призвал защищать отечество, я бы сам первый… А тут другое дело. Тут нис-про-вер-же-ни-е, да-с! А пруссаки за короля и против мятежников, негодяев, поляков, чехов…

Клоц. Ради Бога! А конституция, парламент? Король не хочет признать народных представителей.

Грунерт. Какие представители? Которые сами не признают королевской власти? Которые против закона, против Бога? Скажите, любезнейший, неужели во всей Саксонии не нашлось ни одного немца, который повел бы свой народ на защиту отечества, если бы дело было чисто? Почему главарем всей шайки выбрали русского проходимца, и он крутит и командует?

Клоц. Он настоял на том, чтобы все дело передали польским офицерам.

Грунерт. И правительство послушалось. Послушалось русского, хе-хе!..

Фрау Грунерт. Это тот самый, который съел у нас на целый талер и ушел, не заплативши?

Грунерт. Да-с. Военный совет состоит из поляков, комендант народных сил — грек, а комендант всех комендантов — русский…

Грунерт. И все это вместе называется защитой отечества. Какого, если позволите? Польского, греческого, русского?

Марихен (задыхаясь от радости). Нынче ночью все стекла полопаются, во как будут палить. Привезли пушки, большу-ущие!

Голос снаружи. Именем народного правительства, приказываю открыть!

Голос снаружи. Именем народного правительства, открыть!

Грунерт вскакивает, хватает стол, силится втащить его на ступеньки, чтобы забаррикадировать дверь. Просит знаками помочь ему.)

Голоса снаружи. Что за дьявол, подохли, что ли, тут?.. Именем народного правительства… Ломай!

Грунерт (громко). Идем, идем, сейчас идем! (Возится со связкой ключей.) Сказано, что от народного правительства — и ладно, все будет сделано. При чем тут дверь?

Грунерт. Ключа вот никак не найду… (Стук возобновляется.) Нашел, нашел! Пожалуйте!..

Грунерт, фрау Грунерт, Клоц, Марихен, Рекель, повстанцы.

Грунерт. Помилуйте, сударь, какое может быть оружие у мирного обывателя?

Грунерт. Историческое, древнее, только историческое, если позволите…

Рекель. Почему вы не исполнили приказа провизорного правительства? (К повстанцам.) Забирайте!

Грунерт. Если позволите, непригодные к стрельбе, только исторические…

Рекель. Вас следовало бы арестовать. Извольте все уйти в ту комнату!

Грунерт. Не одно, может быть, столетие без всякого употребления, только как древность… (Пятится.) Если бы имел оружие годное, долгом своим счел бы…

Рекель. Ваше место в коммунальной гвардии, а не за печкой. Стыдно!

(Клоц, фрау Грунерт скрываются в соседней комнате.)

Рекель (удерживая Марихен, показывает Грунерту на дверь). Именем провизорного правительства!..

Грунерт. Долгом своим счел бы… (Шмыгает за дверь.)

Марихен. У него, дяденька, в спальной над кроватью два ружья висят, и ягдташ, и ножик во какой.

Первый повстанец (собрав в груду оружие). Куда это?

Рекель. На Вильдштруфскую баррикаду. Один из вас останется со мной.

Рекель (к Марихен). Но, покажи, как пройти?

(Пивная остается некоторое время пустой. Наружная дверь настежь. За ней смутными, черными силуэтами рисуются дома пустынной улицы. Голоса, доносящиеся с улицы звучат и отдаются придушенно-гулко, как в пустой бочке.)

В дверь заглядывает Генарт. Осторожно осматривает помещение, потом входит. В то же время справа, опасливо оглядываясь, появляются Грунерт, Клоц и фрау Грунерт.)

Генарт. Зловредный демократ! Это его надо благодарить, что мы остались без театра. До какого вопиющего зверства дошел: храм искусства обратил в пепел! А вчера смолу приказал жечь, чтобы пруссаки к баррикадам не подобрались.

(Входит Рекель и первый повстанец с ружьями и патронташами.)

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Рекель, первый повстанец.

Первый повстанец (к фрау Грунерт). Ну-ка, пивной котел, посторонись! Ненароком проколю шомполом — весь сироп вытечет…

Рекель. Вы будете иметь дело с Департаментом защиты. Я почитаю вас врагами народа.

Грунерт. Помилосердствуйте, какой же я враг народа? Сами изволили у меня всякий раз жареные…

Рекель. Неисполнение долга карается по всей строгости…

Генарт. Долг мирного человека спокойно ожидать решения битвы.

Рекель. О вас, господин режиссер, речь особо! Сеять в народе клевету на его друзей преступно!

Грунерт. Помилуйте, ваше высоко… (Кланяется.)

Рекель. Не откланивайтесь: мы скоро увидимся.

(Круто повернувшись, направляется к выходу.

Генарт (вслед ушедшим). О вас, господин поджигатель, в свое время речь пойдет тоже особо!

Фрау Грунерт. Что смотрит король? Стоило бы ему выйти из крепости, приказать…

Грунерт (кричит). Молчать! Чтобы я от тебя ни одного слова про короля не слышал! (Хватаясь за голову.) О-ох, Господи, засадят, запрут, разорят, погубят, о-о-ох!..

Клоц. Никогда не надо приходить в отчаяние, хотя бы ради своего достоинства.

(В дверь неожиданно врывается запыхавшийся Данини.)

Данини. Господа, господа! Наконец-то все кончилось!

Клоц. О-о! Но это немыслимо, прямо немыслимо…

Грунерт. Ну, пока он жив, никогда не поверю, чтобы разбойники сдались!

Данини. Да он сам, сам отдал приказ, чтобы отступали!

Данини. Ах, ты Господи! Слушайте, слушайте, как это было. Дайте пива — задыхаюсь.

Данини. Итак. Вчера я встретил нашего почтенного маэстро. Оказывается, решил отвезти свою жену подальше от греха, а перед тем не утерпел — наведать закадычного приятеля.

Данини. Да-с, в самую ратушу. Композитор там свой человек. Он по лестнице — я за ним, он в коридорчик — я следом, он в дверь — и я тут как тут. Он за ширмочку… здесь уж я струсил, не пошел…

Данини. А там… само провизорное правительство.

Данини. Дальше? Дальше я узнал, в какие руки попала судьба нашего королевства.

(Данини делает несколько глотков пива из поднесенной хозяйкой кружки и продолжает говорить, наслаждаясь впечатлением, какое рассказ производит на слушателей.

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен.

Данини. Маэстро, значит, направился прямо, а я — по стенке, по стенке, тихонько к самой ширмочке, за которой, собственно, все и происходило. Никто меня не заметил — толкотня там, точно в королевской приемной: все торопятся, всякий старается попасть в покои…

Данини. Не выходит оттуда. Слышу — рычит. Если, говорит, вы не хотите, чтобы на ваши головы обрушилось проклятье всего народа…

Данини. …вы должны, говорит, выиграть решающее сражение. Если, говорит, мы его примем здесь, то все погибло… Тут ему кто-то возражать: народ, говорит, ни одной баррикады до сих пор не сдал, а вы хотите, чтобы он покинул позиции.

Данини. А русский в ответ: надо, говорит, собрать свои силы и повести наступление, а обороной ничего не достигнешь… Вот как раз в это время пруссаки и начали канонаду. Шум поднялся у них — ужас! Только через минуту вылетает из-за ширмочки наш композитор и говорит: наступает немецкая народная война…

Клоц. Уйдут в горы, в леса и будет новая тридцатилетняя война… Боже мой, Боже мой!

Грунерт. Судьбы народов решают за ширмочкой? А?!

Данини. Ни ест, ни пьет, да что там — вот уже неделя, как он не спал, и хоть бы что! Отдает приказы, куда послать подкрепление, где что поджечь. Лежит на кожаном диване…

Марихен. Вовсе не на кожаном, а на шелковом, в цветах и с коронами! И никого к нему не пускают, стража кругом королевская… Я сама…

(Шум голосов, внезапно вспыхнув за дверью, врывается в пивную и словно оглушает собою хозяина и гостей. Они, как сидели — кучкой заговорщиков, плечом к плечу — так и остались, только шеи вытянули по направлению к двери.

Группа бойцов Венского Академического легиона останавливается у входа. Они вооружены карабинами, оборваны и грязны.)

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен, венские легионеры.

Первый легионер. Ну, что я вам говорил? Славное заведение!

Третий. Легче в честном монастыре напиться пьяным, чем в этом городе найти сегодня кружку пива!

Четвертый. Зато как нам обрадовались! Ха-ха-ха!

Первый (к фрау Грунерт). Какое приятное лицо у этой дамы.

Грунерт. Господа… м… м… многоуважаемые революционеры…

Четвертый. Опасайтесь, как бы к ней не прибавилась зубная…

Грунерт. Не осталось никаких напитков, почтенные…

Третий легионер. Скорее поверю лютеранскому пастору, чем саксонцу!

Второй легионер (наступая на Грунерта). Вот что, ты, кофейная гуща! В Вене и Праге немало винных погребов выкачали мы на улицу без участия наших желудков. Если ты предпочитаешь полить содержимым своего подвала мостовую, то… (наводит карабин) поторопись намотать на свою голову еще одно полотенце!

(Данини, Генарт и Клоц бросаются в стороны, Грунерт — за стойку.)

(Легионеры смеются. Расставляют столы и стулья, усаживаются.

Входит группа солдат саксонской армии. Они держатся тихо, сторонкой. На их лицах — усталость и недовольство.

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен, венские легионеры, саксонские солдаты, ночной сторож.

Первый солдат. Пожалуйста, по кружке пива…

Второй легионер. Они все еще не отучились просить…

Пятый легионер. Когда влепят в череп пулю, будет все равно где — у себя дома или в гостях у соседей.

Третий солдат. В наших обычаях предпочитать просьбу требованиям.

Третий легионер. Ха! Вот почему саксонских солдат не видно на баррикадах: их еще туда не попросили!

(Входит ночной сторож. Пьет у стойки водку, потом набивает и раскуривает трубку, присаживается на ступеньках. Оттуда безмолвно и бесстрастно следит за происходящим.)

Второй легионер. Исполнять долг — значит подчиняться приказам. Вы пользуетесь отсутствием команды и ничего не делаете.

Второй легионер. Не будь его — на моем месте сидел бы пруссак.

Генарт. Говорят, что он решил оставить город?

Первый солдат. Уже трубили сбор к отступленью.

Второй легионер. Вы готовы удрать и без сбора!

Четвертый легионер. Вот мы — мы еще подеремся!

(Легионеры шумно одобряют товарища, смеются, пренебрежительно кивают в сторону саксонских солдат.

Входят возбужденные группы инсургентов-граждан и солдат коммунальной гвардии. Последние — те же обыватели, но лучше вооружены и носят бело-зеленые перевязи на рукавах.

В дальнейшем появляются отдельные повстанцы из ремесленников и рудокопов, подростки, солдаты и гвардейцы.

Кабачок утопает в немолчном гуле. Реплики, которые доходят до слуха зрителя — резкие выкрики особенно возбужденных или озлобленных людей.

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен, венские легионеры, саксонские солдаты, ночной сторож, инсургенты-обыватели, гвардейцы, ремесленники, рудокопы, подростки.

Первый инсургент. Мы присягали конституции, а нас заставляют позорно бежать!

Первый гвардеец. Среди нас есть такие, которым дела нет до конституции!

Второй инсургент. Кто мог отдать такой бессмысленный приказ?

Четвертый легионер. Кто морочит вам головы? Послушайте!

(Голоса: Пусть говорит! Дайте сказать венцу! Тише!)

Четвертый легионер. Кому пришла дурацкая мысль бросить позиции, на которых пруссаки сломали себе шею? Какая баба поверит, что это приказал русский? Скорей пруссак увидит свои уши без зеркала, чем затылок этого славного парня!

Третий легионер. Все дело в том, что в правительстве сидят трусы!

Первый солдат. Несчастье в поляках, которые командуют!

Первый гвардеец. Зачем русский захватил власть? Мы не знаем его! Он нам чужой!

Четвертый легионер. Власть достается храбрым!

(Буйной волной вздымается шум. Его пронизывают отрывистые, несвязные слова: Власть! Русский! Трусы! Власть! Позор, позор!

В разгар шума в дверях появляется Бакунин. Его не замечают. Он без шляпы, в помятом фраке и галстухе; его шевелюра всклокочена, брови рассечены чертой; он стоит, заложив руки в карманы брюк.)

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен, легионеры, солдаты, ночной сторож, инсургенты, гвардейцы, ремесленники, рудокопы, подростки, Бакунин.

Первый инсургент. Мы не признаем власти, которая сдается!

Четвертый легионер. Только силой заставят нас покинуть город!

Первый солдат. У пруссаков больше пушек, чем у нас карабинов. Они погребут нас под развалинами!

Марихен (пронзительно кричит). Русский, русский!

Толпа расступается, образуя широкое дефиле от ступенек до авансцены.

Бакунин сходит по ступеням, медленно идет меж шпалер, глядя прямо перед собой, останавливается, как бы в нерешительности.

В открытой двери показывается Галичек. Узнав Бакунина, он бросается к нему. Следом за Галичком входят студенты — чехи и поляки, декорированные пистолетами, ружьями, саблями.)

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен, легионеры, солдаты, ночной сторож, инсургенты, гвардейцы, ремесленники, рудокопы, подростки, Бакунин, Галичек, студенты — чехи и поляки.

Бакунин (хватая Галичка за руку и сжимая ее, тихо). Смотри… Смотри… Так гибнут революции…

Бакунин. Чем больше народу соберет это восстание, тем страшнее будет его крушение.

Галичек. Я только что получил сведения: сюда спешат мадьяры.

Галичек. Они стояли на границе. Они узнали, что здесь революция.

Галичек. Они взбунтовались, зарубили своих офицеров и прискакали в Саксонию.

Бакунин. Ах, лучше б они ударили по Праге! (Вдруг поворачивается к толпе.) Друзья! я получил важное донесение. Отойдите, дайте нам говорить.

(Толпа все так же безмолвно отступает и стоит сплошной, недвижной стеной. Ожидание написано на всех лицах.)

Бакунин. Проклятье! Послушай, нет ли у тебя денег?

Галичек. Я, может быть… соберу среди друзей…

Бакунин. Непременно, непременно собери! У Рекеля не осталось ни гроша. Без денег нам не поднять Богемии. Слушай. (Обнимает Галичка и страстно шепчет ему.) В Богемии народ вооружен до зубов. Он только ждет сигнала. Но в Праге нет сильных рук. Мы должны захватить все нервы движенья, должны дать ему голову. Отправляйся тотчас к восставшим мадьярам. Передай им восторг саксонского народа и приказ его правительства немедля возвращаться в Богемию, бунтовать мадьярские войска и вместе с ними идти на Прагу. Скажи, что мы разбили пруссаков, что наши силы громадны, что нам не надо помощи. Скажи, что в Праге готовится кровавый поход на Дрезден, что нужно разбить и взять Прагу. О, это будет победное шествие! Спеши, мой друг!

Галичек. Как же здесь? Вы решили отступить?

Бакунин. Мы должны продержаться, чего бы это ни стоило! Дай обнять тебя. Слушай, мы должны, мы не можем не победить! (Шепчет.) С одним членом провизорного правительства и тайно от других я заключил договор: Саксония поможет чехам, если они возьмутся за оружие. Ступай и скажи об этом своим братьям.

Галичек. Вы — первый гражданин моей прекрасной родины!

Бакунин. Спеши. Постой. (Едва слышно.) Ни слова о договоре полякам. Руками чехов они намереваются достать каштаны своего благополучия из жаркой печки революции. Остерегайся их. (Громко.) До свидания в свободной, счастливой Праге!

В дверях показывается Гейбнер. Он растерян и взволнован.)

Бакунин (бросаясь навстречу Гейбнеру). Вот — сердце и совесть восставших!

Студенты, пропустив Гейбнера, выходят следом за Галичком.)

Генарт, Грунерт, Клоц, фрау Грунерт, Данини, Марихен, легионеры, солдаты, ночной сторож, инсургенты, гвардейцы, ремесленники, рудокопы, подростки, Бакунин, Гейбнер.

Гейбнер. Опять все разбежались… Оставили меня одного…

Бакунин (к толпе). Дорогие друзья! Знаете ли вы этого человека? (Гул голосов.) Помните ли, как три дня назад дрогнули наши силы, страх надломил нашу волю и она склонилась под тяжестью ударов врагов свободы? Помните ли, как эти враги смяли и уничтожили защитников сильнейшей баррикады, падение которой — начало крестных мук народной независимости? И вот он (показывая на Гейбнера), чьи намерения так же благородны, как намерения самого народа, чье сердце чисто и совесть прозрачна, как кристалл, вооруженный святым сознанием правоты вашего дела, входит на развалины павшей баррикады. (Гул голосов возрастает.) Помните, мы отняли у пруссаков нашу баррикаду. (Сильный шум.)

Голоса. Его имя Гейбнер!.. Русский был с ним!.. Помним!

Бакунин. Знаете ли вы, что с тех пор мы не сдали ни одной позиции, удержали все баррикады?

Бакунин. С тех пор со всех сторон идут к нам на помощь. Разве можно забыть ликование, каким мы встретили рудокопов, оставивших в горах своих детей и свою работу? А толпы юношей и стариков, готовых отдать жизнь свою за свободу? Ужель теперь восторжествует королевский произвол?

Гейбнер старается что-то сказать Бакунину, но тот не замечает его.)

Голоса. Никогда! Лучше смерть! Долой короля!

Бакунин. Народы сливаются в братскую армию, чтобы положить конец королевскому самовластию!

(Гул голосов, движение, стук и громыхание оружия покрывают собой голос оратора.

Гейбнеру удается силой отвести Бакунина в сторону.)

Гейбнер. Что ты делаешь? Не ты ли первый решил отступить в горы?

Бакунин. Дорогой Гейбнер, я призываю к твоему благоразумию. Ты видишь, сколь сильна в народе жажда битвы. Новые отряды бойцов стекаются в город. Отступить сейчас — значит предать революцию, которую еще можно спасти.

Бакунин. Желание быть последовательным погубило немало революций. Каждую минуту взвешивать все изменения и принимать решения, не боясь противоречий. Только так побеждают.

Гейбнер. Я доверяю тебе. Если борьба в городе нужна для торжества конституции — я готов бороться до конца…

Бакунин. Нужна. (К толпе.) Солдаты революции! Мы только что получили донесение, что вся Богемия охвачена огнем восстания. Уже перешли границу конные отряды мадьяров, готовые ударить в тыл королевским войскам. Ужели мы сдадимся?

(Страшное возбуждение охватывает повстанцев.

Гейбнер (успокаивая шум мягким движением руки). Граждане свободной, единой Германии! Родина требует от нас новых жертв. Принесемте их!

(В единодушном порыве толпа бросается к Гейбнеру, подхватывает его на руки и устремляется к выходу.

Слышны призывы к оружию, восторженные крики и часто повторяемое пронзающее шум слово: Русский, русский… Уже на улице шум выливается в песню.

Вдалеке раздается глухое ворчание канонады.

Вслед за толпой уходят Генарт, Клоц и Данини.

Марихен, ночной сторож, Бакунин, Зихлинский.

Когда стихает песня, ночной сторож медленно подходит к Бакунину и останавливается против него в созерцании.

Марихен глядит на Бакунина, притаившись в углу.

Подле самой двери останавливается верховая лошадь. С нее соскакивает и вбегает в пивную Зихлинский.)

Зихлинский. Вильдштруфская баррикада под огнем артиллерии противника. Солдаты армии и коммунальной гвардии оставили свои позиции.

Зихлинский. По приказанию коменданта вооруженных сил, войска стягиваются на Почтовую площадь. Комендант вооруж…

Бакунин (вспыхнув). Комендант вооруженных сил — предатель!

Зихлинский. Приказание провизорного правительства…

Бакунин. Извольте слушать, когда с вами говорят!.. Приказов коменданта не исполнять. Довести до сведения начальников баррикад, что, по распоряжению правительства, защита города продолжается. Пригласить начальников баррикад пожаловать ко мне в ратушу… (Вдруг, усмехнувшись, добро.) Ну, господин лейтенант саксонской армии, полуоборот направо, живо!

Зихлинский (расплываясь в улыбку). Слушаю-с, господин начальник!

Канонада усиливается, но слышна по-прежнему — глухо.)

Сторож. Да не больно! (Смеется коротеньким неслышным смехом.)

Бакунин. Вот ты какой. (Разглядывает старика и смеется вместе с ним.)

Сторож. Ночью все кошки серы… Мало ли вам сторожей встречалось. А вот вы мне, сударь, памятны: по ночам изволили частенько на Брюллевской террасе прогуливаться. Раз даже в разговор со мной вступили…

Бакунин. Постой, постой… Ты мне на нездоровье жаловался?

Сторож. Все в точности, как вы изволили говорить, выполнил: сала свиного со скипидаром, так вот, на руку и на грудь, и досуха, совсем досуха растер…

Бакунин. Замечательное средство! Нас так, бывало, старуха-нянька лечила — меня и сестер моих с братьями. Перепростудимся, бывало, в холода — нянька нас всех и растирает. (Мечтательно.) Хорошо у нас было…

Бакунин. На родине… Усадьба у нас там, в Премухине… Да, Премухино… Дом весь в плюще, колонки белые диким виноградом перевиты, липы кругом… Нянька липовый цвет собирает, тоже — лекарство… Дни плывут медленно, медленно… И тихо всегда…

Бакунин (на него точно налетело облако; он бросает хмурый взгляд на сторожа, потом неожиданно обращается к Грунерту). Вы чего дожидаетесь?

Грунерт (угодливо). Осмелюсь обратить благосклонность вашу на весьма важное обстоятельство. Ресторация, которую вы поистине осчастливили пребыванием своей персоны, известна во всей нашей округе и даже во всем государстве отменным гостеприимством, равно как и замечательными древностями и раритетами, собиранием которых отличил себя и мой покойный родитель…

Бакунин (окидывая взором стены). Занятие достойное! Не у всякого хватит терпения собрать столько ветоши.

Грунерт. Известность, которую вы снискали себе…

Грунерт. …заставляет меня опасаться, что, пока ресторация служит хотя бы временным местопребыванием вашим, народ не перестанет осаждать ее, подвергая всяческим случайностям столь редкие и древние предметы.

Бакунин (смеясь). Вы думаете, что народ позарится на эту дрянь?

Грунерт. И хотя мое чувство гостеприимства польщено вашим визитом совершенно необычайно, но другое чувство ответственности перед наукой и историей…

Бакунин (хохочет). О, о, будьте покойны, сударь! Никто не посягнет на историю!

Грунерт. Весьма редкое и древнее оружие снято с этих стен вашим другом и унесено неизвестно куда. Другая опасность — это прусские солдаты. Если они ворвутся…

Бакунин. О, с этой стороны вы можете быть совсем покойны: они народ чрезвычайно образованный и воспитаны в классическом духе. Ха-ха! Они, конечно, не подымут руку на вашу историю. (Хохочет.)

Марихен, ночной сторож, Бакунин, Грунерт, Зихлинский.

Зихлинский (прерывисто и тихо). Вильдштруфская баррикада…

Бакунин (выпрямляется, смотрит одно мгновение молча на Зихлинского. Потом говорит сквозь зубы, словно отвечая на свои мысли). Пруссаки воспитаны в классическом духе…

(Неожиданно быстро поворачивается и уходит.

Немного погодя, выскочив из своего тайника, убегает следом за ними Марихен.)

Грунерт, сжав руками голову, бросается на стул.

Вагнер неслышно входит, едва передвигая усталые ноги.)

Сторож (Вагнеру). Где это вы, сударь, сюртук-то порвали? Целый клок. (Подходит, рассматривает, щупает.) Сукно… Да. Жалость какая, целый клок…

Вагнер. Разорвал, наверно… (Садится, как надломленный.)

Сторож. Чего мудреного! Гвозди везде торчат, доски, да ящики, да бочки. Мостовые разворочены. Голову сломишь, не то что…

Вагнер. Отняли у нас Вильдштруф-то, а, старик?

Вагнер. Растерзают юное тело немецкой свободы. Придут и растерзают. Возможно ли? Старик, ты веришь?

Грунерт. Что было? Что? Ничего не понимаю! Я с ума сошел, или все вокруг меня помешались? Что произошло? Ну, что произошло с вами, например? Наваждение, колдовство! Год назад вы бегали за королевской коляской, как самый преданный слуга монарха. Не вы ли, сударь, до сипоты орали многолетия и здравицы его величеству? О, ужас! Вы, который удостоились благосклонности герцогов и королей, вы, который нюхали из табакерки помазанника! Теперь… теперь вы смешались с омерзительной чернью. О, о, срам и позор!

Вагнер (как будто сам с собой). Это утро… Песня соловьиная стлалась под ногами… И мы забыли, что внизу — баррикады, что наша башня под прицелом прусских стрелков и сидели неподвижно, как во сне. Нас разбудила новая песня… Точно разорвала пелену тумана, и солнце обдало своим огнем простор равнины. К городу шла толпа и пела «Марсельезу». Старик, ты знаешь «Марсельезу»? Песня, которой нет равной… Шли рудокопы. Рудокопы шли за свободой… И вот, придут те, которые взяли Вильдштруф, и растерзают соловья, и небо, и «Марсельезу». И рудокопы уйдут назад в свои горы без свободы. И все мы, все без свободы… Старик, а?

(Изможденный, облокачивается на стол и застывает.)

(На улице раздаются торопливые шаги и возбужденные голоса.

Входят Данини, Генарт, Клоц и два-три коммунальных гвардейца.)

Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, солдаты коммунальной гвардии.

Генарт. Я говорю, что он — безумец! Как может здоровому человеку прийти в голову такая мысль?

Генарт. Его надо запереть, как бесноватого!

Данини. Послушайте, Грунерт. Дело идет о спасении величайших человеческих ценностей…

Данини. Дайте мне сказать. Вы знаете, пруссаки сбили, наконец, эту банду с одной баррикады…

Данини. Погодите. Пруссаки подвезли свои пушки. Решили покончить (косясь на Вагнера), да, покончить со всеми этими…

Данини. То, что коноводы изменнической шайки поняли, что пришел час расплаты, и струсили.

Данини. Подлей же всех, как, впрочем, и следовало ожидать, оказался русский. Подумайте! Он уговаривает правительство вынести из Цвингера замечательные картины и поставить их на баррикады!

Данини. Пруссаки, изволите ли видеть, не решатся стрелять по памятниками искусства! Они получили воспитание в классических лицеях! Да, как он смеет распоряжаться королевским достоянием?

Грунерт (разводя руками). Подите вот, как смеет… (Взвизгивает.) А как он смеет предавать расхищению вот это собрание редкостей, которые еще мой покойный родитель…

Первый гвардеец. Русский — чужой здесь. Он разрушит весь город.

(Входит профессор Ионшер в сопровождении второго инсургента.)

Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, проф. Ионшер, второй инсургент.

Данини. Он сжег театр. Он велит поджигать дома. Пожар едва не уничтожил оружейную палату.

Второй инсургент (медленно подойдя, покойно). Ну, а если бы уничтожил? Кому нужны ваши дворянские чучела?

(Все испуганно оглядываются, но тотчас замечают профессора.)

Ионшер. Вот этот… добрый человек любезно согласился проводить меня сюда. (Тихо Клоцу.) Содрал с меня за это полталера, скотина.

Клоц. Но что вас побудило оставить свою крепость, доктор?

Ионшер. Видите ли, господа, исключительный случай. Мой шурин, архитектор Цум Бруннен…

Ионшер. Да, так вот. У моего шурина, архитектора Цум Бруннена, завтра день рождения. Я и жена решили сделать ему подарок. Купить сейчас ничего нельзя, все лавки на запоре, да и на улице не безопасно. Так вот. Я и жена решили тогда подарить моему шурину кофейную чашку из настоящего мейсенского фарфора. Только, господа, до завтра это — между нами, пожалуйста…

Ионшер. Это — замечательная чашка: когда была наша серебряная свадьба, я и жена ездили в Мейсен и там купили эту чашку. Но дело в том, что еще недавно моя жена, перетирая фарфор, нечаянно отколола у этой чашки ручку. Оттого чашка не стала, конечно, хуже. Вы ее, наверно, видели у меня, господин Клоц? Красивейший, благородный мейсен!

Ионшер. Совершенно верно. Вот, именно, по этой причине я и решил сходить к нашему почтенному ресторатору и узнать, как делается тот замечательный клей, которым вы, господин Грунерт, склеиваете ваши старинные вещи. Будьте добры, уважаемый, я запишу…

Данини. В самом деле, господин профессор. Вы слышали про Мадонну?

Ночной сторож, Грунерт, Вагнер, Данини, Генарт, Клоц, коммунальные гвардейцы, проф. Ионшер, второй инсургент, Бакунин, Геймбергер.

(Бакунин идет, прижав к себе вздрагивающего Геймбергера и заботливо поглядывая на него.

В момент их появления группа бюргеров окаменевает в своих позах.

Бакунин подходит к Вагнеру, кладет ему руку на голову, но тот не слышит его.)

Вагнер (вскакивает, озирается, потом вдруг узнает Бакунина и бросается к нему, как ребенок). Это ты, Михаил? Ты?

(Усаживает Вагнера с Геймбергером, обнимает их и нежно гладит большими, тяжелыми руками.

Выстрел вдохнул душу в окаменелую группу. Сначала Данини и Генарт, потом Клоц, Грунерт, гвардейцы испуганно шныряют за дверь.

Точно поняв, в какой опасности он находится, профессор Ионшер хватает и тянет за рукав второго инсургента.)

Второй инсургент. Как же с чашкой-то, профессор? Ха-ха!

(Вслед за профессором и инсургентом не спеша уходит ночной сторож.)

Вагнер. Мне стало страшно, Михаил. У нас отняли две баррикады. Это ничего, правда, ничего? Восстанье…

Бакунин. Демократы будут разбиты. Я ни минуты не верил в их победу. Они бессильны против всякого врага, потому что думают, что победить легко. Они — дети.

Бакунин. Они подняли меч над головой моих противников. Я должен быть в их рядах. Но они смешны, как оловянные солдатики.

Геймбергер. У оловянных солдатиков сердца полны крови! Они проливают ее. Зачем? За что? По капризу тех, кто заставляет их служить делу, в которое не верят сами!

Бакунин. Молчи, скрипач, у тебя дрожат руки.

Геймбергер. Почему умирают одни оловянные солдатики? Я хочу тоже, хочу! Чем я хуже их? Если убивают их, почему не убивают меня? Я такой же, как все они! (Хочет вырваться из объятий Бакунина, вздрагивает от неожиданно громкого выстрела и вскрикивает исступленно.) Пусти! Я не хочу сидеть тут! Пусти! Это — насилие!

Бакунин (давая пинка Геймбергеру). Сидел бы дома, музыкант!

Вагнер (кладет свои руки на плечи Бакунина, смотрит долго в его глаза, потом тихо говорит). На что ты надеешься, скажи? Я чувствую твое дыхание — оно ровно и сильно, как всегда. Ужас не охватывает тебя при мысли о крушении свободы, за которую ты бился. Она не дорога тебе, как дорога народу?

Бакунин. Если народ увидит ее попранной, она станет ему еще дороже.

Вагнер (испуганно). Михаил. Ты… ты губишь ее нарочно?

Бакунин (встрепенувшись, глядит на Вагнера пристально и пытливо). Я утверждаю ее.

Геймбергер. Это наверное так, я знаю! Помнишь, ты говорил, что красоту не замечают только потому, что она не разрушена. А стоит превратить ее в руины, как все догадаются, что было красиво. Так и со свободой. Я знаю, ты не пускаешь меня туда, потому что обрек восстанье на смерть!

Бакунин. У вас обоих сумбур в головах. Это пройдет, это от страха… Ха-ха!

Вагнер. Я вижу в твоих глазах огонь надежды. На что, Михаил, скажи?

Бакунин. О, конечно не на мещанскую революцию газетчиков и пасторов, мечтающих о карьере в парламенте! Ах, бедные, милые друзья мои! Вы хотите знать, что руководит мной, когда я подставляю свой лоб под пули, не веря в ваш парламент, не уважая, ненавидя его! Как я его ненавижу! Как ненавижу филистеров, посадивших во временное правительство трусов из демократов и предателей из монархистов!.. И все-таки я иду с ними, с трусами и предателями. Да, иду! В них верит народ, как в защитников своей свободы. И разве мы, друзья, в праве отказать народу в поддержке? Там, где идет бой с угнетеньем, там наше место. Да, во мне никогда не угасал огонь надежды, а теперь он жжет мне сердце своим пламенем. Друзья, одних филистеров может страшить пораженье. Я слышу глухие шаги поднявшегося народа по лесам, горам и селам. Я вижу, как он идет отовсюду, чтобы огнем, дрекольем, косами завоевать себе волю, за которую будто бы дрались мещане. Он завоюет себе свою волю, и она будет горем для тех, кто сейчас больше всего плачет о свободе, будет настоящей, совершенной, народной волей. Я жду действительной, всенародной революции. Она уже идет. Вот почему я готов и буду драться в этом городе до последнего издыханья. Вот почему я спокоен, друзья. (Подымается, протягивает руки Вагнеру и Геймбергеру и те дружно хватают их, пожимая.)

Вагнер. Революция всенародная… Откуда ждешь ты ее, Михаил?

Бакунин. Оттуда, где любовь единоборствует в силе с ненавистью. Из Богемии.

Бакунин медленно подходит к нему, преодолевает волнение, отводит юношу в сторону.)

Бакунин (тихо). Галичек попал в плен? Что же вы молчите? Отвечайте… Он… убит? (Пауза.) А другие?

Бакунин (вдруг жарко). Вы видели, как он умер? Видели? Он ничего не сказал?

Бакунин. Такая смерть… проклятье!.. У вас есть еще друзья?

Студент. Я… лучше один. Я знаю, что делать.

Бакунин. Надо спешить. Спасенье в Праге! (Вкрадчиво.) Послушайте, как ваше имя?

Бакунин. Хотите, Ян, быть моим другом? Вместо славного Галичка?

Тот направляется к выходу, но, не дойдя до двери, поворачивается и протягивает Бакунину руки.)

Бакунин (нежно целует студента). Увидимся, Ян, увидимся! Торопитесь…

(Студент в дверях сталкивается с Зихлинским.)

Бакунин. С тех пор, как вы служите народу, производство не зависит больше от короля… Что у вас?

Зихлинский. Противник прекратил атаки на позиции…

Зихлинский. Он пробивает стены домов, переходит из одного здания в другое, и мы не знаем, откуда ждать удара. Таким способом неприятель может достигнуть самой ратуши.

Бакунин. И найти на ее месте одни щепки. О, чтобы взорвать себя на воздух, у меня хватит пороху! Дальше.

Бакунин. Рихард, ступай в ратушу. Наверно, снова Гейбнер остался в одиночестве. Ожидай меня. Возьми с собой скрипача.

Бакунин (начинает ходить из угла в угол, все ускоряя шаги, наклонив голову, не замечая лейтенанта. Неожиданно останавливается, точно от страшной физической боли, из его груди вырывается почти стон). Прага! (Опять принимается бегать. Потом садится, теребит свою гриву, вдруг бьет кулаком по столу и кричит неистово.) Мальчишки! Молокососы! Болтают в своих клубах, ротозеи! (Вновь бросается ходить взад и вперед, но как будто вспомнив, что не один, глядит на Зихлинского, овладевает собой, говорит спокойно и коротко.) Зихлинский, мы должны покинуть город.

(Зихлинский достает из-за обшлага план города, раскладывает его на столе. Бакунин наклоняется над картой.)

Бакунин (кричит). Отступление! Военный маневр! (Изучает план.) Только этот путь в нашем распоряжении. Смотрите, откуда можно атаковать колонны, движущиеся вот здесь?

Бакунин. Это — Максимильянова аллея. Сейчас же отправить туда отряды, приказать свалить все деревья для прикрытия. (Отрывается от плана, начинает снова ходить.) Порох, амуницию забрать без остатка. Своих раненых — если найдутся повозки. Орудия прежде всего. Всем, кто проявит хладнокровие и мужество — офицерское звание. (Перестает ходить и мгновение смотрит на лейтенанта испытующим взглядом, затем бросает с жестокой гримасой.) Пойдемте, мой приказ будет подтвержден правительством.

Второй голос. Там открыта дверь… вон там, внизу.

(Студенты и подросток вносят на руках раненого.)

Легионер. Сюда. Вот здесь. Кладите его на пол, так лучше.

Легионер. Возьми его лучше себе, добряк, он может очень пригодиться. Да захвати карабин…

Студент (пробует высвободить из рук раненого оружие). Я не могу разжать его рук… Они как лед…

Легионер. Несчастный, не хочет расстаться с оружием. Что ж, пусть! Если попадет в рай — сможет пострелять по кардиналам и папам. Пойдем.

(Последним направляется к выходу подросток. Оборачивается в дверях, смотрит на раненого с боязнью и состраданием.)

Легионер (кричит издалека). Эй, ты, малец! Думаешь помочь ему умирать?..

(Постепенно начинает светать и за широко растворенной дверью вылепляются остроконечные дома, портал кирки, приплюснутый, широкобокий фонтан-барокко.

С опаской, как будто не к себе домой, входит Грунерт. Его взгляд падает на вытянувшееся неподвижное тело раненого и, пораженный, он отвердевает у входа.

Марихен появляется растерянная, как всегда — юркая, неслышная, и прячется за стойку, в свой тайник.

Бакунин медленно показывается в дверях, грузно спускается в пивную, садится там, где перед тем изучал план города, закрывает глаза.)

Грунерт (заметив Бакунина, приближается к нему, чуть слышно верещит). Осмелюсь напомнить, сударь… Если позволите, не только имущество, самое жизнь напрасно подвергаю опасности… На улице пальцами показывают: вон, кто приютил наших губителей. Это я-то! Ох, Господи!.. Приютил!.. Да я поступлюсь чем угодно, только бы оставили дом мой в покое… Говорят: у русского два штаба — один в ратуше, другой у Грунерта… Штаб устроили, а теперь, вон, мертвецкую. (Начинает хныкать.) Сударь, а сударь!.. Молю вас, оставьте вы мое заведение, ну, что оно вам? Слезно молю вас, сударь, во имя гуманности! Слезно!

Бакунин (вдруг открывает остекленевшие глаза и, точно никому не отвечая, произносит). Филистерские слезы — нектар для богов. (Опять утомленные опускает веки, откидывает назад голову.)

(Грунерт сохраняет еще момент просительную позу, потом машет безнадежно рукой и удаляется в кухню.

Марихен выползает из тайника, подкрадывается к Бакунину, заглядывает ему в лицо.)

Марихен (шепотом). Уснул… совсем спит… Такой большой…

Бакунин. Ишь, какая у тебя косичка, славно!

Марихен (смеется обрадованно, но вдруг становится серьезной). Хотела я… попросить…

Марихен (решившись). Когда вы будете королем, подарите мне такое платье, в каком ходят фрейлины. (Очень жарко.) Мне только одно, и такое, которое надевают не самые важные… Такое, какое…

Бакунин (кладет руку на голову девочки, улыбается ожившими ласковыми глазами). Когда я буду королем, о, тогда я одену тебя в шелковый кринолин, подарю тебе золотой корсет, дам тебе прекрасный пояс из алмазов, и ожерелье из жемчугов, и большой-большой веер из настоящих страусовых перьев. И потом я посажу тебя в карету и повезу туда, где живут одни дети, такие, как ты сейчас — бедные и несчастные, и ты будешь их всех одевать и катать в своей карете… А потом, потом…

Гейбнер (показываясь в дверях). Нам подана коляска…

Бакунин (растерянно). Да, да. Ну, прощай, девочка…

Гейбнер (удерживая Бакунина за рукав и колеблясь). Погоди… Дорогой Бакунин…

Гейбнер. Да, да, Бакунин. Скажи мне… перед тем, как совершать новые, быть может последние шаги. Здесь все уверены, что ты задумал установить у нас красную республику. Правда это?..

Бакунин. Ты сомневаешься во мне? Не веришь нашей дружбе?

Гейбнер. Верю. Но я хочу услышать от тебя самого.

Бакунин. Мои стремления не совпадают с вашей революцией. А это восстание… это восстание просто глупо! Но, друг мой, оно все-таки революция, кусочек, крошечка революции, и стоять от него поодаль, наблюдать за ним я не мог. Я должен бы броситься в водоворот вашей революции, потому что куклы дрались против притеснения, а я… я восстаю против притеснения всегда и всюду. Когда я стоял рядом с тобой на баррикаде, я не думал о том, чего добивается твоя партия. Признаться, у меня не было времени познакомиться с вашими партиями… Ты сумел подчинить меня — да, да, подчинить — своим возвышенным сердцем, и помогать тебе стало для меня священным долгом.

Гейбнер. Ты действуешь не всегда согласно со мной. Народ недоволен тобой, потому что пострадал от огня…

Бакунин. Ни одна доска не загорелась по моей воле. Но скажи, Гейбнер, скажи, как друг! Если бы спасение всего дела зависело от пожаров, разве ты не приказал бы спалить весь город?.. Молчишь? Люди и для тебя дороже щепок. (Обнимает Гейбнера.)

Гейбнер. Погоди… Последний раз. Мы принесли так много, так страшно много жертв. Эта кровь… Ты видишь, что борьба бессмысленна, что нет, не может быть надежды на успех. Так будем честны, будем честны, Бакунин!

Гейбнер (почти умоляя). Распустим отряды. Скажем прямо — мы проиграли, мы разбиты, мы…

Бакунин. Опомнись! Гейбнер, ты ли это? Кто призывал народ к восстанию? Кто первый потребовал от него жертв? И вот теперь, когда их принесено так много, сказать, что они были ненужны. Сказать, что наши надежды и надежды всего народа — пустой мираж. Жестокое преступление перед народом, перед революцией! Пойми, дорогой, благородный друг, мы были виной стольких смертей. Единственно, чем мы можем снять с себя эту вину — нашей смертью. (Раненый издает тяжелый стон, приподымается на локте, смотрит на Бакунина, который горячо продолжает.) Отдать свою жизнь. Не погубить дела… Пойдем и умрем — этого хочет революция! После нашей смерти легче достанется победа, наши смерти призовут новые силы к защите народного дела.

Раненый (сквозь стон). Бежите? Спасаетесь?..

Бакунин. Нет, брат мой! Мы не бежим, а отступаем. И не ради своего спасения, а ради спасения свободы. Дай твое ружье. Прощай, брат!

(Перекидывает через плечо карабин и выбегает, обняв Гейбнера.)

(Марихен бросается к дверям, смотрит долго вслед ушедшим…

Вдруг доносится одинокий выстрел. Точно от него, раненый стонет.

Марихен оглядывается, подбегает к раненому, стоит растерянная, не зная, чем помочь.

Потом опускается перед неподвижным раненым на колени, всхлипывает, тихо плачет.)

Впервые — под названием «Бакунин в Дрездене. Театр в двух актах» — альманах «Наши дни», № 1. М., Госиздат, 1922.

Своим рождением пьеса обязана знакомству Федина с М. Горьким, состоявшемуся 25 февраля 1920 г. Именно при этой первой встрече, едва зная начинающего автора по двум рассказам («Прискорбие» и «Дядя Кисель») и статье («И на земле мир…»), Горький предложил Федину написать драму на материале истории человеческой культуры — о любом герое истории, чью деятельностью отличал бы дух созидания.

17 июня 1920 г., спустя почти четыре месяца после памятного разговора с Горьким, он напишет сестре, А. А. Солониной:

«Моя работа подвигается чрезвычайно медленно. План уже вполне сложился, детали набегают сами собой, по мере того, как я глубже и глубже вдумываюсь в эпоху и в героев, нет-нет вспыхивают новые картины и штрихи, но… нет постоянно-напряженного пафоса. А когда он является… тогда сплошь и рядом нет возможности отдаться целиком работе…

Я начал писать вторую часть (или акт), состоящую из двух больших сцен. Вещь думаю назвать так: „Святой бунтарь — драматические сцены из жизни Михаила Бакунина“. Так как каждая часть должна представлять собою законченное целое, то особенных препятствий тому, чтобы начать работу со второго акта, я не встретил (с этим согласился и Горький, вообще оказавший мне большую, незаменимую помощь и поддержку во многих отношениях) и пишу теперь „Бакунин в Дрездене“ (участие его в знаменитой майской революции в Саксонии 1849 года). По моей мысли, первая часть „сцен“ должна характеризовать Бакунина — гегельянца-монархиста (Москва, 1830—40 годы, Белинский, Герцен, Станкевич и прочие романтики); вторая (над которой я сейчас сижу) — Бакунина — панслависта-революционера; третья — анархо-поэта-федералиста (Лион, 1870); последняя — картину смерти великого, святого, романтичного рыцаря анархии (Швейцария, 1876)…» (см.: Г. Рассохин. «Этап творчества и восхождения» (1919—1924 гг.). — «Волга», 1972, № 2, с. 173—174).

В октябре 1920 г. Федин передал Горькому первый акт второй части, который вызвал его горячее одобрение.

«Горький передал один экземпляр рукописи в редакцию „Журнала Дома Искусств“ для „немедленного напечатания“, другой — в „Петербургское Театральное Отделение“ (ПТО, при Наркомпросе. — А. С.) для „немедленной постановки в театре“. Это его слова, — писал Федин в письме сестре 12—13 октября 1920 г. — Он нашел, что „вещь должна быть непременно напечатана“. Когда же я заикнулся, что не мешало бы повременить с театральной постановкой, пока я напишу второй акт этой части, он только засмеялся и заявил, что когда, мол, я еще ее напишу, а поставить можно и один акт» («Волга», 1972, № 2, с. 174—175).

Второй акт был завершен в январе 1921 г. После его чтения мнение Горького о необходимости печатания и постановки пьесы на сцене не изменилось. Но поставлена на сцене она так и не была, несмотря на то, что еще в октябре 1920 г. первый акт был «одобрен к постановке» репертуарной коллегией ПТО (см.: «Жизнь искусства», 1920, 23—24 октября), а в июле следующего, 1921 г. в печати появилось сообщение, что «одобрена ПТО к постановке» и пьеса в целом — под названием «Святой бунтарь» (см.: «Жизнь искусства», 1921, 9—11 июля).

В дальнейшем работа над первой, третьей и четвертой сценами была Фединым оставлена, и они так и не увидели света.

Федин, К. А. Бакунин в Дрездене: сцены // Федин, К. А. Собрание сочинений: в 12 т. / ред. Г. М. Марков [и др.]; комм. А. Н. Старкова, Н. К. Фединой. – Т. 2. – М.: Художественная литература, 1982. – С. 5–62 (комм. с. 509–511).

Личность Михаила Бакунина — неустанного возмутителя спокойствия, революционного теоретика и агитатора, вдохновителя открытых и тайных обществ — неоднократно привлекала внимание писателей. Он стал прообразом таких литературных героев, как Рудин в одноименном романе И. С. Тургенева, Миша Кубанин в пьесе Д. С. Мережковского «Романтики», Вдовиченко в эпопее Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго».

К. А. Федин, которого также заинтересовали судьба, характер и наследие Бакунина, в начале 1920‑х планировал написать драматический цикл, посвященный этому знаменитому революционеру. Однако ему удалось закончить лишь одну из частей цикла — двухактную пьесу «Бакунин в Дрездене», в которой даны зарисовки восстания в столице Саксонии, произошедшего 3—9 мая 1849 г., во время Германской революции 1848—1849 гг.

Электронная библиотека имени Усталого Караула

Константин Федин

Бакунин в Дрездене

Сцены

АКТ ПЕРВЫЙ

АКТ ВТОРОЙ