Объединение в одну категорию всех упомянутых выше групп (к которым нужно еще отнести не успевших у нас оформиться революционных синдикалистов, бывших в тесном родстве с анархизмом синдикалистского толка) является неизбежным при всякой попытке дать очерк деятельности этих групп в революционный и пореволюционный период, указать их происхождение и роль в массовом движении 1904—1908 годов.
Правда, максималисты всячески отмежевывались от анархистов, а «махаевцы» и тех, и других объявляли врагами рабочего класса, наравне со всеми социалистическими партиями. Правда и то, что максималисты считали себя «государственниками», резко отличаясь этим от анархистов. Но народное представительство они признавали лишь в форме «трудовой республики», а до ее осуществления самым решительным образом отвергали участие социалистов в парламентах, и парламентскую деятельность европейских социалистов оценивали так же, как анархисты и махаевцы. Характерная для махаевцев вражда к социалистической интеллигенции проявлялась довольно заметной струйкой и у анархистов, и у максималистов. Наконец, общая тактика (перманентный боевизм, экономический террор и принципиальное оправдание экспроприаторства) роднили их всех, особенно максималистов и анархистов, до такой степени, что на практике их часто очень трудно бывало различить, и это давало им не раз возможность устраивать общие предприятия и местами быть в тесной организационной связи.
Далее, различно происхождение этих групп, различна была степень их распространения и продолжительность существования.
Махаевцы были и остались крайне немногочисленной сектой доктринеров-фанатиков, а «махаевщина», как законченная теория, зародившаяся в далеком углу Сибири, задолго до начала революционного движения, объединяющая и обобщающая все нападки анархистов разных стран на «вождей» и «парламентариев», — в этой своей «законченности» представляет в своем роде единственное явление в истории социализма. Но «метод» этой теории, ее квазинаучный характер сложился целиком под влиянием марксизма, и к «махаевцам» переходили обыкновенно рабочие-социал-демократы.
Максимализм, духовное детище социалистов-революционеров, наиболее типичное воплощение бакунистского народничества, промелькнул быстрым метеором в эпоху распада революции 1906—07 годов и захватил собою значительную часть социалистов-революционеров, хотя в сравнительно небольшом ряде городов.
Наконец, анархисты, просуществовавшие дольше всех других родственных групп (они появились в России впервые в 1903 г., и еще в 1908 г. действовали отдельные группы их), черпали свой идейный багаж и свой «человеческий материал» как у социал-демократов, так и у эсеров, и в период расцвета их деятельность проявлялась в огромной части России.
Но, при всех этих различиях, историческая основа всех трех течений в ту эпоху, когда они пользовались наибольшим распространением и влиянием и, следовательно, имели некоторую почву под собой, — одна и та же: неудача революции и близко связанные с этой неудачей кризис и безработица (разумеется, при общем низком уровне культуры и промышленности, при отсутствии у масс каких бы то ни было политических и организационных традиций и навыков). Поэтому, несмотря на различие происхождения и идейных основ, все три течения находятся в теснейшем психологическом взаимодействии: если махаевщина и максимализм теоретически сложились под несомненным влиянием европейского анархо-социализма и отчасти русского анархизма и у них заимствовали все свои аргументы против «парламентарных» социалистов, то в России, на практике, махаевцы и максималисты неоднократно сами становились анархистами и во всяком случае подготовляли почву для анархизма, как наиболее упрощенного и легко воспринимаемого учения. В Одессе первая анархистская группа «непримиримых» возникла из махаевской группы; в Екатеринославе, выражаясь поэтическим языком корреспондента журнала «Анархист» (№ 1, стр. 29), «плоды всего, насаженного максималистами, были тщательно сжаты анархистами и собраны в безвластные житницы». А один из виднейших вождей максимализма, бывший эсер, Владимир Мазурин, по свидетельству В. Чернова, заявил перед казнью: «Я умираю анархистом».
Между старым анархизмом русских семидесятников и современным европейским анархизмом очень мало общего. Анархизм революционеров-народников, как отчасти и своеобразный анархизм Толстого, являлся теоретическим выражением того протеста, который, по их мнению, должна была бы питать русская деревня против закрепостившего ее государства и разрушающего ее основы капитализма; новейший же анархизм, напротив, является целиком продуктом современного города, с его поражающими противоречиями ослепительной роскоши и мрачной нищеты, с его хронической безработицей, отсутствием уверенности в завтрашнем дне, постоянной нервной тревогой. И тем не менее, не говоря уже о том, что теоретик русских бунтарей — Бакунин — считается практическим родоначальником европейского анархизма, — между этими двумя течениями до настоящего времени сохранилась и живая личная связь, в лице старого анархиста-народника Кропоткина. И этот же Кропоткин может с полным правом считаться вдохновителем русского анархизма девятисотых годов.
В самом начале десятилетия анархизм еще совершенно неизвестен в России и мало проявляет себя в русской политической эмиграции, более или менее широко захватывая лишь еврейских рабочих из России в таких городах, как Лондон или Нью-Йорк. В это время образуется за границей русская издательская группа, выпускающая несколько анархистских брошюр, переводных и оригинальных (в том числе Кропоткина и Черкезова). А летом 1903 г., при постоянном сотрудничестве Кропоткина, группа его учеников начинает издавать в Женеве ежемесячный журнал «Хлеб и воля», положивший официальное начало русскому анархизму. Правда, в течение почти года журнал занимается лишь европейским анархизмом, и только в № 10, от июля 1904 г., появляется краткая первая корреспонденция из России; но с тех пор эта связь с Россией уже не порывается, и для первого периода русского анархизма, до «дней свободы» включительно, журнал является незаменимым источником. А в конце 1904 г. эта же группа «Хлеб и воля», при несомненном участии Кропоткина, созывает в Лондоне первое частное совещание русских анархистов, принимающее ряд определенных резолюций. Резолюции эти считают невозможным отделение политической революции в России от социальной и рекомендуют добиваться сразу осуществления коммунистического строя. Для этого они советуют готовиться к всеобщей революционной стачке в городах и деревнях, в качестве средств борьбы рекомендуют как массовые выступления, так и террор во всех его видах, и в организационном отношении решительно отвергают всякую централизацию, предлагая взамен ее лишь добровольные группы и союзы групп, объединенные только общностью идей и могущие в любой момент распасться.
Но еще до появления 1-го номера «Хлеба и Воли», весной 1903 г., возникает в России, в Белостоке, первая анархистская группа, организованная приехавшим из Лондона анархистом; а одновременно с этим первым номером, в конце лета того же года, независимо от Белостока, но в непосредственной связи с группой «Хлеба и воли», — появляются анархисты и в Нежине. И в то время, как в этом последнем городе, в котором совершенно нет промышленного пролетариата, пропаганда анархизма направляется в среду учащейся молодежи, для подготовки кадров анархистской интеллигенции, а вскоре после того захватывает и отдельных окрестных крестьян, — в Белостоке, среди еврейских рабочих, издавна привыкших к соперничеству ППС, ПСД, Бунда*, а затем и эсеров, анархисты сразу встречают подходящие условия и довольно быстро начинают пользоваться некоторым успехом. Им удается сорганизовать группу из рабочих, недовольных местными организациями социалистических партий, и эта группа проявляет энергичную деятельность, ведя агитацию, устраивая собрания, участвуя в стачках и распространяя немногие анархистские брошюры того времени и гектографированные прокламации. Местные социал-демократы были, по-видимому, мало подготовлены для борьбы с анархистами, и через год, если верить заявлениям анархистов, вся бундовская «оппозиция» («73 человека», как с точностью отмечает корреспондент «Хлеба и воли») переходит к анархистам. (Впоследствии, впрочем, к анархистам переходили, главным образом, рабочие-эсеры). Это в значительной мере объясняется разразившимся с особенной силой в Белостоке в 1904 г. кризисом и безработицей, а также тем успехом, каким, как мы увидим после, всегда сопровождались у нас на первых порах анархистские методы борьбы, в частности экономический террор, среди малосознательных рабочих. Летом 1904 г. толпа на базаре, под предводительством 18-летнего анархиста Нисана Фарбера, нападает на булочные и лавки, забирает хлеб, мясо и пр. Вскоре затем тот же Фарбер ранит кинжалом в синагоге фабриканта Кагана, главного организатора в борьбе хозяев с забастовавшими рабочими, выписавшего штрейкбрехеров из Москвы. Еще в 1903 г. были первые анархистские покушения на полицейских, а осенью 1904 г. появилась и первая анархистская бомба, брошенная в полицейский участок все тем же Фарбером.
Вместе с тем пропаганда анархизма выходит за пределы Белостока, и анархистские группки возникают в целом ряде промышленных местечек Гродненской губ., окружающих Белосток. Наконец, из Белостока же исходит первая попытка завязать сношения с другими анархистскими группами в России, именно с одесской группой «непримиримых» возникшей в начале 1904 г. из существовавшей там «махаевской» группы. Кроме Одессы, в том же 1904 г. появляется анархистская группа и в Житомире, организованная двумя рабочими-анархистами, приехавшими из Австрии. Эта группа в конце года участвует в стачке заготовщиков. Тогда же происходит в Одессе первый крупный арест анархистов с вооруженным сопротивлением.
До самого конца 1904 г. это были единственные анархистские группы в России (если не считать группы в Екатеринбурге, просуществовавшей очень недолго и перешедшей к эсерам). Январские события 1905 г. и особенно экономические стачки в феврале и марте и сопровождавшая их массовая безработица дали сильный толчок распространению анархизма.
Весной 1905 г. уже существуют анархистские группы в Риге, Петербурге, Москве (группа «анархистов-общинников»), Киеве (Южно-Русская группа коммунистов-анархистов), Екатеринославе. В Петербурге распространяются анархистские прокламации при помощи особых «ракет». В Москве и Риге выходят первомайские листки. Прокламации к крестьянам разбрасываются из окон поездов. Летом анархисты принимают энергичное участие во всеобщих стачках Одессы, Екатеринослава и особенно Белостока, где они вместе с тем ведут ожесточенную борьбу с социалистическими организациями, главным образом, с Бундом, в то же время устраивая ряд покушений против полиции и войска. Наконец, тогда же организуются первые анархистские группы в Польше (в Варшаве и Ломжинской губ.) и на Кавказе, в Грузии. К осени анархисты появляются в Гродно, Ковно, Вильно, Бердичеве, целом ряде мест Черниговской губ. и на Урале.
Наряду с этим распространением анархизма начинается и его дифференциация. Прекращается безраздельное идейное господство группы «Хлеба и воли» или «хлебовольцев». Возникает группа «Безначалие», издающая в течение весны и лета 1905 г. за границей три номера «Листка группы „Безначалие“» и ряд прокламаций в России и проповедующая самый неистовый боевизм, поджоги, разрушение и захват буржуазной собственности, физическое истребление всех «классовых врагов» пролетариата, а также борьбу не на живот, а на смерть с «демократическими» (т. е. социалистическими) партиями. В качестве реакции против крайностей этой группы появляется в октябре первый и единственный номер журнала «Новый мир». В ноябре прекращается издание «Хлеба и воли» (на 24-м номере), а в декабре выходит «Черное знамя» (единственный номер), положившее начало «чернознаменскому» направлению в русском анархизме. Все эти издания распространяются в России.
В самой России возникли за этот период анархистские типографии возле Нежина, в Белостоке («Анархия»), в Москве («Типография анархистов-общинников») и еще некоторые, издававшие большое количество прокламаций. Летом 1905 г. у нежинской группы явилась мысль издавать в России анархистский орган. Редакция его должна была находиться в Киеве и завязала сношения с одесскими, белостокскими и екатеринославскими анархистами. Первый номер газеты «Набат» был уже набран, но в августе типография, находившаяся во дворе одного священника, в селе Куриловке Нежинского уезда, была арестована, и газета не могла выйти. Вскоре после того была арестована и белостокская типография «Анархия».
В течение этого же периода (еще до октябрьских дней) учащаются случаи анархистского террора в Варшаве, во время стачки пекарей анархисты применяют саботаж. Бомбы бросаются в Белостоке, Одессе и Екатеринославе. В Нежине, в сентябре, имеет место громкое вооруженное сопротивление при аресте. В Одессе в июне происходит первый судебный процесс анархистов.
В «дни свободы» влияние анархистов проявляется очень слабо. Отдельные анархистские ораторы выступают на митингах в учебных заведениях (в Петербурге, в Киеве), появляются они и на рабочих митингах в некоторых городах, но не встречают большого успеха; и даже про Белосток, где они к тому времени пользовались наибольшим влиянием, в сравнении с другими городами, они должны с горечью констатировать (см. анархистский «Альманах»**, стр. 18): «До сих пор мы рассчитывали, что в момент общероссийского подъема рабочее движение в нашем городе пойдет вперед еще скорее. И вдруг мы увидели, что нам приходится начинать сначала. Октябрьские дни принесли и нам политическую стачку… Рабочие забастовали, не предъявив никаких экономических требований, объявив, таким образом, хозяевам перемирие на время борьбы с самодержавием».
Но зато тотчас по окончании первого месяца «свобод» об анархистах начинают говорить повсюду: взрывы бомб в гостинице «Бристоль» в Варшаве (ноябрь) и в кафе Либмана в Одессе (декабрь) открывают новую полосу в русском анархизме — «безмотивный», или «антибуржуазный», террор, споры о котором резко разделяют с этих пор анархистов на два лагеря. Затем, в течение зимы 1906 г. анархисты в одних местах просто исчезают, разгромленные реакцией, в других — проявляют себя лишь в мелких экспроприациях, которые в это время впервые становятся «нормальным» средством их деятельности (Екатеринослав, Одесса, Кавказ), а также в мелком антиполицейском терроре. Весна, вместе с ослаблением реакции и массовой безработицей, приносит и новый подъем деятельности анархистов, как в смысле распространения по России, так и в смысле интенсивности.
Весна и лето 1906 г. — время, когда анархизм в России достиг наибольшей степени развития. К упомянутым выше городам, где имелись анархистские группы, прибавился целый ряд новых. В Крыму, во всех важнейших городах Кавказа, на Урале, в Прибалтике, Западном и Юго-Западном Крае, на Украине (особенно среди крестьян), наконец, в ряде городов Средней России, как Рязань, Тула, Нижний Новгород с Сормово, Пенза, Казань, — корреспонденты анархистских журналов отмечают существование групп, акты политического и экономического террора и экспроприации, реже — выступления на митингах и участие в забастовках.
По-видимому, совершенно неизвестным остался анархизм, как сколько-нибудь заметное явление, в Сибири (если не считать далеких мест ссылки, как, напр., Якутск, где в 1907 г. выходил рукописный анархистский журнал «Мятежник» и велась пропаганда среди учащихся, или Туруханский край, где в 1908 г. оперировала громкая группа экспроприаторов), и это в значительной мере можно объяснить резко политическим характером революционного движения в Сибири и отсутствием среди сибирских рабочих той острой безработицы, которая царила во все время контрреволюции в главнейших промышленных центрах Европейской России1.
В течение этого же периода до значительных размеров возросла и анархическая литература. В Женеве в июле 1906 г. появляется 1-й номер нового анархистского журнала «Буревестник», который скоро становится главным идейным центром русского анархизма, впоследствии, впрочем, исключительно синдикалистского направления (выходившие в течение 1906—07 гг. в Лондоне кропоткинские «Листки „Хлеб и воля“» расходились по большей части за границей и в России имели мало влияния). В России, кроме множества мелких типографий, у анархистов была большая, хорошо оборудованная типография в пещере, в имении Орианда возле Ялты. Она поставляла в течение нескольких месяцев прокламации на весь юг России и собиралась издавать первый выходящий в самой России орган анархизма «Бунтарь». Но, выданная провокатором, типография была арестована в августе 1906 г., и «Бунтарь», целиком написанный в России, вышел за границей в декабре того же года. В декабре же был издан в Одессе единственный номер органа анархистов-синдикалистов — «Вольный рабочий». Кроме нелегальных типографий, анархисты часто пользовались для печатания прокламаций и насильственным захватом частных типографий.
Наконец, в этот же период появляется и легальная анархическая литература. Первое предложение легализации анархизма внесла небольшая приехавшая из-за границы группа в Белостоке, вскоре после октябрьских дней. Так как огромное большинство белостокских анархистов были чернознаменцы, т. о. признавали исключительно боевую и бунтарскую деятельность, то это предложение успеха не имело, а самая группа просуществовала недолго. Но весной 1906 г., главным образом, в Москве, был издан в легальных типографиях так называемым «явочным» порядком целый ряд книг и брошюр, оригинальных и переводных, излагающих анархистские взгляды или трактующих об анархизме. Эти книги получили довольно широкое распространение и служили долгое время средством пропаганды для анархистов. А в Тифлисе, той же весной 1906 г., стали выходить и легальные анархистские газеты на грузинском языке, одна еженедельная (всего 14 номеров) и две сменившие друг друга ежедневные (одной вышло 8 номеров, другой — 60); все они просуществовали, с перерывами, в общей сложности с конца марта по июнь 1906 г., несмотря на то, что открыто излагали свои взгляды.
К попыткам легализации анархистов в 1906 г. относится и участие анархистов в легальных профессиональных союзах в Москве и Одессе (в последней — особенно в знаменитой «регистрации» моряков); потом они почти сливались с зачатками групп «революционно-синдикалистского» направления в собственном смысле слова.
Главными центрами анархизма, где он пользовался известным успехом, в 1906 г. были: Екатеринослав и его промышленный округ, Одесса, Кавказ, Урал, Москва и Польша. Белосток потерял уже прежнее значение; после дней свободы влияние анархистов на рабочую массу там сильно упало, а с весны 1906 г., после одной неудачной стачки (об этом подробнее будет рассказано ниже), анархисты, по их собственным словам, потерпели полный моральный крах. С конца 1906 г., наряду с провокацией и массовыми провалами, анархисты начинают терпеть подобный же моральный крах и в других местах. В 1907 г. из упомянутых выше центров остаются лишь Екатеринослав, Одесса, Урал и Варшава. Из других мест получаются лишь известия об одиночных террористических актах и экспроприациях. Страницы анархистских газет (одновременно с «Буревестником» с 1907 г. стал выходить за границей орган чернознаменцев «Анархист», а с мая 1908 г. — «Бунтарь»), кроме очерков прошлого движения, все более и более пестрят только вооруженными сопротивлениями и некрологами.
В 1908 г. единственным городом, где существовала постоянная анархистская группа, ведшая пропаганду и агитацию среди рабочих (и отчасти крестьян), оставался Екатеринослав (с окрестными поселками), город, в котором, после Белостока, анархисты находили наибольший отклик в массах. Во второй половине 1908 г. они, по-видимому, исчезают и там2.
В своей агитации анархисты, кроме рабочих, обращались и к крестьянам. Уже в первом периоде анархистской работы, в 1903 и 1904 годах, группа в Нежине вела пропаганду среди крестьян Черниговской губ. Весной и летом 1905 г. ведется агитация среди экономических крестьян возле одного из местечек Ломжинской губ., а также распространяется по России (из окон вагонов) «Манифест анархистов-общинников», изданный в Петербурге и дающий подробные указания, «как поджигать помещичьи стога». Эта же прокламация переиздается и распространяется тогда же екатеринославской группой. Но и эта агитация особенно развивается в 1906 и отчасти 1907 годах. Она ведется и в Центральной России (в Московской, Рязанской губ. и возле Брянска), и в Западном крае, в частности, возле Белостока, где анархистские корреспонденты указывают на существование крестьянских групп анархистов-коммунистов, и в Херсонской губ., и, особенно, в Малороссии. В Киевской и Полтавской губ. в 1907 г. образовались даже «федерации вольного крестьянского союза», но каких-либо подробностей его деятельности анархистские источники не указывают. Зато про Херсонскую губ. они пишут уже в конце 1907 или начале 1908 г., т. е. тогда, когда, по их же словам. в городах «анархистское движение несомненно пошло на убыль» («Анархист», № 2, стр. 21): «Все последние боевые выступления в деревнях Херсонской губ., начиная с массового нападения на усадьбу Келеповских, убийство помещика Бурачка… дело сознательных крестьян-анархистов». А летом 1908 г. и екатеринославские анархисты снова завязывают сношения с окрестными крестьянами и распространяют среди них прокламации.
Любопытным, хотя совершенно одиноким, фактом влияния анархистских идей на крестьян является, если верить «Анархисту», попытка одного села на Кавказе, в Тифлисской губ. (в 1906 г.), вести коммунистическое хозяйство. Под влиянием анархических идей и одного сочувствовавшего анархизму помещика, крестьяне этого села, «решив владеть землей на коммунальных началах, уничтожили межи и заборы, разделяющие поля и виноградники, прогнали сельских властей и выстроили общественные дома и пекарни; в городе они приобрели земледельческие орудия для ведения коллективной обработки земли… Эта коммуна просуществовала около 9 месяцев, пока правительство не разрушило ее; организаторы были посажены в тюрьму, а общественные дома превращены в казачьи казармы» («Анархист», № 1, стр. 36; знаток кавказского анархизма Оргеиани не упоминает об этом факте).
О существовании анархистских групп среди крестьян, кроме сообщений корреспондентов анархистских газет, свидетельствуют и некоторые судебные процессы последнего времени, особенно процесс анархистов Херсонской губ. (Присяжнюк и др.). Но подобные группы, по-видимому, мало отличались от обыкновенных разбойничьих крестьянских дружин, вроде «лесных братьев» Сердобского уезда Саратовской губ., шайки Савицкого, Лбова и других.
Наконец, кроме местных, городских и крестьянских, групп следует еще упомянуть о существовании чисто боевых групп, не связанных с каким-либо городом или местностью. Самой известной из таких групп была оперировавшая на юге в 1907 г. Боевая Интернациональная группа анархистов-коммунистов, та самая, грандиозный провал которой в начале 1908 г. приписывается киевским охранным отделением Богрову3. В первом номере «Анархиста» эта группа поместила следующее заявление: «Боевая Интернациональная группа анархистов-коммунистов ставит себе целью: 1. Организацию экономических и политических террористических актов. 2. Организацию крупных экспроприаций для снабжения русских и заграничных групп деньгами и оружием. 3. Помощь людьми группам при всяких местных боевых делах. БИГАК внефракционна. Она оказывает помощь всякой идейной и способной к практической работе группе анархистов-коммунистов. Первым делом БИГАК была экспроприация почты на ст. Верхнеднепровск Екатеринославской губ. в сентябре сего (1907) года. Взято 60 000 р.». Затем следует отчет, в котором, между прочим, фигурируют 250 р., выданные «крестьянскому анархистскому союзу».
Уже из существования подобной группы видно, что между анархистами разных городов имелась довольно тесная связь. Но на это имеются и прямые указания. Еще в 1904 г. представитель белостокской группы отправился в Одессу, чтоб завязать сношения с тамошней группой и получить у нее литературу и денег, что ему и удалось, правда, случайно. Но с конца 1905 г. анархисты, особенно боевики, часто меняют города и, несмотря на отсутствие и на принципиальное отрицание централизованной организации, везде находят нужные связи с местными группами. Особенно оживленны были сношения между тремя главными центрами анархизма — Белостоком, Екатеринославом и Одессой, и на почве распространения литературы, весной 1906 г., и с Москвой. Обозреватель московского анархизма в «Альманахе» указывает даже на своеобразное «разделение труда» между разными городами, о котором он повествует наивно-восторженным тоном средневекового хроникера. Москва «снабжала всю империю богатой литературой, посылала в соседние районы… агитаторов и пропагандистов… Всюду у анархистов-коммунистов были свои единомышленники, с которыми они, находясь в постоянных сношениях, обменивались революционными услугами. Взамен литературы из Тулы получалось холодное и огнестрельное оружие, из Екатеринослава взрывчатые вещества» («Альманах», стр. 48. Курсив мой. – Б. Г.).
Наконец, у анархистов были и съезды.
Еще в январе 1906 г. собрался в Кишиневе «многолюдный» съезд террористов-«безмотивников». На нем присутствовал 21 человек4 из всех важнейших центров анархизма, главным образом, из Белостока и Екатеринослава. «Это были, — по словам „Альманаха“ (стр. 24), — большею частью решительные боевики и вдумчивые люди. Выли среди них Гелинкер, Стрига, Федосей Зубарь, Николай Доценко. Наряду с актами „безмотивного“ террора на этом съезде было решено предпринять и целый ряд актов против организующейся буржуазии (как, напр., против съезда горнопромышленников)». На съезде были уже и роли распределены между его участниками и образована террористическая группа, которая могла собрать вокруг себя 60 боевиков. Душой съезда был Владимир Стрига (Лапидус, бывший заграничный студент, сперва социал-демократ, потом неопределенный террорист, махаевец и, наконец, одна из виднейших фигур русского анархизма). «Стрига выбрал для себя террористическое покушение за границей (по-видимому, на парижского Ротшильда. – Б. Г.) по причинам, которые он подробно изложил в своем предсмертном письме» (как известно, он был убит при взрыве бомбы, во время опытов в Венсенском лесу, в Париже, летом 1906 г.). Но ни одно предприятие, задуманное на съезде, не осуществилось, и почти все его участники были впоследствии казнены, убиты или покончили с собой во время вооруженных сопротивлений при аресте. Этот съезд и образованная им террористическая группа отняли много сил от местной работы, на что неоднократно жалуются хроникеры анархистского движения разных городов.
Из других анархистских съездов в России известны лишь два областных: конференция уральских групп анархистов-коммунистов, происходившая в конце апреля 1907 г., и конференция анархистов-коммунистов Польши и Литвы в июне того же года. Первая высказалась против индивидуальных экспроприаций, против воровства и шантажа, против помощи воров и приняла резолюцию «О синдикализме», которая ставит главной задачей «организовать нелегальные интерпартийные союзы между рабочими, крестьянами и солдатами», но допускает и участие анархистов в существующих профессиональных союзах, добиваясь лишь их беспартийности. Кроме того, конференция постановила образовать федерацию местных групп и издавать федеративный орган «для разбора тактических и организационных вопросов» («Листки „Хлеб и воля“», № 18, стр. 6).
Что же касается конференции анархистов Польши и Литвы, желавшей связать теснее группы в Варшаве, Лодзи, Белостоке, Гродно, Ковно и Вильно, то она была организована при деятельном участии провокатора, благодаря чему немедленно после конференции произошли массовые провалы в этих городах («Анархист», № 3).
Осенью 1907 г. некоторые анархистские группы предполагали созвать «в ближайшем будущем» «съезд российских анархистов». Но редакция и группа «Буревестник», равно как и Боевая Интернациональная группа анархистов-коммунистов поместили в № 8 этого журнала заявление, что, «принимая во внимание кризис, переживаемый в настоящий момент анархическим движением в России, повсеместные провалы групп, сильно развившуюся за последнее время провокацию», они считают необходимым прежде всего заняться возрождением местной работы и очисткой групп от подозрительных элементов; до тех же пор, пока это не сделано, съезд будет не только преждевременным, но и чрезвычайно опасным.
К анархистским съездам следует отнести и происходившую осенью 1906 г. в Лондоне, при участии Кропоткина, конференцию группы, решившей издавать орган — «Листки „Хлеб и воля“». На этой конференции представлены были доклады: Кропоткина — «Политическая и экономическая революция» и «Работа в рабочих союзах»; Забрежнева — «О терроре»; Корн — «Вопросы организации»; Ветрова — «Отношение к другим партиям» и Изидина — «Всеобщая стачка».
Из принятых резолюций следует отметить резолюцию, рекомендующую анархистам принимать деятельное участие в рабочих союзах, революционизируя их и ведя в них борьбу против политических партий. Затем конференция выразила неодобрение экспроприациям, как простому переходу собственности из одних рук в другие, хотя особой резолюции и не приняла, не желая порицать тех, кого преследовали военно-полевые суды.
Наконец, русские анархисты приняли участие в международном конгрессе анархистов в Амстердаме в конце августа 1907 г. В официальном отчете русской делегации, напечатанном в № 6—7 «Буревестника», указаны в качестве городов и областей, группы которых «так или иначе отозвались и выразили свою солидарность конгрессистам», — Петербург, Белосток, Екатеринослав, Грузия. Представлены были на конгрессе и заграничные литературные группы, как, напр., группа «Буревестника». Делегатами из России были: Н. Рогдаев, Каминский, Софья Воднева, Марголин и В. Забрежнев. Рогдаев представил доклады «О различных течениях в русском анархизме» и о профессиональном движении в России, где он, между прочим, указал, что «рабочие и крестьяне, еще задолго до появления в их рядах чистых анархистов, применяли анархистскую тактику (курсив автора отчета. – Б. Г.) в форме экономических всеобщих стачек, сопровождаемых саботажем и террором, убийств фабрикантов, насильственных захватов земель и пр., и пр.». Забрежнев представил доклад «Об индивидуализме». Русские делегаты поддержали резолюцию большинства конгресса о необходимости участвовать в рабочих синдикатах.
—————
Чтобы дать более конкретную картину деятельности русских анархистов, остановимся несколько подробнее на их работе в важнейших центрах: Белостоке, Екатеринославе и Одессе, отчасти также на Кавказе, в Москве и Варшаве. При всем однообразии анархистских методов, каждое из перечисленных мест представляло и некоторые особенности, более ярко проявляло те или другие типические черты русского анархизма.
В Белостоке анархисты, наряду с массой мелких экспроприаций у лавочников, которые они называли «захватом продуктов», проявляли себя, главным образом, экономическим террором, особенно во время стачек, и нападениями на полицию и военные патрули.
Проповедь экспроприаций и экономического террора, по-видимому, встречала некоторое сочувствие среди рабочих, особенно во время безработицы, так как, не говоря уже о рассказах самих анархистских обозревателей и корреспондентов, местный комитет Бунда уже с 1904 г. должен был не раз в своих прокламациях выступать против анархистов. Кажущийся успех экономического террора, выражавшийся в том, что напуганные убийствами и угрозами фабриканты уступали требованиям стачечников (особенно летом 1905 г., когда влияние анархистов было наиболее сильным), привел к тому, что даже местные эсеры и члены ППС поддались влиянию анархистов и стали применять этот метод борьбы, под угрозой массового перехода их сторонников на сторону анархистов. Что касается Бунда, то он должен был выдерживать долгую и упорную борьбу с демагогией анархистов, выступавших на ежедневных импровизированных митингах или на знаменитой белостокской «бирже» и добившихся того, что бундовцы вынуждены были перенести свою «биржу» на другую улицу. И тем не менее, по свидетельству даже самих анархистов («Альманах»), деятельность анархистской группы в Белостоке, где она наиболее была связана с массой, не превратилась в анархистское движение, а была все время чем-то посторонним движению пролетариата. Так, в пору своего наивысшего влияния, в мае 1905 г., белостокская группа состояла из 60 вполне сознательных анархистов (стр. 9), и рабочие смотрели на эту группу, как на что-то «вроде бюро для поставки стачечной удачи» (стр. 15), а в октябрьские дни, как мы уже указывали выше, вся предшествовавшая работа анархистов сошла на нет, и рабочие, по призыву социалистических партий, объявили всеобщую политическую стачку. И после того, констатирует анархистский обозреватель, «по-прежнему масса продолжала проявлять очень мало боевой инициативы, по-прежнему ее пассивность возмещалась деятельностью анархической группы». И вот, когда летом 1906 г., во время забастовки нитярей, несмотря на ряд бомб, брошенных анархистами в квартиры фабрикантов, эти последние, хотя и убежали за границу, «но, чувствуя за собой моральную поддержку всего, что было в Белостоке имущего, твердо стояли на своем и не уступали», — рабочие, «вместо того, чтобы нападать на фабрики, ждали, что сделают анархисты» (стр. 25). В результате «стачка потерпела поражение, вместе с нею тяжкое, если не смертельное поражение понесла и наша группа» (стр. 26). Если прибавить к этому, что непрерывные нападения анархистов на полицию и солдат вызывали не раз кровавые репрессии на головы всего беззащитного населения, то «моральное поражение» белостокских анархистов станет еще понятнее5. И действительно, с тех пор белостокская группа не играет уже никакой роли, а с 1907 г. «все силы уходят на борьбу с провокаторами». «Провокация победила», и «группа распалась после того, как все ее активные участники были арестованы» (стр. 28).
После Белостока главным центром русского анархизма стал Екатеринослав. В нем анархисты держались дольше, чем где бы то ни было в России, ио с массой они были связаны еще меньше, чем в Белостоке, хотя и тут пользовались сочувствием, главным образом, на окрестных заводах. После краткого периода агитации на массовках и митингах они уже 4 октября 1905 г. совершают первый акт экономического террора — убивают директора машиностроительного завода «за неудачную забастовку». И с тех пор непрерывной чередой тянутся акты экономического и антиполицейского террора, сменяясь лишь время от времени более или менее крупными экспроприациями и вымогательствами. Причем, в то время как в Белостоке анархисты вмешались в экономическую борьбу рабочих, и нападения на фабрикантов имели целью вынудить уступки во время стачек, в Екатеринославе убийства мастеров, директоров и управляющих на заводах и в железнодорожных мастерских носили характер мести за увольнение стачечников, дурное обращение и эксплуатацию вообще. Был случай и «безмотивного террора»: собираясь бросить бомбу в министерский поезд и узнав, что министр не проедет, анархисты бросили бомбу в обыкновенный вагон 1-го класса, в «буржуазию вообще». Но наибольшее количество нападений было сделано на низшую полицию (околоточных, городовых, стражников) и на казаков. В заявлении, посланном екатеринославской группой анархистов Амстердамскому конгрессу, сказано, что за год с лишним «работы» ею «было совершено около 70 террористических актов, кроме вооруженных сопротивлений, побегов и экспроприаций» («Буревестник», № 6—7, стр. 29). Вместе с тем анархисты распространяли много литературы, на экспроприированные деньги устраивали типографии, в частности, большую типографию в пещере, возле Ялты.
Смелость екатеринославских анархистов, совершаемые ими убийства полицейских и ненавистных мастеров привлекали к ним сочувствие менее сознательных заводских рабочих, а рабочие-эсеры стали к ним переходить с самого начала их деятельности. Но уже со второй половины 1906 г. начинается разгром екатеринославской группы, от которого она немного оправилась лишь к весне 1907 г. После того деятельность анархистов ослабела, но у них все же были связи во всем районе, и террористические акты продолжались до самой середины 1908 г. Однако, несмотря на энергию, с какой анархисты боролись против социал-демократов, несмотря на отдельные случаи сочувствия к ним со стороны рабочих, масса екатеринославского пролетариата шла за социал-демократами, что наглядно показали выборы в три Думы.
Если белостокские анархисты после «дней свободы» принадлежали «чернознаменскому» направлению, а екатеринославская группа в вышеупомянутом заявлении Амстердамскому конгрессу называет себя внефракционной, то в Одессе с конца 1905 г. резко обозначились два течения: чернознаменцы и анархисты-синдикалисты. Первые отрицательно относились к каким бы то ни было рабочим организациям, верили исключительно «в чудодейственную силу террора», по выражению одного анархистского писателя, устроили знаменитый взрыв в кофейне Либмана, который должен был означать начало «безмотивного», или «антибуржуазного», террора, а впоследствии занимались почти исключительно мелкими экспроприациями, «налетами» и «мандатами», т. е. рассылкой угрожающих писем с требованиями денег. Эти «налеты», весьма часто провокаторского происхождения, выродились в обыкновенный бандитизм, и очень трудно бывало различить, где кончается идейный анархист, и где начинается обыкновенный хулиган, сутенер или провокатор. Даже в тюрьме, по свидетельству анархиста Михаила Знаменского, эти анархисты вступали в тесный союз с уголовными и натравливали их на политических заключенных («Альманах», стр. 152).
Другое течение — синдикалисты, во главе которых летом 1905 г. стоял Гершкович, а в 1906 г. – талантливый анархист Новомирский, издавший за границей в октябре 1905 г. газету «Новый мир», а в Одессе в 1906 г. один номер газеты «Вольный рабочий», — резко отличались от чернознаменцев. Они вступали в беспартийные рабочие организации и признавали борьбу за частичные улучшения, но, конечно, при помощи экономического террора. Они прославились участием в забастовке моряков одесского порта, вызванной закрытием так называемой «регистрации» т. е. профессионального союза моряков. Что они пользовались сочувствием моряков, видно из того, что их представитель был введен в стачечный комитет, несмотря на протесты социал-демократов. Приняв участие в стачке, они стали применять в грандиозных размерах саботаж, т. е. взрывы пароходов, а также экономический террор. Их влияние было так велико, что эсеры должны были согласиться на взрыв одного из пароходов, под тем предлогом, что этот акт «может сойти за акт политического террора» («Буревестник», № 10—11, стр. 19—22). Но эта же забастовка наглядно показала рабочим всю безрезультатность экономического террора. Забастовка окончилась поражением и влияние анархистов-синдикалистов сразу исчезло. Анархисты-синдикалисты совершили также несколько крупных и громких экспроприаций. Но вот что пишет об этом упомянутый Михаил Знаменский («Альманах», стр. 151): «Если чернознаменцев погубило отсутствие средств, необходимость ряда мелких экспроприаций, то наоборот, причиной гибели группы синдикалистов явилась наличность крупных денежных сумм. Лишь только, после крупной экспроприации на пароходе „София“, лучшие из них были выбиты из строя, в их группе начался „денежный разврат“. Группа разлезлась, деньги уплыли, и в первую половину 1907 г. группа „анархистов-синдикалистов“ прекратила свое существование». Таким образом, три главных центра русского анархизма, Белосток, Екатеринослав и Одесса, создали и три наиболее распространенных типа русских анархистов: еврейского ремесленника, но большей части почти мальчика, нередко искреннего идеалиста и смелого террориста; заводского рабочего-боевика, непосредственную натуру, который, как екатеринославец Федосей Зубарь, «ни одной книги не прочел, но в душе — анархист», ненавидевший всякую власть «до боевого стачечного комитета включительно» («Буревестник», № 9, стр. 21); и наконец, одесского «налетчика» — прожигателя жизни. Белостокские анархисты с гордостью рассказывают, что им удалось профессионального вора (Шпиндлер, впоследствии казненный) превратить в идейного анархиста; зато в Одессе анархисты становились часто вульгарными бандитами и ворами. Если мы к этим трем типам прибавим еще интеллигента, обыкновенно бывшего социал-демократа или эсера, оратора и демагога, а также крестьянина, как Михаил Рыбак, поджигающего помещичьи усадьбы или вступающего в шайку «лесных братьев», то галерея анархистских типов будет почти исчерпана.
Соединение разновидностей одесского и белостокского анархизма мы находим в Варшаве. Еще в 1905 г. анархисты участвовали там в громкой стачке пекарей, причем применяли саботаж, взрывая печи и обливая тесто керосином. Им удалось даже захватить в свои руки одну пекарню. Испуганные хозяева уступили. Зимой того же года была брошена бомба в банкирскую контору, а затем в кофейню гостиницы «Бристоль». Эти акты «безмотивного» террора приписывались в свое время провокации. Зимой 1906 г. анархисты снова применяли саботаж и экономический террор при стачке портных. То же самое произошло при стачке механических сапожников летом 1907 г., причем рабочие захватывали в свою пользу обувь и материал, а в квартиры хозяев был брошен ряд бомб. Терроризированные хозяева в обоих случаях пошли на уступки; но вслед за экономическими уступками следовали жестокие полицейские репрессии. По количеству казненных анархистов с Варшавой могут соперничать лишь Екатеринослав и Одесса. В январе 1906 г. в Варшаве было даже казнено, после страшных пыток, 16 анархистов без суда. Варшавские анархисты имели и свой орган на польском языке — «Głos rewolucyjny», чернознаменского направления (№ 1 вышел за границей в конце 1906 г.).
От боевого и экспроприаторского анархизма Южной России и Польши сильно отличался центр «северного» анархизма — Москва, в которой с 1905 до 1907 г. сменили друг друга несколько групп («Свобода», «Свободная коммуна», «Безвластие» и др.). Мы уже видели, что Москва была центром литературно-издательской деятельности анархистов, выпустивших здесь в легальных типографиях довольно много книг и брошюр. Среди рабочих московские анархисты, имевшие много общего с синдикалистами, вели устную пропаганду, выступали на митингах, а также участвовали в «союзе безработных». Но попытки вооружать безработных и раздача им помощи из экспроприированных денег встретили резкий отпор со стороны рабочих-социал-демократов. Попытки экспроприаций и террористических актов были уничтожены полицией еще до 1908 г.
Наконец, на Кавказе, в частности в Грузии и Баку, мы встречаем все виды анархизма: и мирно-пропагандистский, до легальных газет включительно, и экспроприаторско-боевой, переходящий в мелкое разбойничество и вымогательство. В грузинском анархизме знаток его Оргеиани («Альманах») различает две полосы: в «дни свободы» широко развилась идейная пропаганда анархизма, особенно в Тифлисе и Кутаисе, где в то время хозяевами положения были социал-демократы. При наступлении реакции анархизм выродился в беспринципное экспроприаторство. Новый подъем анархизма наступил весной и летом 1906 г. — это период легальных газет. Но он продолжался недолго и со второй половины этого года почти совершенно исчез, уступив место грузинскому национализму. В Баку же, где анархизм при своем появлении в 1906 г. имел шумный успех, он очень скоро выродился в «анархизм» одесского типа, осложненный кавказскими условиями: к «эксам» и «мандатам» присоединилось похищение детей для получения выкупа — и все это при несомненном участии полиции и провокации.
Какой общий вывод можно сделать относительно распространенности анархизма в России в период его расцвета? Ввиду того, что сведения об этом можно найти только у анархистов, а это — источник крайне ненадежный, так как они более всех других революционных партий склонны к преувеличениям и к переоценке своей роли и значения, — ответ может быть весьма неопределенный и приблизительный. Конечно, можно лишь с улыбкой относиться к таким, напр., заявлениям анархистских корреспондентов, что в Петербурге летом 1906 г. «идеи анархического коммунизма в настоящее время окончательно привились к широким массам. Такие два революционных и многолюдных завода, как Речкинский и Семяниковский… являются ячейками самостоятельных организаций рабочих анархистов-коммунистов» («Буревестник», № 3; это говорится про Петербург, где анархизм никогда не играл сколько-нибудь заметной роли, быть может, благодаря большей культурности и политической зрелости петербургского пролетариата); конечно, так же преувеличены сообщения о Екатеринославе или Москве, где анархизм будто бы тоже «окончательно» овладел умами рабочих, или о Баку, где после 3-х месяцев работы в рядах анархистов оказалось 2 800 рабочих. Более вдумчивые анархисты сами должны были признать уже летом 1906 г., т. е. после эпохи наивысшего подъема анархистской агитации, что «после двухлетней, упорной и крайне тяжелой работы в подсчете оказался следующий, весьма плачевный результат: в России имеется довольно много анархистов, но нет анархистического движения» («Буревестник», № 2). И тем не менее, несмотря на эти оговорки, нужно признать, на основании всего имеющегося материала, что анархизм в 1906—07 годы был гораздо более распространен у нас, чем это обыкновенно думают, и составлял серьезную опасность для рабочего движения. Одним из внешних, объективных показателей количества анархистов может служить их тюремная статистика. Так, в Екатеринославе весной 1908 г. находилось в тюрьме больше ста «групповиков», т. е. членов местной анархистской группы, и много «сочувствующих». В Одессе за 1906 и 1907 годы было осуждено военными судами 167 анархистов, из них 28 было казнено. В том числе 99 человек были чернознаменцы, а 12 — синдикалисты, причем около 80 приговоров было вынесено за экспроприации и вымогательство («Буревестник», № 10—11). В конце 1907 г. большой процент составляли анархисты и в целом ряде других тюрем (напр., в Киеве — 88 чел.)6. Между тем социал-демократическая пресса, хотя и вела с ними борьбу (напр., в районе Бунда, а также в Москве, Екатеринославе, на Кавказе), но недостаточно оценивала размеры их влияния и, может быть, по тактическим соображениям, даже сознательно замалчивала его.
Чтобы найти причины этого быстрого и сравнительно широкого распространения анархизма в России, недостаточно ограничиться общими условиями данного времени: хроническим кризисом и безработицей, вызванными войной и контрреволюцией, а также видимой неудачей политического освободительного движения, распадом и разложением революции, благодаря чему находилась почва для проповеди о бесцельности политической борьбы. Эти условия, объясняющие в общем и целом кратковременный успех всех аполитических учений в эпоху 1906—07 годов, не могут объяснить ни того, почему анархизм стал распространяться еще до революции, ни той легкости, с какой многие социал-демократы, а особенно эсеры становились анархистами.
Чтобы понять эти явления, надо вспомнить прежде всего, что предреволюционные и революционные годы застали рабочие массы в России на крайне низкой ступени развития и что разрушительные формы борьбы, свойственные элементарным, примитивным формам рабочего движения (физические насилия над хозяевами, разгром фабрик и т. д.), были и раньше довольно распространены у нас, что и дало повод анархисту Рогдаеву на Амстердамском конгрессе указывать на Россию, как на страну, особенно благоприятную для развития анархизма. Культурный уровень рабочих в таком, напр., центре, как Белосток, где уже много лет велась пропаганда социалистическими партиями, был так низок в 1903—04 годах, что, по свидетельству профессионального органа Бунда (цитирую по русскому переводу в «Пролетарии», № 29), даже «реабилитация воровства», которой запались там анархисты, встретила благодарную почву среди малосознательных рабочих, и «кража товаров с фабрики стала делом обычным и освященным пропагандой белостокских анархистов» (стр. 8). Это же отсутствие сознательности и организационных навыков объясняет как ту легкость, с какою рабочие признавали экономический террор в качестве наиболее верного средства борьбы, особенно когда запуганные капиталисты (что бывало чаще всего с мелкими хозяйчиками) на время уступали, — так и, наоборот, то быстрое разочарование и уныние, какое овладевало теми же рабочими, если капиталисты не поддавались на угрозы и террор или же отвечали локаутами. Эту смену веры в спасительность экономического террора, проповедуемого анархистами, резким разочарованием и даже злобой против тех же анархистов — при первых неудачах — можно наблюдать во всех центрах русского анархизма.
Мы уже видели, со слов самих анархистов, какую роль играл экономический террор в Белостоке. Это подтверждает и вышеупомянутая статья в бундовском органе «Профессиональная жизнь»: «Анархисты сделались грозою местных хозяев. Достаточно было упомянуть, что стачкой руководит „группа“ — хозяин или удовлетворял требованиям, или покидал город. Престиж анархистского кулака поднялся и в глазах рабочей массы. Толковали, что по части ведения стачек пальма первенства принадлежит „группистам“ что, благодаря применению „энергичных“ мер со стороны последних, всякая забастовка кончается успехом» («Пролетарий», № 29, стр. 8). Но вот зато, по сведениям Бунда, какова была конкретная картина того «морального поражения» после неудачной стачки прядильщиков летом 1906 г. о котором глухо говорит не раз уже цитированный сотрудник анархистского «Альманаха»: «Выброшенные на улицу рабочие подняли бурю, изливая гнев на анархистов, считая их виновниками своего поражения. Рабочие дошли до того, что пресмыкались перед хозяевами, молили об открытии фабрик, обещая вести себя тише воды, ниже травы. Одному фабриканту, уступившему мольбам рабочих, устроили целую овацию: качали, кричали „ура“ и т. д.» («Пролетарий», там же).
В Екатеринославе и особенно в его предместьях рабочие говорили: «Социал-демократы сколько лет работают, все ничего сделать не могут, анархисты только что появились, а уж сколько сделали!» («Буревестник», прилож. к № 6—7, стр. 12). А митинг рабочих Брянского завода вынес даже будто бы резолюцию в пользу экономического террора и против социал-демократов («Анархист», № 1, стр. 29—30; о подобных резолюциях см. также «Листки „Хлеб и воля“», № 11, стр. 6). Но летом 1908 г. корреспондент «Буревестника» должен признать печальные последствия экономического п политического террора в том же Екатеринославе, проявившиеся в форме угроз локаутами и погромами, и трудность вести какую-либо работу, хотя, дескать, у них не было «вакханалии грабежей и налетов à la Одесса, дезорганизовавших мало-помалу мирное, массовое движение на руку правительственной реакции» («Буревестник», № 13, стр. 19). Отметив мимоходом столь странно звучащее в устах анархиста неодобрение дезорганизации «мирного, массового движения» в Одессе, перейдем к этой последней. Мы уже отметили популярность экономического террора в забастовке моряков; указали и на то, как неуступчивость хозяев повела к полному падению престижа анархистов среди моряков. Но раньше того убийство рабочим-анархистом Покотиловым директора Южно-Русского общества печатного дела Кирхнера, стоявшего по убеждениям «левее кадетов» («Листки „Хлеб и воля“», № 7, стр. 6—7), заставило акционеров уступить требованиям бастовавших рабочих; это так увеличило популярность анархистов, что работницы одесской городской прачечной послали им наивное и трогательное письмо, как «товарищам более влиятельным на этих сволочей, которые пьют кровь из бедных рабочих и работниц»; в этом письме, жалуясь на притеснения заведующего, они просили «этому паразиту прислать отдельно письмо угрожающее», не «оставить их без защиты» и «хоть напужать наших паразитов, пьющих нашу кровь» («Буревестник», № 8, стр. 22). Помещая это послание, редакция «Буревестника» была принуждена снабдить его комментарием, где говорит, что задача анархистов состоит не в том, чтобы действовать «вместо самих угнетенных и оскорбленных». Наконец, киевская группа анархистов-коммунистов по тому же вопросу об экономическом терроре пришла к заключению, что в «тех случаях, когда после террористических выступлений следовало увольнение рабочих, закрытие предприятия и пр., та же самая масса, в которой отзывчивые товарищи готовы были видеть друзей анархизма, немедленно обращалась в его врагов» («Анархист», № 3, стр. 31).
Привлекая малосознательных или доведенных до отчаяния рабочих мнимыми успехами экономического террора, а подчас и смелыми нападениями на полицию, анархисты в своей пропаганде среди членов социалистических партий нередко успешно пользовались действительными слабостями этих последних (равно как и их взаимной борьбой). Прежде всего, интеллигентский состав «комитетов» и централизм социалистических организаций не раз и до появления анархистов вызывали создание разных «оппозиций», «рабочих воль» и т. д. И хотя в состав этих оппозиционных организаций далеко не всегда входили лучшие элементы социалистических рабочих, но несомненно главною причиною их появления было отсутствие гибкости социалистических организаций, неумение претворять в себе оппозиционные элементы. Этим и воспользовались анархисты. В огромном большинстве мест к анархистам переходили именно эти «оппозиционные» группы социал-демократов и эсеров. Озлобление против «комитетчиков», против «генеральства» чаще всего выставляется в анархистских корреспонденциях в качестве причины перехода к ним части «партийных» рабочих.
К этому присоединилось еще то обстоятельство, что русские социал-демократы, а особенно эсеры в своей политической агитации слишком розовыми красками описывали европейские «свободы». Конечно, в социал-демократических пропагандистских брошюрах излагалось истинное положение рабочего класса в Западной Европе, но в повседневной агитации часто не соблюдалась надлежащая перспектива. И вот, целый ряд биографий русских анархистов, не только рабочих, но и интеллигентов приводит в качестве решающего момента их перехода от социализма к анархизму именно их приезд за границу и ознакомление с политическим режимом европейских государств и с положением в них пролетариата. Наиболее экспансивные натуры надеялись найти в Европе осуществление многих своих идеалов и, разочарованные, не умея оценить всю колоссальную разницу европейских и русских порядков, склонны были обвинять своих учителей в обмане и часто становились анархистами. Приезжая в Россию, они, конечно, свою анархистскую агитацию подкрепляли личными «наблюдениями» и производили впечатление на рабочих. Чрезвычайно любопытный образчик этого влияния «заграницы» на недостаточно развитых социалистов с боевым темпераментом представляет помещенная в № 5 «Буревестника» статья известного потемкинца Матюшенко: «Своим бывшим учителям». Рассказывая о своей высадке в Румынию, он говорит: «Стал я возле своих вещей и задумался… Я не заметил, как ко мне подошел социал-демократ доктор Раковский. „Я вас давно ищу, — заговорил он, кладя мне руку на плечо, — вас нужно поздравить: вы теперь в свободной стране“. Мы поцеловались. Посмотрел я на окружившую нас толпу румын. Вижу — не свободные это люди: свободный человек высоко и гордо держит голову… Кругом нас стояла толпа людей с измученными лицами, грязная, оборванная; не похожа она была на свободных людей, скорее можно было подумать, что это рабы… „Где же свобода? — сказал я Раковскому, — не вижу я ее: разве в свободной стране могут быть богатые и бедные? Разве в свободной стране люди не живут, как братья? Разве в свободной стране должны быть полиция и войско?.. Не такой свободы хотели мы; избави нас, Господи, от такой свободы у нас в России, такой свободы везде сколько хочешь“».
Такие факты, как расстрел рабочих войсками в Лиможе летом 1905 г., давали анархистам материал для десятка статей и прокламаций против политической свободы и социалистических партий. Одна из таких прокламаций, выпущенная группой «Безначалие» еще летом 1905 г., оканчивается так: «Блажен тот, кто бросит бомбу в Земский собор в первый же день открытия его заседаний!» И в устной пропаганде и агитации анархисты, по их же словам, начинали с того, что старались посеять недоверие к политическим свободам, за которые приглашали бороться социалистические партии. Неудача революции и крушение тех надежд, какие питала в революционные месяцы агитация социалистов, конечно главным образом содействовали успеху анархистов в 1906—07 гг., но немалую долю этого успеха надо отнести и на счет недостаточности социалистического воспитания и образования не только у рядовых социал-демократов (не говоря уж о социалистах-революционеров), но и у большинства «комитетчиков». Как ни относиться к чудовищным подчас преувеличениям и хвастовству анархистских корреспондентов, но все же несомненно, что социал-демократы часто бывали не на высоте положения, ставились в тупик приезжавшими из-за границы анархистскими ораторами и не умели должным образом отвечать на их демагогическую агитацию… II неудивительно, что такие даровитые анархисты, как Стрига в Белостоке, Гроссман в Екатеринославе или Новомирский в Одессе, производили «опустошения» в партийных рядах…
Впрочем, в борьбе с «демократическими» партиями, т. е. главным образом, с социал-демократами, анархисты не останавливались ни перед какими средствами, а «безначальцы» проповедовали прямо истребительную войну против них. Дело доходило до того, что уже летом 1905 г. московская группа анархистов, выражая свое сочувствие группе «Безначалие», тем не менее протестовала против того, что всех социалистов без различия фракций она называла «политическими шулерами». Социал-демократы, конечно, не оставались в долгу и мелкие экспроприации, совершаемые анархистами, называли обыкновенным воровством и бандитизмом, что нередко, впрочем, бывало вполне заслуженно, как впоследствии констатировали и многие анархистские корреспонденты и обозреватели. Борьба доходила и до физических насилий. Один из корреспондентов анархистских органов с гордостью рассказывает, что анархисты небольшого города Западного края бросили бомбу в окно одного «буржуа», в квартире которого в это время заседал местный комитет Бунда: бомба упала на колени одному из «комитетчиков», но не разорвалась. В Кутаисе, рассказывает Оргеиани («Альманах», стр. 94), анархисты с оружием в руках ворвались в редакцию социал-демократической газеты «Шикрики» и взяли с нее «штраф» в 500 руб. «за распространение заведомо ложных клевет против людей, преследуемых реакцией и находящихся в опасности» (вероятно, «клеветы» эти были такого же рода, как те, которые в той же статье бросает сам Оргеиани, говоря, что для многих «анархистов» экспроприации просто служили выгодным ремеслом, «хотя и сопряженным с большим риском» (стр. 103 — 104)).
Анархисты много писали и резко возмущались по поводу убийства в Польше нескольких анархистов своими бывшими товарищами, рабочими-членами ППС, которые видели в них «воров и эксистов» (см., напр., «Głos rewolucyjny», № 1, стр. 9). Но сами же они ставят себе в заслугу убийство на Кавказе двух рабочих-социал-демократов и одного — члена партии «Дашнакцутюн» «за шантаж» («Буревестник», № 4, стр. 16). Наконец, в Баку между анархистами и дашнаками происходила настоящая кровопролитная война. Анархисты убили директора завода, «чуть ли не члена партии „Дашнакцутюн“». Его товарищи из мести убили «руководителя анархистов», литератора, и, кроме того, расстреляли нескольких анархистов за экспроприации. Тогда анархисты «объявили войну партии „Дашнакцутюн“, в результате которой было убито 17 членов партии и 11 рабочих-анархистов». Рабочая масса была, по словам корреспондента, на стороне анархистов, и на похороны убитых анархистов стеклось множество народа («Анархиста», № 1, стр. 37).
Несмотря, однако, на шумный успех русского анархизма в годы, непосредственно следовавшие за революцией, он с самого начала носил в себе неизбежные элементы своего будущего вырождения и разложения7. Мы уже видели, что непрерывный экономический террор приводил в конце концов к закрытию фабрик, локаутам и к озлоблению рабочих против анархистов. Массовый политический, главным образом антиполицейский террор вызвал такие репрессии, обрушившиеся на всех рядовых обывателей, что и анархистам стало невозможно проявлять свою деятельность. При этом так называемая «децентрализация» террора не спасла анархистов от таких грандиозных провалов, как одновременный арест в разных городах 75 человек по делу Боевой Интернациональной группы анархистов-коммунистов. Само собою разумеется, что решающую роль в этих провалах сыграла провокация, которая всегда является неизбежным спутником боевых и террористических организаций и которая уже в 1906 г., а особенно с 1907 г. свила себе прочное гнездо почти во всех анархистских группах.
Но больше всего содействовали быстрому разложению русского анархизма экспроприации и вымогательства. Это констатируют почти все без исключения анархистские писатели, на это уже с конца 1906 г. настойчиво указывают многие корреспонденты анархистских газет, жалуясь на «печальные последствия эксов». Прежде всего, экспроприации, особенно мелкие, как «деятельность», наиболее доступная и дающая наиболее «осязательные» результаты, больше всего привлекали к себе анархистов, а к анархистам — массу темных личностей. Как ни отгораживали себя от обыкновенных грабителей и вымогателей разные анархистские группы — в прессе, прокламациях и на судах, как ни боролись они с «индивидуальным эксаторством», т. е. с присвоением захваченных денег в пользу самих «эксистов», доходя до угроз смертью и убийств включительно, — все было напрасно: по собственному признанию многих анархистов, их все труднее становилось отличать от простых бандитов и хулиганов8. Кроме того, как это выяснилось из позднейших судебных процессов, провокаторы принимали участие в анархистских «актах» и «делах» не только для того, чтобы выдать их полиции, но и для того, чтобы самим воспользоваться захваченным добром и «прожигать жизнь» вместе со своими «товарищами», как это было, напр., в петербургской студенческой группе «анархистов», основанной провокатором, процесс которой обнаружил столько скандальных подробностей. Так было и в Одессе, и на Кавказе, и в целом ряде других мест. Наконец, «денежный разврат» проникал и в среду настоящих анархистов. Бесконтрольное распоряжение крупными суммами все более соблазняло неустойчивые натуры. «После каждой крупной экспроприации, — пишут из Одессы «Буревестнику» (№ 10—11, стр. 23), — группа увеличивалась, и часто такими „товарищами“, у которых только разгорались аппетиты легкой наживы и спокойного отдыха». Дальше приводится ряд примеров, как такие «товарищи» под разными предлогами забирали себе крупные суммы и уходили в «мирное житие». И если одесская группа анархистов-синдикалистов ограничилась вынесением смертного приговора одному такому «товарищу», то симферопольская убила двух своих членов за «растрату групповых денег» («Буревестник», № 8, стр. 21)9.
Таким образом, несмотря на множество отдельных самоотверженных и смелых актов, несмотря на ряд фигур с чрезвычайно тонкой и чуткой нравственной организацией, русский анархизм разложился и сгнил морально, раньше чем он был истреблен правительством. Но и процессом своего разложения он повредил русскому рабочему движению не меньше, чем своими успехами. И, может быть, немалая доля истины заключается в похвальбе екатеринославских анархистов, высказанной летом 1908 г., что они, наравне с правительством, содействовали распаду местных профессиональных союзов («Буревестник», № 13, стр. 18). Относительно Белостока эту же мысль высказывает и Бунд весной того же года в вышецитированной статье: «Следы деморализации и разложения, внесенных „группой“ в рабочую массу, остались; доверие к какой-либо партии вытравлено. Настроение большей части рабочих подавленное».
—————
Теоретические основы русского анархизма в общем представляли мало оригинального и очень немногим отличались от анархизма общеевропейского. Это и неудивительно, так как главное течение европейского анархизма, так называемое «бакунинско-кропоткинское», — и было то, на котором воспитались первые «поколения» русских анархистов девятисотых годов: его они и распространяли в России как через посредство собственных сочинений Бакунина и Кропоткина, так и в статьях ряда молодых анархистов, как Ветров, Новомирский, Гроссман, Рогдаев, Раевский, Дубинский, Оргеиани и др.
Здесь мы встречаем ту же «критику» социализма (состоящую, главным образом, в том, что вместо подлинного социализма читателю рисуют продукт собственного воображения, с которым, конечно, победоносно расправляются), то же возвеличение «люмпен-пролетариата», босяков, ту же проповедь немедленной социальной революции, то же отношение к политической борьбе, к парламентаризму, демократии и т. д. При этом так же, как у их европейских собратьев, во всех теоретических и программных построениях русских анархистов уже царит полная анархия: каждый из них изображает как взгляды социалистов (которых они называют «авторитарными» или «государственными» социалистами), так и анархистские идеалы согласно собственной фантазии. В одном, правда, все они сходятся: это в том, что социалисты являются ярыми поклонниками государственной власти, желают современное государство сохранить на вечные времена и в социалистическом строе предполагают оставить экономическое неравенство. Главное отличие «анархического коммунизма» от «авторитарного» социализма или «коллективизма» (т. е. современного научного социализма) все без исключения русские анархисты видят в том, что анархизм отрицает всякую государственную власть и на место якобы социалистического принципа распределения: «всякому по труду» — ставит коммунистический: «от всякого по способностям, всякому по потребностям». Вот как изображается социализм в «научном» анархистском произведении (И. Ветров, «Очерк социальной экономии с точки зрения анархического коммунизма»):
«Авторитарные социалисты совершенно правильно полагают, что производство общественно необходимых вещей должно быть устроено на централистических основаниях, но они не могут себе представить правильно и хорошо функционирующего централистического промышленного или научного предприятия без бдящего ока жандармов, полиции, суда и даже народной милиции. Они считают всех людей прирожденными лентяями и злодеями вопреки фактам ежедневной жизни даже текущего дня» (стр. 36).
«Социализм, — пишет Новомирский («Новый мир», № 1, стр. 5), — оставляет наемный труд и неравенство заработков; а главное, он оставляет государственную власть и тем сохраняет последнюю антагонистическую форму деления людей на управляющих и управляемых, правителей и подданных. Он готов наложить свою руку на частного капиталиста, но почтительно останавливается перед полицейским и чиновником». Дальше начинается «анархия»: Новомирский в своей критике социализма становится целиком на точку зрения «махаевцев», а «Бунтарь», «Буревестник», «Листки „Хлеб и воля“» энергично выступают против этой теории. «Бунтарь» (№ 1, 1906 г., стр. 13) говорит про «коллективизм», что он «вносит дух торгашества не только тем, что оставляет „мое“ и „твое“, но и тем, что способствует лени (?), опошливает великий дар человека — труд»; а Ветров, напротив, в вышеупомянутой книжке (стр. 39) возводит на социализм следующее изумительное обвинение: он, дескать, не только стремится уничтожить частную собственность на средства производства, но и «хочет все предметы подчинить институту общественной собственности — не только землю и орудия труда, но и домашнюю мебель, любимые каждым книги, письменные принадлежности, комнатные украшения, карманные вещи и т. п.». Совсем как в вульгарном буржуазном памфлете, рассчитанном на самого невзыскательного читателя.
Правда, иногда наши анархисты, находящиеся под влиянием марксизма (самые талантливые из них даже вышли из рядов социал-демократии), сами вынуждены признать, что марксисты рассматривают государство как организацию классового господства, сами цитируют слова Энгельса о будущем исчезновении государства; но в таких случаях они объясняют это лицемерием и желанием обмануть рабочих. Так же поступают они и с вопросом о «неравенстве заработков» в социалистическом обществе. Указывая, что Маркс и многие марксисты конечным идеалом социализма считали распределение продуктов «по потребностям», а распределение «по труду» рассматривали лишь как переходную меру, они и тут видят желание усыпить рабочих картиной туманного идеала, с тем, чтобы в конкретной действительности ввести «неравенство». Любопытно, что это обвинение социализма в желании сохранить «неравенство доходов» в будущем обществе оказалось самым сильным козырем в руках наших анархистов, к которому они постоянно прибегали и в литературе, и в устной агитации, особенно охотно цитируя при этом Каутского, как «принципиального» сторонника распределения «по труду», хотя всякому должно быть ясно, что та или иная форма распределения есть лишь простой вопрос целесообразности, с которым легко справилось бы освобожденное от классового строя общество: на различии принципов распределения нельзя строить отличие анархизма от социализма; можно, оставаясь убежденным социалистом, не соглашаться со взглядами Каутского, изложенными в его книге «На другой день после социальной революции»; можно, в качестве переходной меры, принцип равенства в распределении считать более целесообразным, чем распределение по труду; можно, наконец, вместе с Кропоткиным указывать, «что удовлетворение важнейших потребностей граждан должно с самого же начала стать бесплатной общественной функцией и т. д., и т. д.: во всем этом нет ничего «анархического», и если анархистам удавалось иногда разыгрывать в этих вопросах роль торжествующих критиков, то лишь потому, что представители научного социализма на вопросы распределения, как на производные, обращали меньше внимания и ограничивались общими положениями.
Но, посвящая чрезвычайно много энергии и усилий весьма мало добросовестной критике научного социализма и социалистического идеала, теоретики и публицисты русского анархизма крайне скупы на точные и подробные определения того, что они считают анархическим идеалом общежития. Мы слышим от них очень часто про то, чего они не хотят, но очень мало осведомлены насчет того, чего они хотят. И как раз те вопросы, которые особенно много места занимали в спорах более развитых анархистов друг с другом и с социал-демократами, — вопросы о формах будущего общества и его отношении к личности, об организации производства, словом, о том, что такое анархическая коммуна, — совершенно почти не разработаны в литературе наших анархистов. Очевидно, теоретики их, вкусившие от марксистского древа познания добра и зла, понимали всю рискованность для самой идеи анархизма детального рассмотрения этих вопросов. И там, где они решались все же подходить к ним, получались или общие места, вроде заявления, что буржуазное государство превратится «не в социальную республику, а в рабочее общество, в свободный союз свободных рабочих ассоциаций» («Новый мир», I, стр. 5), — или же… знакомая нам «анархия». В самом деле, как мы уже видели, по мнению Ветрова, «авторитарные социалисты совершенно правильно полагают, что производство общественно необходимых вещей должно быть устроено на централистических основаниях»; а Максим Дубинский из «Буревестника» (№ 6—7, стр. 14) считает основными производственными единицами будущего общества «группы, слагающиеся из лиц одного ремесла и симпатизирующих друг другу», причем «этот последний факт, т. е. группировка не только по профессиям, но и по симпатиям (курсив автора. – Б. Г.), — не случайный, не придаточный элемент коммунизма; он один из фундаментов, одно из коренных условий, без которого сама анархистская коммуна немыслима». Таким образом, «современное общество распадается на составные элементы: централизованная страна делится на независимые области, дробящиеся в свою очередь на еще более мелкие территориальные единицы, коммуны», а коммуны и образуются из союза основных групп, подобранных по «симпатиям». Далее, коммуны этого впавшего в варварство общества обмениваются между собою своими излишками, следовательно, все необходимое изготовляют для себя сами. Наконец, в «решениях анархистской коммуны не может быть и речи о большинстве и меньшинстве»: члены ее, подобно английским присяжным, должны все вопросы решать единогласно, а при отсутствии единогласия откладывать вопросы до возникновения такового.
Это — едва ли не единственное место во всех органах русских анархистов, где дается определение анархической коммуны; но как можно согласовать с этой патриархально-идиллической картиной необходимость, по Ветрову, централистического производства, — это вряд ли объяснит нам самый искусный анархистский диалектик.
Правда, есть одно анархистское произведение, где дается подробный анализ понятия анархической коммуны, с экономической, политической и правовой точек зрения; но этот анализ убийствен для анархизма. Мы имеем в виду появившуюся в 1907 г. книжку «Что такое анархизм?» Новомирского, основателя и деятельного участника Южно-Русской группы анархистов-синдикалистов. Издав в 1905 г. номер газеты «Новый мир», а в 1906 г., в Одессе, «Вольный рабочий» (синдикалистского направления), он пришел в конце концов к довольно туманному анархическому индивидуализму. Но эта новая точка зрения дала ему возможность взглянуть на анархический коммунизм с таких сторон, которые резко раскрывают все его слабые места, обнаруживают всю его внутреннюю несостоятельность. Вообще говоря, индивидуалистический анархизм, которым у нас одно время сильно увлекались разочаровавшиеся в революции интеллигенты, имеет то преимущество, что он, подобно солипсизму в идеалистической философии, наиболее неуязвим и недоступен логической критике; но зато же он абсолютно неприложим в действительной жизни и потому совершенно безобиден и никакого влияния на рабочих не имел10. Другое дело интересная и талантливо написанная книжка Новомирского: она поучительна для нас тем, что составлена анархистом-теоретиком, публицистом и видным практиком, и дает жестокую критику именно тех сторон анархического коммунизма, которые, по мнению наших анархистов, столь выгодно отличают их от «авторитарных» социалистов: таковы — абсолютная свобода личности, идея свободы договора, отсутствие судов и наказаний и т. д. Поэтому мы считаем полезным привести из нее довольно длинные выдержки.
«Отрицает ли анархический коммунизм идею наказания?» — спрашивает Новомирский. «Ни в коем случае. Отрицается идея физической кары, но никогда анархисты-коммунисты не отрицали, да и не могут отрицать, оставаясь коммунистами, нравственного порицания, которое обладает уже теперь неимоверной карательной силой. Наконец, остается про запас еще такое ужасающее средство репрессии, как изгнание из коммуны. Нужна непростительная доля легкомысленной наивности, чтоб не видеть в этом изгнании кары, иногда равносильной смертной казни. Смешными должны поэтому казаться анархистам-коммунистам все сетования и лицемерные жалобы социалистов, что анархическая коммуна беззащитна против „произвола“ отдельной личности. Коммунистическое общество имеет в своем распоряжении не менее страшное оружие в борьбе с „преступностью“, чем современная буржуазия» (стр. 43).
И далее: «Нарушение обычая или договора раньше, чем подлежать наказанию, должно быть доказано и констатировано. Поэтому свободный договор, обычай — мертвая буква без суда. Анархический коммунизм, резко отрицая современный классовый суд, создает и укрепляет другую форму суда — суд третейский» (стр. 43—44). Но напрасно, по мнению автора, многие анархисты «хотят уверить себя, что третейский суд — не авторитарное учреждение, а совещательное». Нет, «третейский суд не только суд, но и таит в себе самые ужасные пороки этого позорного учреждения». Мало того, «третейский суд берет на себя непростительную, бесстыдную дерзость делать свои решения окончательными», роется в наших чувствах и т. д. «Но может ли анархическая коммуна отказаться от третейского суда? Нет, не может, потому что он — краеугольный камень этого общественного строя жизни». — «Как бы общество ни относилось терпимо к свободе личностей, составляющих его… оно в интересах самосохранения, в интересах самих личностей должно создать некоторую узду для произвола его (их?)» (стр. 54 и 55). Да и самая идея свободного договора есть идея правовая: «Всякий договор необходимо предполагает правовое разграничение интересов и внешнее принуждение по отношению к правонарушителю. Ясно даже слепому, что анархический коммунизм не имеет никакого основания говорить об уничтожении права» (стр. 53; курсив автора).
Иллюзией является и «беспредельная свобода союзов в анархической коммуне», так как «все союзы для производства неизбежно ограничены условиями этого производства. Коммуна, как идеальная организация коллективного производства, может допустить небывалую свободу слова, печати, свободу во всех областях человеческой деятельности, кроме одной экономической: кроме базы коммуны — коммунального производства. В этой сфере коммуна даже против своей воли должна будет ступить на путь регламентации»; ей придется бороться с разными «бессмысленными мечтаниями», и потому, «раньше чем быть принятым в коммуну и стать полноправным членом, всякий союз будет подвергнут строгому расследованию: будет и должна будет (?) точно установлена его цель, его состав, его средства, его потребности, его полномочия и т. д.». И, конечно, если коммуна сочтет вступление этого союза невыгодным для себя, он напрасно станет «взывать к вечной справедливости» и «даже к уставу коммуны, где „явно и точно“ обеспечена свободы союзов»… (стр. 48—49).
Наконец, не более свободна и отдельная личность в союзе. Она вынуждена подчиняться его регламенту, и если «может выбирать между различными союзами», то «этот выбор напоминает то положение на войне, когда деликатный победитель предоставляет побежденной стороне самой выбрать способ почетной сдачи» (стр. 50).
Так описывает все прелести «анархической коммуны» компетентный анархист-коммунист, ставший индивидуалистом. Весьма решительны и выводы, к которым он приходит: «Хотя коммунизм есть относительная необходимость, анархический коммунизм есть абсолютная невозможность, внутреннее противоречие, экономическая нелепость» (стр. 48; курсив автора). Если вы признаете «социальное производство, организованное планомерно, согласно данным современной науки — тогда имейте мужество отказаться от анархизма» (стр. 47). И в заключение: «Анархизм, как мы его понимаем, не есть разновидность социализма, а беспощадный враг его. Наоборот, анархический коммунизм есть чисто социалистическое учение», и «сбивчивый и противоречивый термин „анархический коммунизм“ гораздо лучше было бы заменить словами „безгосударственный социализм“» (стр. 64).
Но если мы примем во внимание, что «государственность» в социалистическом идеале есть изобретенный анархистами жупел; если, с другой стороны, мы вспомним, что наши анархисты отрицают не только государственную власть, но и какое бы то ни было приспособление «меньшинства» к «большинству», т. е., в сущности, всякие нормы общежития (что они и проявляли на практике, не признавая «власти» председателей собраний или тюремных «старост» или нарушая из принципа устанавливаемые их товарищами по заключению «камерные конституции» и т. д.), — то мы придем к заключению, что теоретически русский анархизм в общем и целом представлял не «безгосударственный социализм» а беспринципное смешение специфического «революционизма» европейских синдикалистов и анархистов с совершенно индивидуалистическим бунтарством. И поэтому наиболее серьезные и вдумчивые из русских анархистов, как Раевский, Оргеиани и некоторые другие, предпочитают вовсе не касаться «теории» анархизма в собственном смысле и все решительнее склоняются к обыкновенному революционному синдикализму.
—————
Зато в области тактики русский анархизм проявил гораздо больше «самобытности». Правда, появившись в дореволюционную и революционную эпоху и особенно развившись в эпоху распада революции, он в значительной мере делал то же, что и другие «боевые партии»: количество актов политического террора, в частности борьба с полицией, жандармами, охранными отделениями и так называемое у анархистов «шпикобойство», в огромной степени превышало у них количество террористических актов экономического характера и нередко мало отличало их, напр., от эсеров и особенно максималистов. Но та же революционная эпоха, «работа» в крайне напряженной и взбудораженной грандиозными событиями среде необычайно увеличила и «размах» собственно анархистской деятельности. Она же сообщила нашим анархистам и такую смелость фантазию, о которой и мечтать не решаются их европейские собратья. И потому европейско-американский анархизм не нравился русским анархистам, казался им чуть не крохоборством, трусливо-мирной пропагандой и т. д. Их боевизм не мог примириться с мыслью, что во Франции минули времена Анри, Вальяна и Равашоля; а в некрологе анархиста Нотки Бахраха («Бунтарь», 1906 г., стр. 34) рассказывается, что он поехал было в Америку, «но чисто литературный; бумажно-рефератный анархизм Америки противен душе Нотки». И, действительно, перманентный боевизм — это характерная черта в тактике всех русских анархистов, без различия течений; а их практика, как мы уже видели, не расходилась с их теорией в этом отношении. Экономический террор, доведенный до последних пределов (анархисты с удовлетворением передают, напр., случай, когда из мести к фабриканту они убили трех его сыновей!), саботаж, захват или попросту кража хозяйских материалов или продуктов, захват — во время бегства хозяина — всего его заведения и, наконец, бесчисленные «экспроприации» — от самых крупных до ограбления мелких торговок — все это, вместе с непрерывной войной с полицией, составляло значительную часть «работы» анархистских групп и, конечно, должно было представляться недостижимым идеалом для самых пылких европейских анархистов.
Но в обосновании этой «тактики» и того места, которое она должна занимать в анархистской деятельности вообще, обнаружились у наших анархистов довольно сильные разногласия. Если в области общей теории и программных вопросов русских анархистов нельзя почти делить на какие-либо определенные группы, то по вопросам тактики, после первого, подготовительного, или «хлебовольческого», периода, уже начиная с середины 1905 г., русские анархисты делятся на три все более дифференцирующиеся группы: в 1906 г. они окончательно определяются как «безначальцы», «чернознаменцы» и «синдикалисты» разных толков, причем среди последних с 1907 г. преобладают «буревестниковцы» (выражение Новомирского). И издания всех трех направлений («безначальцы» издали в 1905 г. 3 номера «Листка группы „Безначалие“», а в России тогда и позже ряд прокламаций; «чернознаменцы» — один номер «Черного знамени» в 1905 г. и один номер — особенно важный и интересный — «Бунтаря» в 1906 г.; их эпигоны в 1907—09 годах издавали журналы «Анархист» и «Бунтарь») дают нам много материала, особенно в своей полемике, для характеристики анархистской тактики.
«Безначальцы» в своем органе (№ 2—3, стр. 3) сами определяют свои задачи следующим образом: «Долой тред-юнионизм, синдикализм и парламентаризм, ибо все они имеют целью продлить агонию умирающего врага». Далее, проповедуя «бунтарство» и «беспощадную гражданскую войну», в частности, создание «вольных боевых дружин» и экспроприации, они рекомендуют «полный индифферентизм к современному русскому демократическому движению» и собираются заняться «разоблачением буржуазного облика всех партий, стремящихся свести классовую борьбу к антипролетарской по духу борьбе за профессиональные интересы наиболее обеспеченных пролетарских слоев, за реформизм во всех его проявлениях». Все это еще очень неопределенно и характеризует не одних безначальцев. Но уже в ряде прокламаций родственных «безначальцам» групп в Петербурге и Москве, выпущенных весной 1905 г., рекомендуются массовые убийства, поджоги, грабежи и, наконец, создание анархических коммун, после того, как «всех (! курсив мой. – Б. Г.) наших живодеров поджогами и оглоблями со свету сживем» (там же, стр. 9).
Более подробно характеризуется позиция «безначальцев» в «Бунтаре» 1906 г. и в «Буревестнике». По мнению «безначальцев», говорит «Бунтарь» (стр. 7), «пролетариат может и должен предъявить капиталистическому обществу лишь одно требование — требование перестать существовать вовсе». Поэтому борьба за какие бы то ни было частичные улучшения должна быть решительно отвергнута, как «буржуазная по существу своему». По словам «Буревестника», «безначальцы» «всю свою тактику строят на убеждении в чудодейственной силе террора и в участии анархистов в повседневной борьбе пролетариата видят измену принципам анархизма» (№ 9, стр. 2). «В лице „безначальцев“ мы имеем дело с возрождением нечаевских взглядов, нечаевской тактики. Анархистские группы должны совместно с люмпен-пролетарскими элементами (босяки, по мнению „безначальцев“, — это прирожденные анархисты pur sang) организовать нападения на частную собственность, ряд террористических актов… Этого, по их мнению, совершенно достаточно, чтобы вызвать социальную революцию» (№ 8, стр. 8). Наконец, в то время, как другие анархисты открещивались от «индивидуальных экспроприаций» и даже вели борьбу с ними, «сторонники «безначальцев» в Киеве и Петербурге пытались пропагандировать грабеж как тактику» (заявление группы анархистов в «Листках „Хлеб и воля“» № 3, стр. 6; курсив авторов), или, как сообщает Рогдаев в своем докладе Амстердамскому конгрессу, «рекомендовали пролетариям бросать работу на заводах и жить исключительно личными экспроприациями» («Буревестник», № 8, стр. 11, прим.). Правда, другие анархисты уверяют, что «безначальцы» имели мало влияния, и вообще несколько конфузятся за них: Рогдаев заявляет, что это течение существовало лишь в Киеве, Петербурге, Варшаве и отчасти Минске и Тамбове (сюда надо, как мы увидим позже, прибавить и Уфу). Но вся история русского анархизма показывает, что на практике он весь значительно был проникнут духом этого течения, и что оно особенно сильно положило отпечаток на самую многочисленную и влиятельную фракцию наших анархистов — «чернознаменцев».
В самом деле, первый (и единственный) номер «Черного знамени» охотно перепечатывает наиболее «боевые» места из прокламаций «Безначалия». А Раевский из «Буревестника» прямо заявляет, что «„чернознаменцы“ при своем зарождении мало чем отличались от „безначальцев“»; и хотя «с течением времени, соприкоснувшись с жизнью рабочих масс, они стали несколько трезвее смотреть на взаимоотношение между анархистским движением и повседневной борьбой пролетариата» и стали признавать участие в экономической борьбе рабочих, но все же «вся их тактика построена на оптимистическом предположении о постоянной готовности находящихся в аморфном состоянии рабочих масс восстать по почину застрельщиков социальной революции — анархистских групп. При такой наивной вере в бунтовской дух неорганизованных масс представляется излишней, а с известной древней точки зрения — „чем хуже, тем лучше“ — даже вредной организация масс на профессиональных началах» (№ 8, стр. 3). Главный теоретик антисиндикализма А—ъ (Гроссман) считает, что «синдикализм, проповедуемый анархистами… является опасным, может стать роковым для анархизма, так как отвлекает часть наших, еще столь малочисленных, сил на дело, не только чуждое, но и вредное для анархизма» (№ 6—7, стр. 2), вредное потому, что «фактором революционного воспитания, школой активной революционной воли синдикат так же мало служит, как и парламент», являясь «органом взаимного страхования рабочих и капиталистов» (стр. 3 и 4). К европейскому анархизму, по свидетельству Рогдаева («Буревестник», № 8, стр. 12), «чернознаменцы» относились отрицательной, упрекая его «в оппортунизме и половинчатости, в расплывчатости и гуманитаризме», а также в том, что он разменивается на частности. Если они и признали в конце концов образование тайных анархистских синдикатов, то к вступлению в беспартийные рабочие союзы, особенно легальные, относились крайне враждебно, и на этой почве должны были раскалываться с анархистами-синдикалистами.
Родственный «безначальцам» боевизм «чернознаменцев» следующим образом характеризуется в главном их органе, «Бунтаре» 1906 г.: «Развить и углубить дух бунтарства и разрушения — вот наша цель… Борьба против всех законов незаконными средствами — это наша тактика» (стр. 2). «Частота и степень насильственных действий пролетариата против буржуазии — вот лучший показатель классовой борьбы» (с. 6; курсив везде принадлежит авторам). Безработным дается следующий лозунг: «Организуйтесь и вооружайтесь! Нападайте на магазины и организованно берите предметы первой необходимости!» (с. 2). Как мы видим, эта «тактика» немногим отличается от той, которую проповедовали «безначальцы».
Из среды «чернознаменцев» вышли и две наиболее «оригинальные» группы русских анархистов: «безмотивники» и «коммунары». Обе они возникли в конце 1905 г., когда массы были захвачены политической борьбой, и анархисты захотели «сделать нечто такое, что бы заставило на миг оглянуться рабочие массы, задуматься и увидеть, что буржуазия раскидывает перед ними новые, адски хитро сплетенные сети — сети буржуазной революции» («Бунтарь», с. 21). И вот, они решили сказать «анархическое слово» и «сказать его так, чтобы услыхала его многомиллионная народная масса, чтобы затрепетала и содрогнулась в ужасе буржуазия» (там же). Результатом и явилось образование двух названных групп. «Безмотивники» видели свою задачу в том, чтобы устраивать ряд террористических актов против представителей буржуазии «не только за ту или иную частичную, конкретную вину» перед пролетариатом, а просто потому, что они буржуа. «Пусть не будет среди них „невиновных“. Да не знают они покоя» (там же). Как известно, «безмотивники» бросили бомбу в ресторан «Бристоль» в Варшаве и пять бомб в кафе Либмана в Одессе. Конечно, эти «акты» лишь оттолкнули от них многих приверженцев, и собравшемуся в январе съезду «безмотивников» ничего сделать не удалось. Но «идея» эта долго жила среди анархистов, служила предметом оживленных споров и литературной полемики и, несомненно, вдохновила не один акт «экономического» террора.
«Коммунары» исходили из тех же посылок, что и «безмотивники», но они желали индивидуальному террору противопоставить «массовый анархический акт — попытку восстания во имя безгосударственной коммуны» (там же). Само собою понятно, что это им не удалось, так как «устроить восстание» труднее, чем бросить бомбу. В декабре 1905 г. Стрига с группой «коммунаров» отправился в Екатеринослав, чтоб поднять там восстание и образовать анархическую коммуну, но… «внезапный арест почти всей группы пресек ее начинания в самом зародыше» (там же), и больше подобных попыток не делалось. При всей, однако, кажущейся «оригинальности» этих групп надо вспомнить (что и делает Рогдаев в своем докладе), что акты «безмотивного» террора (как бомба в кафе в Париже или убийство австрийской императрицы) бывали и в Западной Европе, но были оставлены анархистами, как явно нелепые и вредные для них самих. Кроме того, чем отличается «безмотивный» террор «чернознаменцев» от проповеди «безначальцев» — истреблять всех вообще буржуа? Последняя только смелее и решительнее… Что же касается идеи «коммунаров», то «безначальцы» еще летом 1905 г. предлагали немедленный захват городов и учреждение анархических коммун. Итак, на наиболее ярких проявлениях «творческой» работы «чернознаменцев», как и на всем их миросозерцании, видно явное влияние «безначальцев».
От «безначальцев» и «чернознаменцев» резко отличались анархисты-синдикалисты всех оттенков («хлебовольцы», группа Новомирского и сторонники «Буревестника»). Все они безусловно осуждали «безмотивный» террор и мелкие экспроприации, как тактику, которая не только «нисколько не содействует прояснению сознания» масс, но, наоборот, отталкивает их от анархистов, а в среду последних вносит развращающее влияние. Они понимали значение планомерной пропаганды и организации и рекомендовали анархистам вступать в беспартийные профессиональные союзы, не пугаясь даже их «легальности». Но потому они и были сравнительно маловлиятельны и немногочисленны и проявили себя, главным образом, в Одессе, отчасти на Урале и в Москве, где они почти сливались в своей деятельности с зародышами чисто синдикалистских групп. Действовавшая в Одессе Южно-Русская группа анархистов-синдикалистов (течение Новомирского) в изданной ею программе («Листки „Хлеб и воля“», № 5) точно формулирует свои тактические принципы. Между прочим, «группа стремится всеми средствами отвлечь рабочие массы от участия в выборах в какие-либо государственные учреждения, как местные, так и центральные», и притом «независимо от избирательной системы, лежащей в их основе». Далее, группа «организует тайные анархические профессиональные союзы… которые ставят себе целью не только полное освобождение рабочего класса… но и ведут борьбу с хозяевами за частичные улучшения условий труда». «Кроме того, члены тайных анархических союзов входят в легальные непартийные профессиональные союзы с целью пропаганды своих анархических идей» и борьбы с социалистическими партиями. «Анархисты, входящие в легальные непартийные союзы, ставят себе целью уничтожить обязательность денежных взносов (курсив мой. – Б. Г.), бюрократизм в заведывании делами союза, всякие компромиссы с хозяевами и стремятся превратить всякий профессиональный союз в свободную и истинно революционную ассоциацию производителей, чуждую торгашеского духа, верящую только в свою собственную революционную самодеятельность и действующую только путем захватного права».
Мы нарочно привели такую длинную цитату, чтобы показать, что и тут анархизм остался верен своей подлинной природе, духу «безначальцев», так как подобное «участие» в профессиональных союзах, конечно, равносильно сознательному их разрушению (впрочем, анархисты типа «Буревестника», как Оргеиани или Раевский, по-видимому, начали, хотя и поздно, ценить рабочее движение и рабочие организации и самих по себе и, как мы уже указали, стали склоняться к «революционному» синдикализму; а в сравнении с нашим анархизмом даже это является большим прогрессом).
Во всяком случае, отличие анархистов-синдикалистов от «чернознаменцев» было так велико, что совместная работа их стала невозможна, и редакция «Буревестника» в особом обращении «К товарищам» (№ 13) должна была это заявить. «Попытки совместной работы в России, — говорится там, — анархистов этих двух направлений только яснее обнаружили пропасть, принципиальную и практическую, существующую между этими двумя тактиками. Опыт пятилетней работы обнаружил беспочвенность индивидуального, оторванного от массового движения бунтарства, и еще более укрепил в представителях рабочего коммунистического анархизма убеждение, что лишь массовой организации, массовой пропаганде и агитации, активной борьбе совместно с пролетариатом стоит отдавать немногочисленные уцелевшие драгоценные силы наших групп» (писано в октябре 1908 г.; курсив везде принадлежит авторам – Б. Г.)
И, действительно, мы находим указания на борьбу этих двух течений и на Кавказе, и в Белостоке, Минске и др. местах. В Одессе, как мы уже указывали, синдикалисты и чернознаменцы обособились в две отдельные, враждебные друг другу, группы. А в Уфе, где тоже существовали две группы, они даже выпускали друг против друга прокламации. «Уфимская группа анархистов-коммунистов, — как сообщает корреспонденция № 8 «Буревестника», — выпустила листок „К рабочим“, в котором резко осуждает экспроприацию, как шантаж, и в частности вымогательство 1000 р. у Прокофьева, совершенное второй существующей в Уфе т. н. Уральской группой анархистов-коммунистов (безначальцы). Последняя группа ответила аналогичным листком, в котором защищала свою позицию» (стр. 23).
С распадом анархистских групп в России борьба эта переносится за границу, где принимает самые отвратительные формы. Так, в № 9 «Буревестника», от февраля 1908 г., читаем: «16-го января текущего года местная группа „Бунтарь“ обратилась к группе „Буревестник“ с требованием выдать ей 500 р. на какое-то дело. Обладая слишком ограниченными средствами, с одной стороны, а с другой, имея достаточно оснований относиться с недоверием к предприятиям местных „бунтарцев“, группа „Буревестник“ отказалась исполнить это требование». Три дня спустя вечером в ее типографии «было выломано окно, и произведен форменный разгром». — «Сначала мы думали, что эта ночная экспедиция — дело рук русских хулиганов и шпионов, имеющихся и здесь; но назавтра же мы получили два письма от авторов разгрома, заявляющих, что своим поступком они отплатили группе „Буревестник“ за ее отказ в деньгах»…
Так анархисты из «Буревестника» пожали то, что посеяли. Они так долго проповедовали борьбу всеми средствами против социал-демократов за их «буржуазность» (вспомним экспроприацию, совершенную под видом «штрафа», с кутаисской социал-демократической газеты, о чем с нескрываемым удовольствием рассказывает Оргеиани), что рано или поздно, в качестве «оппортунистов» анархизма, должны были и на себе испытать воздействие своих более «левых» товарищей…
Хотя максималисты, как отдельная организация, возникли у нас лишь в 1906 г. и просуществовали всего около года, но максимализм, как идейное течение, как отрицание программы-минимум и вера в возможность в близком будущем социалистической или полусоциалистической революции в России, был присущ всем почти направлениям народнического социализма, а в 1905—06 гг. захватил даже отдельных социал-демократов; что же касается максималистского настроения, то в революционные месяцы 1905 г. оно несомненно владело умами многих передовых рабочих. Уже это одно, наряду с широкой известностью самого имени максималистов, благодаря громким террористическим актам, совершенным ими, делает необходимым остановить на них внимание при изучении тех партий и групп, которые действовали в революционные годы. Но, кроме того, максималисты интересны и тем, что создали довольно стройную теорию, в которой доведены до логического конца все слабые стороны нашего народнического социализма, от бакунизма до Партии социалистов-революционеров.
Из этой последней партии и выделился как отдельная организация Союз социалистов-революционеров-максималистов, возникший в результате двух расколов: идейного, на почве программы и тактики, и организационного, создавшего в 1905 и начале 1906 г. сильную «оппозицию» официальным комитетам социалистов-революционеров в целом ряде городов, во главе которых стояла Москва.
Первое проявление организованной оппозиции официальным вождям и теоретикам социалистов-революционеров представляла собою возникшая в конце 1904 г. группа «аграрных террористов». Основатель ее, будущий главный организатор Союза эсеров-максималистов, М. Н. Соколов, привлек на свою сторону почти всю эсеровскую молодежь в Женеве, проповедуя необходимость для партии взять на себя руководство всеми формами аграрного террора, чтобы, с одной стороны, овладеть стихийным крестьянским движением, а с другой — аграрным террором сразу резко оттолкнуть от партии все буржуазное общество и сделать, таким образом, будущую революцию неизбежно и явно антибуржуазной, социалистической.
Вожди партии эсеров считали эти взгляды еретическими и опасными для партии, хотя в ряде статей «Революционная Россия», полемизируя против социал-демократов, указывала на антибуржуазный характер будущей революции, на невозможность для партии связывать себя программой-минимум, осуществимой лишь в буржуазном обществе, и хотя еще в 1902 и 1903 гг. партия распространяла в России издания Аграрно-социалистической лиги, приглашавшие крестьян к политическому и экономическому террору.
Летом 1905 г. сформировалась уже определенная группа «молодых эсеров», издавшая в Женеве три номера «Вольного дискуссионного листка», где подвергалась критике программа-минимум партии, делались нападки на парламентаризм и проповедовалась социализация фабрик и заводов; а в декабре вышел за границей, по-видимому, в связи с той же группой, иначе называвшейся тогда «устиновцами» (по имени ее главного вдохновителя), один номер журнала «Коммуна», органа «Союза революционных социалистов», выступавшего уже против республики и предлагавшего подробный план немедленного образования «рабочих коммун» с диктатурой пролетариата (впрочем, чистые «устиновцы» впоследствии слились с «махаевцами»).
В России, в Северо-Западной области, уже в начале 1905 г. Соколов («Медведь») организовал «Союз социалистов-революционеров», который в выпущенной им много нашумевшей прокламации призывал к захвату и социализации фабрик и заводов. В ноябре, на съезде эсеровских организаций Северо-Западной области этот вопрос много дебатировался и находил убежденных защитников. В то же время, события октября и ноября и особенно московское восстание укрепили в умах значительного числа рабочих-эсеров веру в близость социалистической революции, и во многих местах они выносили резолюции о «социализации фабрик». Относительно осторожная тактика ЦК и принятое им в ноябре решение приостановить террор вызвали в ряде местных организаций недовольство и даже озлобление. К этому присоединился начавшийся среди московских эсеров организационный раскол, вызванный оппозицией «периферии», или «низов», централистической политике комитета. Все попытки со стороны ЦК уладить конфликт не привели ни к чему: почти вся московская организация перешла в «оппозицию» и ускользала от контроля «центровиков», или «ортодоксов». Происходивший в декабре первый съезд социалистов-революционеров, на котором лишь один делегат высказался за социализацию фабрик и заводов (хотя максималистские взгляды были уже настолько распространены, что при правильных выборах они, несомненно, были бы представлены гораздо сильнее), занял «минималистскую» позицию в оценке революции и, кроме того, высказался против экспроприации частного имущества. Это подлило лишь масла в огонь разгоравшегося раскола. Начавшаяся экспроприаторская волна легко захватила «оппозицию» эсеров и раскол организационный понемногу превратила в идейный, сближая «оппозицию» с идейными максималистами. А грандиозная экспроприация в московском обществе взаимного кредита, организованная вождем «оппозиции» (впоследствии максималистом) Владимиром Мазуриным, дала этой оппозиции колоссальные средства и стала привлекать на ее сторону такие же «оппозиции» в ряде других городов: Рязани, Петербурге, Екатеринославе, Ставрополе, Северо-Кавказской области11.
Еще в январе 1906 г. Соколов, принимавший до того видное участие в московском восстании, узнав о результатах партийного съезда, собрал небольшую конференцию, которая решила «подготовить условия для создания в самом скором времени самостоятельной максималистской организации» (сборник «Воля труда», стр. 178).
Наряду с этой организационной работой, максималисты проявляют, начиная с весны 1906 г., довольно интенсивную литературную деятельность, выпуская ряд легальных брошюр и статей. Таковы: «Принципы трудовой теории» Е. Таг—ина, «Ответ В. Чернову» его же, брошюры и статьи Светлова, Энгельгардта и др., а впоследствии, зимой 1906—07 г. несколько объемистых сборников под общим заглавием «Воля труда».
Но и организационная, и пропагандистская деятельность отступали на задний план перед подготовкой террористических актов, и образованная Соколовым боевая организация неизбежно поглотила все силы и средства максималистов. Ряд покушений, совершенных членами этой организации, особенно взрыв дачи министра Столыпина в августе 1906 г. и экспроприация в Фонарном переулке в октябре того же года, сделали имя максималистов известным и в России, и за границей. Но эти же акты были кульминационным пунктом их деятельности, которая вскоре после того начинает падать и сводится к ряду мелких экспроприаций и политических убийств, ничем не отличавшихся от анархистских.
Правда, тотчас после экспроприации в Фонарном переулке, собралась довольно многолюдная конференция максималистов, на которой, по свидетельству биографа Соколова («Воля труда», стр. 178), были представители областей: Центральной, Северо-Западной, Южной и Уральской. На этой конференции, продолжавшейся девять дней, обсуждались вопросы программы, тактики и организации, образован был официально Союз эсеров-максималистов как вполне самостоятельная организация, и принят ряд резолюций, опубликованных в особом «Извещении». Но проводить эти резолюции в жизнь было уже некому. По возвращении с конференции Соколов был арестован в Петербурге (1-го декабря) и на следующий же день казнен. А вскоре после того провалилась и вся боевая организация, выданная, по-видимому, провокатором. Все попытки оставшихся на свободе максималистов восстановить ее оказались безрезультатными. По их собственным словам, лишенные «диктатора», в лице Соколова12, они лишились также инициативы и творческого духа и, скорее всего, прибавим от себя, веры в свое дело. А раскрывшиеся сношения одного из их главарей, Рысса, с охранным отделением окончательно деморализовали центральную максималистскую группу, в которой, после казни и ареста наиболее выдающихся ее членов, как Мазурин, Виноградов, Соколов, Климова и др., поселилось взаимное недоверие, подозрения в присвоении экспроприированных денег и т. д. Новые провалы и неудачные экспроприации довершили дело разложения. И хотя «историк» максимализма Нестроев пытается найти причины быстрого исчезновения его в том, что «боевая» деятельность была развита раньше и в ущерб массовой организации, но дело, очевидно, не в этом, а в том, что с укреплением контрреволюции исчезла вера в социалистическую революцию, которая создала успех максималистских идей у значительной части рабочих-эсеров. Если тот же Нестроев указывает, что «массовая» работа в духе максимализма началась среди рабочих очень поздно, после провала центральной группы, и потому будто бы не могла развиваться, если, по его словам, в Петербурге, в конце апреля 1907 г. максималистская рабочая организация насчитывала 400 человек, и были также группы в Брянске, Курске, Киеве, Екатеринославе, в Белостоке и на Урале, то он же приводит достаточно данных для утверждения, что этот новый рабочий максимализм питался теми же условиями контрреволюционной эпохи, что и анархизм, и в сущности ничем от него не отличался. Вот как характеризует, напр., Нестроев главного представителя и организатора петербургской группы рабочих-максималистов начала 1907 г. («Из дневника максималиста», стр. 79—80): «Все вопросы того момента он решал единообразно: вопросы безработицы — путем систематических экспроприаций денег, пищи, одежды. Вопросы борьбы с организованным капиталом — экономическим террором. Вопросы политической борьбы — политическим террором». Так, социализация фабрик и заводов и трудовая республика на деле превратились в конце концов в мелкие экспроприации и мелкий антиполицейский и экономический террор. II, действительно, с середины 1907 г. максималистские группы как отдельное целое перестали существовать, отчасти исчезнув, отчасти слившись с анархистами.
До какой степени у некоторых максималистов были распространены чисто анархистские взгляды, показывает любопытный рукописный план, найденный полицией при аресте одного максималиста и фигурировавший в процессе московских максималистов (цитирую по статье В. Чернова в № 1 «Социалиста-революционера», стр. 227): «…Захват теперь же не только земли, но и всех орудий труда — фабрик, заводов, машин — в руки трудового народа… Всякое правительство в таком случае делается совершенно излишним, а остаются свободные общины, которые устраивают жизнь по общему согласию на таком основании: каждый работает, сколько может, и берет, сколько ему нужно…» Такова программа. А вот тактика: «Убивать высших правительственных чиновников, не щадить и низших слуг правительства. Рабочие пусть поступают так же со своей фабричной администрацией… Крестьяне пусть не щадят помещиков… пусть жгут их поместья, чтоб выжить их из паучиных гнезд…» Как видим, это самый последовательный анархизм, в духе «безначальцев». Правда, в своей полемике с Черновым историк и теоретик максимализма Нестроев справедливо указывает, что нельзя для характеристики целого направления ссылаться на рукописи отдельных лиц. Правда и то, что Чернов совершенно неправильно объявляет всю теорию максимализма, которая, как мы увидим, является лишь последовательным и логичным развитием взглядов и программы самих эсеров, плохим сколком с анархизма. Но, если в теории, в обосновании своей программы максималисты вообще представляют полную противоположность анархистам, оставаясь государственниками и коллективистами, то тактика их (не говоря уже о практике), поскольку она обоснована в резолюциях их конференции и в ряде статей в сборниках «Воля труда», вышедших уже после конференции, — действительно, малооригинальна, и ее очень трудно отличить от тактики анархистской.
Таково, прежде всего, их отношение к парламентаризму. В «Извещении» о состоявшейся конференции («Сборник статей», стр. 7) мы читаем: «Веруя непоколебимо в творчество и самодеятельность трудового класса, эсеры-максималисты относятся безусловно отрицательно ко всякого рода представительным учреждениям в пределах буржуазного строя, каковы: Дума, парламент», — так как, по их мнению, «эти учреждения лишь разряжают атмосферу ненависти и злобы, культивируют в массах мещански-консервативную психологию» и т. д. Таково и вообще отношение к легальной работе: «В рамках буржуазного строя, вплоть до его окончательного уничтожения, социально-революционная партия не должна вести никакой легальной, законной борьбы. Приспособление к законным формам борьбы самоубийственно для социально-революционных целей» («Организация наших сил и социальная революция», там же, стр. 13). Таким образом, в вопросе о «легальности» максималисты идут дальше многих анархистов синдикалистского направления. Далее, нападая самым резким образом на социалистические партии в России и в Европе13, максималисты со своей стороны проповедуют непрерывную гражданскую войну, непрерывный процесс дезорганизации современного общества, причем, говоря много о воспитании воли, о революционной энергии и т. д., они, конечно, огромное значение придают «пропаганде действием», роли «инициативного меньшинства».
Особое место занимает у максималистов вопрос об экспроприациях. Их конференция, 17-ю голосами против 16, приняла резолюцию, в которой она «высказывается за экспроприацию казенных и общественных капиталов в целях пополнения касс, по постановлению местных организаций союза. Экспроприация же капиталов частных лиц с этой же целью допустима лишь с согласия Центрального исполнительного бюро Союза социалистов-революционеров-максималистов». Меньшинство, по свидетельству Нестроева, вполне признавая принцип экспроприации, предостерегало от проповеди ее в массах, так как «лишь сознательные революционеры могут осторожно пользоваться всеми видами ее и не бояться превращения экспроприации в бандитизм» (Нестроев, ответ Чернову, стр. 60). Но в статье об экспроприациях, написанной после конференции, максималистский «Сборник статей» (стр. 51—60) рекомендует экспроприации как средство борьбы с современным обществом: «Экспроприация вообще, в частности, экспроприация частной собственности, служит самым лучшим средством уничтожения фетишизма собственности, который вспоен в трудовом народе долгими веками буржуазного господства… Принципиально мы должны признать экспроприацию капиталов и продуктов во всякое время (курсив мой. – Б. Г.). Тем более мы должны ее признавать теперь, когда она создает ту психологическую обстановку, без которой трудно возвести новое здание». И когда после такого принципиального обоснования экспроприаций, под которым охотно подписался бы самый крайний анархист-«безначалец», автор в конце статьи упоминает об их отрицательных сторонах и потому советует «проповедовать экспроприацию не для экспроприаций, а для пополнения кассы», то здесь или совершенно непонятная непоследовательность, или вынужденная уступка букве принятой революции. Это, впрочем, не мешает автору остроумно и зло полемизировать с эсерами, доказывая, что все их нападки на частные экспроприации (за их разлагающее и развращающее влияние внутри организации) целиком относятся и к экспроприациям «казенным», которые эсеры признавали14.
Наконец, если мы прибавим к этому резолюцию конференции о всеобщей стачке, во время которой она рекомендует «экспроприацию пищевых запасов и прочих предметов первой необходимости», то мы получим все элементы анархистской тактики. И неудивительно поэтому, что еще летом 1906 г., когда эта тактика только намечалась и большинство будущих максималистов называло себя «молодыми эсерами», орган анархистов-«чернознаменцев» «Бунтарь» поместил «Открытое письмо молодым социалистам-революционерам», в котором, сожалея о том, что они еще «коллективисты государственники», он хвалит их за их революционную тактику и гордится этим их первым шагом в сторону анархизма, как своей победой. «Это наша победа — это победа и революционного класса» (? «Бунтарь», 1906 г., стр. 16).
Теория максимализма является продолжением и логическим завершением народнического социализма. И поскольку эсеры, прямые духовные отцы максималистов, вынуждены были не раз отступать от традиций старого народничества, как под влиянием непосредственных уроков жизни и марксистской критики, так и в результате появления максимализма, который им казался карикатурой на них самих, — максималисты с полным основанием видели в себе истинных носителей старых традиций «Земли и воли», «Народной воли», Лаврова и Михайловского, а эсеров считали отступниками. При этом они столь же справедливо указывали на противоречия в теоретических выступлениях самих эсеров, особенно Чернова, в разные эпохи их деятельности, и еще больше на противоречия между их официальной программой и содержанием той агитации, которую они несли в массы.
Так прежде всего обстоит дело с основным теоретическим положением максималистов, на котором особенно настаивает их главный теоретик Таг—ин и которое подвергают резкой и насмешливой критике эсеры Чернов и др. Это положение гласит: «Возможность материальной победы со стороны трудового класса… тем меньше, чем дольше существует строй эксплуатации, чем больше обогащается и чем лучше организуется и вооружается класс эксплуататоров. По мере развития капитализма шансы на трудовой строй падают, а не увеличиваются» (сборник «Воля труда», стр. 104; курсив автора). Или иначе, в другом сборнике (стр. 73—74): «В пределах капиталистического строя трудящиеся дальше отстоят от своего освобождения, чем в пределах мелкого хозяйства, когда материальная сила господствующего класса была ничтожна». Современным эсерам это положение кажется парадоксальным до смешного; но они, очевидно, забывают, что все упования старого народничества, начиная с Герцена и Огарева, сознательно покоились на этом именно положении. И мало того: критике Чернова и официальной программе эсеров, в которых развитие капитализма считается главной и необходимой предпосылкой для возможности наступления социалистического строя, максималисты вполне справедливо противопоставляют ряд статей самого же Чернова, в которых он за капитализмом не признает никакой положительной роли. К этому и другим приводимым ими примерам того, что эсеры не всегда держались марксистского взгляда на капитализм, они могли бы прибавить еще один, наиболее любопытный и выразительный: покойный Л. Шишко, один из важнейших и официальнейших теоретиков ПСР, поместил в майской книжке «Русского богатства» за 1906 г., т. е. после принятия съездом эсеров их нынешней программы, статью15, в которой приходит почти буквально к тем же выводам, какие имеются в вышецитированных положениях максималиста Таг—ина, т. е., что развитие капитализма, увеличивая силу буржуазии, чрезвычайно затрудняет для пролетариата его борьбу за полное освобождение, особенно при производстве на внешний рынок, и что «в гораздо более выгодном положении, в этом отношении, находятся те более отсталые, в смысле экономического развития, страны, которые… принуждены довольствоваться в главной степени внутренним сбытом» («Русское богатство», V, 1906, стр. 221).
Точно так же максималисты последовательны и верны старым традициям революционного народничества и в своем пренебрежении к программе-минимум, и в своем главном лозунге: социализация фабрик и заводов. Вполне понимая программу-минимум социал-демократии, как возможный максимум того, что осуществимо в буржуазном обществе, они указывают на противоречивость в программных построениях эсеров, которые своей программой-минимум желают подрывать самые основы капиталистического строя и в то же время не хотят отказаться от нее. Далее, социализация земли, говорят максималисты, в том значении, которое придают этому слову эсеры, была бы столь грандиозной и глубокой социальной революцией, что совершившему ее «трудовому народу» ничего не стоило бы взять в свою собственность и фабрики, и заводы; более того, эта последняя «социализация» стала бы неизбежной, была бы экономической необходимостью16. И максималисты отмечают, что в своих агитационных брошюрах сами эсеры, подобно старым народникам, не придерживаются этого различия и, говоря о революции и ее последствиях, соединяют вместе социализацию земли, с одной стороны, и фабрик и заводов — с другой. Правда, эсеры отвечают, что социализация земли не есть еще социализация сельскохозяйственного производства, но, по мнению максималистов, и «при социализации фабрик и заводов всё и все остаются на своих местах, — кто вел производство, тот на первых порах и будет вести. Лишь вместо отдельных собственников выступает один — трудовой народ» (сборн. «Воля труда», стр. 65; курсив автора).
Конкретно программа максималистов и, в частности, социализация фабрик и заводов излагается в их плане «трудовой республики», представляющем довольно оригинальный продукт самобытного творчества и на котором стоит остановиться подробнее.
В первых своих произведениях максималисты, призывая рабочих идти «прямо к цели»17, под этой целью разумели социалистическую революцию и социализм. Но позднее, введя в свою программу понятие «трудовой республики», они не раз и категорически подчеркивали, что «трудовая республика» не есть социализм, а лишь этап на пути к нему. «От трудовой республики до перехода власти в руки социалистической партии — дистанция порядочного размера» (сб. «Воля труда», стр. 30). Но так как «трудовое крестьянство», согласно общей концепции всех эсеров, есть носитель социализма18, то в мыслимой ими демократической республике, в которой политическая власть будет находиться в руках этого «трудового крестьянства», никто и ничто, по мнению максималистов, не помешает пролетариату захватить фабрики и заводы.
Итак, «трудовая республика характеризуется одновременным переходом в руки трудового народа политической власти, земли, фабрик и заводов» (сб. «Воля труда», стр. 35). От демократической республики она отличается тем, что для перехода к социализму в ней не потребуется больше революций, переход этот совершится мирным, эволюционным путем. Конечно, такой строй возможен только при полной победе народа, но возможен именно только он или же полное поражение революции. Для доказательства этой мысли максималисты ссылались и на Маркса, который в своей статье «Итоги 48-го года» писал, что «в Германии немыслима чисто буржуазная революция и основание господства буржуазии в форме конституционной монархии, что возможна только феодальная абсолютистская контрреволюция или революция социально-республиканская»; и на Каутского, Р. Люксембург и Ленина, высказывавших мысль, что в результате революции получится в России не просто буржуазное государство, а нечто «среднее» между капитализмом и социализмом. В ответ на обвинения в утопичности максималисты ссылались на известное уже нам положение, что «всё и все остаются на своих местах» и что к «социализации земли» эсеров присоединяется лишь то, что фабрики и заводы, согласно одной части максималистов, передаются рабочим артелям, а согласно другой — коммунам или муниципалитетам. В трудовой республике остается обмен, т. е. торговля, в ней поэтому возможны и кризисы. Для развития отечественной промышленности предлагается даже ввести таможенные пошлины (впрочем, против этого предложения Таг—ина высказывается Нестроев, говоря, что большинство «трудового народа» — крестьянство не согласится на такую меру, так как будет заинтересовано в получении более дешевых товаров). От программы-минимум эсеров трудовая республика, следовательно, будет отличаться только отсутствием наемного труда в городах, подобному тому, как «социализация земли», по предположению эсеров, уничтожит его в деревне.
Но, увлекаясь доказательствами осуществимости трудовой республики, максималисты заходят несомненно дальше, чем желали бы сами, и приходят к довольно неожиданным выводам. Если Нестроев на стр. 14 сб. «Воля труда» говорит: «Мы считаем, согласно взгляду партии эсеров, что трудовое крестьянство — один из носителей социалистической идеи, одна из сил социалистического переворота», — то на стр. 65 той же статьи он уже ссылается на индивидуализм крестьян для доказательства того, что они не будут препятствовать «социализации фабрик и заводов»: «Ни ремесленники, ни крестьяне не могут быть по своей психике индивидуалистов противниками принципа: каждому по труду» (курсив автора. – Б. Г.). Еще более любопытные вещи говорит об этой «трудовой» психике Таг—ин в своем «Ответе В. Чернову»: «Между трудовой и социалистической психикой значительная разница… Трудовая психика предполагает психику индивидуалиста, который в социализме видит свой личный интерес, интерес трудовой личности… Его требование: отдай мне мой труд — чисто эгоистическое… Трудовой человек только потому не скручивает других в бараний рог, что по своему классовому положению лишен этой возможности» (стр. 32 и 33; курсив автора). При таком доверии к «трудовой психике», неудивительно, что Таг—ин советует торопиться с захватом фабрик и заводов, так как потом будет поздно: «Раз крестьяне захватят землю и волю, то тем самым они избавятся от самых главных орудий их эксплуатации. В момент захвата ими (?) рабочие получают активную поддержку с их стороны в своей борьбе с капиталом; после же захвата они могут получить от крестьянства только пассивную поддержку». Но, как видно из следующих затем строк, именно теперь можно ожидать от крестьян лишь пассивной поддержки, а дальше может начаться и сопротивление: «Не упускайте момент, — заканчивает автор. «Ни один крестьянин сейчас не будет бороться против вашего посягательства на собственность буржуазии» («Принципы трудовой теории», стр. 92, курсив везде принадлежит автору).
И этому-то крестьянству, которое в «трудовой республике» составляло бы огромное большинство населения и потому фактически имело бы в руках всю экономическую и политическую власть, максималисты вверяют судьбу пролетариата. Уничтожая наемный труд своей социализацией фабрик и заводов, их программа на самом деле отдает промышленных рабочих в наймы мужицкому государству, основу которого составляет тот «трудовой человек», который, по собственному признанию максималистов, «только потому не скручивает других в бараний рог, что по своему классовому положению лишен этой возможности». Бессознательно для себя, максималисты дали и любопытную иллюстрацию того положения, в котором находились бы рабочие «социализованных» фабрик и заводов, составляющих собственность колосса-государства. Признавая одною из основ своей будущей «конституции» — «право восстания» (что, кстати, противоречит «мирной эволюции» к социализму), Нестроев считает ненужным право стачек. «Мы… не можем, — говорит он, — требовать свободы стачек, ибо все желания народа, все необходимые мероприятия могут быть осуществлены законодательным путем» (сб. «Воля труда», стр. 42). Но при этом забывается, что законодательствовать будут тогда все те же крестьяне, которым их «классовое положение» уж не помешает «скручивать других в бараний рог»…
Подобная перспектива испугала и эсеров, и пред опасностью этого «мужицкого царства» они забыли о том, что «трудовое крестьянство» является носителем социалистического идеала, и высказали по поводу программы максималистов ряд вполне верных соображений, которые, однако, подрывают в корне и их собственную программу, так как целиком относятся и к пресловутой «социализации земли».
В № 1 «Сознательной России» в статье «К вопросу о программе-максимум и программе-минимум» эсер Вадимов писал: «Что такое „трудовая республика“, призванная осуществить социалистические порядки? Это государство с огромным большинством мелких производителей, в руках которых будет политическая власть и экономическое господство» (стр. 44), — причем, продолжает он далее, «оазисы общественного хозяйства» не только не ассимилируют этой массы мелких производителей, но сами могут быть поглощены ими: «Возможно и очень вероятно поглощение этого оазиса и восстановление того полубуржуазного, полутрудового (но не социалистического) строя, который вырисовывался довольно ясно из раньше нами разобранного проекта г. Таг—ина» (стр. 45). Поэтому «переход от такого строя — от такого удивительного „социализма вразброд“ к действительно социалистическому — еще менее вероятен, чем тот фантастический прыжок в царство социализма (настоящего), о котором мечтают „чистые“, так сказать, максималисты, верящие в возможность немедленного его водворения» (стр. 38). И, наконец, что странно звучит в устах эсера: «И чем болыпе будет лиц и групп, которые не только избавятся от эксплуатации, но и довольно хорошо устроятся при новом строе, обеспечивающем им „соединение труда и собственности в одних руках“19, тем труднее будет убедить их в необходимости отказаться от своей собственности в пользу всего общества, тем большим обособлением и замкнутостью, большим развитием противообщественных инстинктов и вражды, как между отдельными лицами и группами внутри двух намеченных нами частей общества, так и между этими частями, будет сопровождаться этот „социалистический порядок“» (там же, стр. 39).
После такой оценки «трудовой республики», этого логического вывода из народнического взгляда на крестьянство, оценки, в которой ясно виден испуг эсеров перед их собственным отражением в максималистском зеркале, нам остается добавить лишь следующее: максимализм, питавшийся вначале социалистическими иллюзиями, а впоследствии анархической дезорганизацией городских рабочих, имевший в своей практике и тактике много общих черте с анархизмом и «революционным» синдикализмом, — под влиянием народнических теорий, верным истолкователем и продолжателем которых он являлся, создал оригинальную утопию, которой нельзя отказать в известной стройности и логичности, но которая (если бы предположить на миг ее осуществление) была бы шагом не к социализму, а назад от социализма.
Так называемые «махаевцы», по-видимому, нигде в России, ни в революционный, ни в пореволюционный период, не создали сколько-нибудь прочных, длительных организаций, да и вообще деятельность их, помимо чисто литературной, непосредственная деятельность среди рабочих, если таковая была, держится ими в глубокой тайне, и следы ее можно найти лишь косвенным путем. Но тем не менее их теории, их антиинтеллигентская кампания и ожесточенная борьба против социализма, встречая почву в инстинктивном недоверии многих рабочих к «господам» и в известном уже нам озлоблении против «комитетчиков», в свою очередь усиливали это недоверие и озлобление, давали им видимость теоретической обоснованности и снабжали аргументами многих, примыкавших к анархизму или синдикализму. Результаты пропаганды «махаевцев» в ее чистом, так сказать, виде сказывались особенно там, где рабочие и интеллигенты-социалисты бывали отрезаны от непосредственной работы, т. е. в тюрьмах, ссылке и эмиграции. Но и в самой России, при всем отсутствии видимых и осязательных плодов этой пропаганды, она несомненно была одним из разлагающих, деморализующих факторов контрреволюционной эпохи, дававших оправдание политическому индифферентизму рабочих, и в этом смысле «махаевщина» заслуживает особого рассмотрения наряду с другими аполитическими и антидемократическими группами. Кроме того, хотя «махаевщине» повезло в нашей литературе, и о ней много писали и социал-демократы, и анархисты, и даже г. Иванов-Разумник, выведший ее в «широкую» публику20, — не все ее литературные выступления были использованы, и далеко не все о них было сказано, что следовало и можно было сказать.
Теория «махаевцев» зародилась в далеком углу Сибири, в Вилюйске, где творец ее в 1898 г. написал первую часть своей книги «Умственный рабочий», носящую специальное заглавие — «Эволюция социал-демократии», и читал ее в виде рефератов своим товарищам по ссылке, причем тогда же ему удалось создать маленькую группу адептов. Он не сразу выработал основы своей теории, и вначале задачей его было лишь показать, что между современным ортодоксальным марксизмом и ревизионизмом нет никакой принципиальной разницы, так как и тот, и другой являются оппортунистическим отступлением и даже изменой настоящему пролетарскому социализму, главным образом, потому, что чисто рабочие требования желают заменить требованиями политическими, демократическими и боятся настоящей рабочей революции. В следующем году была написана вторая часть книги, под особым названием «Научный социализм». Здесь уже социализм, как таковой, объявлялся чудовищным обманом рабочих со стороны интеллигенции. Обе части были изданы тогда же, в Якутской области, на гектографе, а после ареста их переизданы в 1901 г. в очень небольшом количестве экземпляров. В 1904 г. была напечатана в Женеве 3-я часть «Умственного рабочего», а в 1905 — напечатаны и первые две (через год они были изданы легально в России). По-видимому, все тем же автором были изданы брошюры «Банкротство социализма XIX столетия» и «Буржуазная революция и рабочее дело» (в 1905 и 1906 гг.) и, наконец, в самом начале 1908 г., за границей, сборник статей под названием «Рабочий заговор, № 1». Начиная с 1907 г. у махаевцев появился новый писатель, Е. Лозинский, издавший легально ряд книг и брошюр («Что же такое, наконец, интеллигенция?», «Итоги парламентаризма», «Чего ждать русским рабочим от всеобщего избирательного права?») и три номера общественно-сатирического журнальчика «Против течения». В 1909 г. тот же Лозинский издал большую книгу «Итоги и перспективы рабочего движения на Западе и в России», в которой теория махаевцев получила наиболее полное и законченное выражение.
Правда, автор «Умственного рабочего» как будто не признает себя солидарным с Лозинским; да и этот последний, отмечая свои «научные» заслуги, с некоторым снисхождением и вскользь упоминает о Вольском (псевдоним Махайского). Но основы их теории — одни и те же, и если в первых их сочинениях не было никакой программы действий, никаких конкретных, практических указаний того, что, по их мнению, должны делать рабочие, и потому можно было допускать их расхождение в этой области, то с появлением сборника «Рабочий заговор», с одной стороны, и «Итогов и перспектив» Лозинского, с другой, и тут должны были исчезнуть всякие сомнения: их практические указания, их, если можно так выразиться, «программа» — буквально одна и та же. Поэтому в дальнейшем мы будем говорить о них, как о представителях одного и того же течения.
Между тем, уже в 1902 г., когда «основатель секты» сидел в тюрьме, группа его последователей выпустила в Иркутске первомайскую прокламацию, в которой советовала рабочим не верить социалистической интеллигенции, говоря, что она желает по спинам рабочих добраться до тепленьких местечек в конституционном строе, и жестоко осмеивала всякие «политические свободы». Прокламация была написана в таком черносотенно-демагогическом тоне, что казалась некоторым подозрительного происхождения. Это было первое выступление махаевцев в области непосредственной агитации. Затем, лишь в 1904 г. появляется группа махаевцев в Одессе, первоначально действовавшая вместе с анархистами. Вот что сообщает о ней анархистский «Бунтарь» 1906 г.: «Группа тогда (в 1904 г. – Б. Г.) была не чисто анархическая; в ней замечалось некоторое влияние „махаевцев“. Общей программой было — борьба с интеллигенцией, борьба с попыткой втянуть пролетариат в буржуазно-демократическую борьбу. Влияние махаевцев выразилось, между прочим, в том, что об „идеалах“ умалчивали или говорили недостаточно определенно» (стр. 30). В другом месте (стр. 33) про махаевцев говорится, что «ныне эта группа носит название „Рабочий заговор“»; из этого заключить, что еще летом 1905 г. в Одессе существовала отдельная группа махаевцев; но о деятельности ее ничего не известно. Далее, в годы революции группа махаевцев существовала и в Варшаве («Zmowa robotnicza»); членами ее были рабочие, ушедшие из ПСД и проповедовавшие экономический террор и экспроприации. Наконец, в 1906 и начале 1907 г. существовала группа «Рабочего заговора» и в Петербурге и на некоторых рабочих собраниях предлагала свои резолюции, направленные против социал-демократии; но они всегда неизменно проваливались рабочими. Вот все сведения, которые удалось собрать из случайных газетных заметок о непосредственной, сколько-нибудь организованной деятельности махаевцев в России. Но несомненно, их сочинения, особенно легальные книги Лозинского, захватывали гораздо больший круг рабочих, чем практическая работа их маленьких групп, и, хотя и не приводили к созданию какой-либо оформленной организации, все же делали свое разрушительное дело.
Теория махаевцев, в сущности, очень проста (при всех своих противоречиях), но положения ее повторяются ими с утомительным однообразием десятки раз на десятках и сотнях страниц. Раньше, чем приступить к разбору важнейших из них, мы воспользуемся очень удачным изложением всей теории, сделанным анархистами из «Бунтаря»: у них было то преимущество, что они сталкивались с махаевцами непосредственно и излагают не только то, что было в 1906 г. (когда составлялся «Бунтарь») в литературе махаевцев, но и содержание их устной пропаганды. Итак, вот теория махаевцев в пересказе «Бунтаря» (стр. 7): «Все зло в идеологии, в идеалах. В продолжение всей истории, всегда, когда народные массы подымались на борьбу, приходила притворно-правдивая, обманчиво-искренняя интеллигенция и совлекала их с истинного пути борьбы. Класс белоручек, интеллигенция — этот волк в овечьей шкуре, это коварное дитя буржуазии — в течение многих, долгих веков опутывала рабочие массы тонкой сетью призрачных идеалов, хитрой сказкой несбыточных утопий. Народные массы шли за ними; проливали кровь свою; гибли, боролись. И на место старых цепей появлялись новые, лишь слегка позлащенные, но еще более крепкие и прочные. И еще тяжелее и мучительнее становилось рабство, невыносимее гнет неволи». Такова философия истории. А вот практические лозунги: «Долой идеалы! Долой идеалы демократии, социализма, анархизма! Лишь борьба за конкретные, повседневные требования, борьба за улучшение материального положения масс, за более короткий день, более санитарные условия труда, за лишнюю копейку — отвечает интересам масс. Путем целого ряда таких требований рабочий класс добьется своего конечного, конкретного требования — равного дохода для всех. Он добьется того, что пролетарий, капиталист-буржуа и чиновники-правители будут получать равные доходы». Добившись этого, рабочие выставят свое последнее требование — «равного образования для всех», и тогда «уничтожится разница в образовании… Наука станет достоянием не только буржуазии, но и в равной мере — рабочего класса».
Трудно поверить, что это — не карикатура, а подлинная теория махаевцев, что этот доморощенный исторический пессимизм и особенно этот изумительный «будущий строй», в котором волки и овцы едят из одного корыта, где сохраняются капиталисты и наемные рабочие, но с равными доходами и равным образованием, — что все это выдается за научные открытия. Между тем это действительно так: в изложении «Бунтаря» нет ни шаржа, ни иронии.
Прежде всего разберемся в наиболее очевидных из противоречий, которыми полна «доктрина» махаевцев. С одной стороны, интеллигенция обвиняется в том, что она дурачит и обманывает рабочих идеалом социализма, что социализм, как и анархизм, — это новая религия, которая, обещая рай в загробной жизни, или в царстве социализма, на самом деле хочет лишь одного: чтоб теперь голодные терпеливо переносили свою участь. (При этом та же интеллигенция оказывается и противницей социализма, так как лишь очень небольшая часть представителей «умственного» труда до сих пор примкнула к социализму и рабочему движению, а главная масса их находится в буржуазных партиях и явно враждебна этому движению). С другой стороны, социализм — не только не миф, но наоборот, очень реальное будущее, в котором класс «умственных работников», экспроприировав, с помощью одураченных рабочих, теперешних хозяев положения, капиталистов, — сам захватит власть. Пользуясь своей монополией образования, интеллигенция в новом, социалистическом строе, в котором орудия труда будут общественной собственностью и производство — коллективистическим, станет на место теперешних капиталистов, а для рабочих создаст новое рабство, еще более утонченное и на этот раз вечное. При этом Вольский говорит что-то неразборчивое о какой-то «семейной собственности», которую будто бы социалисты желают сохранить в будущем обществе и которая, вместе с монополией образования, и послужит будто бы основой будущего мирового владычества интеллигенции. В другом месте (во 2-й части своего «Умственного рабочего»; и это почти единственное место из сочинений Вольского, о котором упоминает Лозинский) он на десятках страниц, при помощи необычайно запутанных рассуждений доказывает, что Маркс написал 2-й том «Капитала» со специальною целью — оправдать господство интеллигенции в социалистическом строе: суть обвинения в том, что, по Марксу, часть общественного годичного труда должна идти на возмещение истраченного постоянного капитала, ценность которого воспроизводится в продукте, т. о., другими словами, что во всяком общественном строе, не исключая и социалистического, не весь продукт труда может быть потреблен производителями — часть его должна идти на сохранение и увеличение средств производства. Из этого махаевцы каким-то образом выводят «дьявольски хитрый» замысел интеллигенции, — обобществив производство, выдавать рабочим только часть продукта их труда, а остальную, в виде «обобществленных средств производства», присвоить себе и, таким образом, заставить рабочих содействовать увеличению ее власти и могущества21. Поэтому-то, бесчисленное число раз, рабочие приглашаются, пока не поздно, бороться «не с кучкой капиталистов, а со всем образованным обществом». Правда, в других местах махаевцы и на рабочих уж возлагают мало надежд: квалифицированные рабочие заинтересованы в сохранении своего теперешнего, более привилегированного положения; массы рабочих, находящиеся под влиянием социализма, уже одурачены и глубоко развращены им; остаются лишь безработные, босяки и… хулиганы. Да, хулиганы! Именно они берутся под особенную защиту и Вольским, и Лозинским, именно от них ждут они революционизирования усыпленного социализмом пролетариата. Ужо в брошюре «Буржуазная революция и рабочее дело» на стр. 50 мы читаем: «Политическая революция неизбежно должна была готовить против себя черные сотни из голодных русских масс. Буржуазная революция ничего не может дать этим людям: в черных сотнях им хоть предоставляют иногда богатые инородческие магазины». В позднейших произведениях махаевцев эта мысль выражена еще ярче и откровеннее. «Для рабочей революции никакого перевоспитания всероссийского „хулиганства“ не требуется… Необходимо, чтобы всех рабочих столь же невозможно было соблазнить политической свободой, как и хулиганов. Необходимо, чтобы рабочие требовали от образованной буржуазии, как это делают хулиганы, не политических прав, не красивых идей и воспитания, не краснобайства, а самых настоящих денег», — и тогда… «хулиганство уничтожит безработицу» («Рабочий заговор», стр. 25—26). «Свободный, по одному уж своему отчаянному положению, от всевозможных профессиональных, кооперативных и тому подобных увлечений и одуряющих воздействий со стороны нашей либеральной и социалистической интеллигенции; равнодушный ко всякой „политике“ и верным чутьем предугадывающий в лице всех современных краснобайствующих политиканов своих злейших и опаснейших врагов; с сосредоточенным вниманием вокруг одного лишь пункта, но основоположного, все остальное обусловливающего, — пункта карманного, экономического, воинствующий „хулиган“ способен внести и во всю остальную рабочую среду живую, отрезвляющую струю здравого пролетарского смысла, разгадавшего, наконец, где раки зимуют и что надо делать и чего не делать в интересах пролетарского освобождения» (Лозинский, «Итоги и перспективы», стр. 351—352, курсив автора).
Далее, заимствовав из арсенала анархистов все нападки на «политиканствующую интеллигенцию», все анекдоты о «вождях», обманывающих рабочих, восприняв анархистское учение о безработных, босяках и хулиганах, махаевцы местами и тактику рекомендуют анархистскую: «Поймут тогда нынешние „сознательные“ рабочие, что в стихийном стремлении всякий бунт безработных, всякое столкновение хозяина с рабочим, сытого с голодным развить во всеобщее нападение на грабительскую организацию белоручек с требованием немедленно раскошелиться — в этом стремлении и заключается вся особая „политика“ пролетариата» («Рабочий заговор», стр. 46, курсив автора). Однако, это не мешает им третировать анархистов (как, впрочем, и максималистов, и синдикалистов) не лучше, чем особенно ненавистных им социал-демократов. «Так как анархисты вслед за другими социалистами уверяют рабочих, что суть их рабства не в самом рабском пайке, что путь к их освобождению не в грошовой борьбе, не в повышении заработной платы, а в разных обобществлениях, захватах — не ежедневного продукта труда, а лишь орудий его22, — то таким путем они действительно ввели бы современных рабочих в самые свои коммунистические строи (!) все в тех же целях голодной платы, приговаривающей к исключительно черному труду» (там же, стр. 42—43). Здесь, как и везде почти у махаевцев, бесполезно искать доказательств: их заменяют не допускающие сомнений афоризмы. Но, по-видимому, преобладающей тактикой махаевцев является не фраза о «всеобщем нападении на грабительскую организацию белоручек», а именно «грошовая борьба», «ибо такая простая, обыденная борьба за „пятачок“ скрывает в себе самую настоящую непрекращающуюся рабочую революцию, имеющую уже по самой своей природе лишь один предел — полное имущественное равенство» (Лозинский, «Итоги и перспективы», стр. 344). Это и дало повод анархистскому «Бунтарю» окрестить их «революционными тред-юнионистами», что, впрочем, неверно, так как махаевцы самым решительным образом отрицают профессиональную организацию рабочих, считая ее столь же вредной, как и политическую. Кроме того, в противоположность анархистам, махаевцы признают государственную власть и именно к ней рекомендуют рабочим обращаться со своими требованиями23. «Рабочий заговор» делает это, говоря о безработных, причем обвиняет анархистов в том, что они «в своем пустом и бессодержательном фразерстве советуют вообще рабочим не „требовать“, а „самим брать“ и убеждают, что „прежде всего нужно всякую власть немедленно уничтожить“» (стр. 80—81). А Лозинский в своих «Итогах и перспективах» устанавливает и общее правило: «При каждом своем крупном выступлении пролетариат будет обращаться со своими требованиями преимущественно к государству, имея в виду интересы всего своего класса. При этом ему будет в высокой степени безразлично, какую форму будет иметь это государство, т. е. будет ли оно самодержавно-монархическим, республиканским или социалистическим. И в том, и в другом, и в третьем случае государство это будет оставаться классовым, т. е. самодержавным строем» (стр. 847).
Итак, пролетариат непрерывными экономическими стачками добьется увеличения своей заработной платы «на счет богатств» миллионеров. Потом, «расправившись» с ними, он заставит «урезать и все… интеллигентские доходы». И «тогда у детей ручных рабочих будут те же средства на образование, что и у детей белоручек» («Рабочий заговор», стр. 63). К этому прибавляет Лозинский, что сущность социального вопроса для рабочего — «в большей или меньшей наличности его кошелька», и «когда эта наличность станет равняться наличности имущих классов (! курсив мой. – Б. Г.), можно будет совместно с ними помечтать о разных — столь, по-видимому, дорогих им — высоких материях и идеалах» («Итоги и перспективы», стр. 343—344). Вот до какой изумительной нелепости, похожей на явное издевательство над читателем, договорился Лозинский, хвалящийся непрестанно своими «научными открытиями» и «неумолимой логикой». Оказывается, в «будущем строе» махаевцев останутся какие-то «имущие классы» со всеми их атрибутами, но доходы которых будут равны доходам рабочих! В чем будет заключаться тогда их «имущество» и зачем они будут нужны рабочим — это вопросы, которые махаевцы считают ниже своего достоинства. Не приходит им в голову усомниться и в кротости этих «имущих классов», которые сперва будут уступать рабочим одну за другой части своих доходов, а потом удовлетворятся ролью импресарио (на рабочем жалованье!) при этих рабочих, исполняя все правительственные и хозяйственные функции капиталистического или «социалистического» общества. Да оно и понятно: ведь если отказаться от предположения об этой кротости и признать, что рано или поздно «имущие классы» перестанут уступать и попытаются силой смирить рабочих, то — как справедливо замечает М. Р—ский в № 10—11 «Буревестника» — «теория» махаевцев была бы спасена лишь в случае поражения рабочих; а в случае их победы неизбежно произошла бы экспроприация столь ненавистных Вольскому «орудий производства», и рабочие вынуждены были бы приняться и за не менее ему ненавистную «организацию производства».
Такова та «теория», которую махаевцы преподносят рабочим вместо обманывающей их «религии социализма». В центре ее стоит вопрос об интеллигенции, сводящийся к немногим декретированным афоризмам, с особенной подробностью развитым Лозинским в его книгах: «Что же такое, наконец, интеллигенция?» и «Итоги и перспективы…». Положения эти вкратце следующие. Интеллигенция есть особый общественный класс, характеризуемый особым источником доходов — знаниями и противоположностью своих интересов и интересам других классов, главным образом, классу ручных рабочих. Это есть класс паразитический, не создающий никаких ценностей и живущий на счет труда ручных рабочих. Это есть класс хищнический, стремящийся к господству над всем обществом. Лучшим средством для достижения этого мирового господства интеллигенции служит социализм, при котором в руках интеллигенции останется монополия знаний и, следовательно, все управление общественным производством. Ибо, как говорит Лозинский в своей книге об интеллигенции, «весь огромный и все более сложный производственный механизм современного общества, построенный на научной технике и требующий для своего руководства массы знаний, становиться для физического рабочего все большей тайной, доступной лишь образованному меньшинству и всему его потомству. Таким образом готовится грядущее мировое господство интеллигенции» (стр. 172).
Конечно, для опровержения всех этих, по внешности столь грозных, положений не требуется больших усилий, и отчасти это уже делалось неоднократно в русской литературе. «Интеллигенция», с экономической точки зрения, не есть особый общественный класс, так как умственный труд, неотделимый, впрочем, от физического, есть лишь один из видов квалифицированного труда вообще. Интеллигенция не есть также в массе своей элемент паразитический, так как умственный труд является необходимым фактором в общественном процессе производства. К «господству» стремятся, правда, близкие к буржуазии слои интеллигенции, исполняющие функции управления и надзора, но не через социализм, а против социализма. Наконец, если даже предположить у всей «интеллигенции» те коварные замыслы, которые приписывают ей махаевцы, то особенно нелепым является предположение, что эти замыслы могут осуществиться. Махаевцы изображают интеллигенцию и теперь, и в будущем, когда реализуется ее «господство», чем-то вроде жреческой касты в Древнем Египте, ревниво оберегающей свои тайные знания от непосвященного плебея. Но махаевцам, конечно, небезызвестно, что теперь нет больше научных тайн, и все научные сведения публикуются и имеются в библиотеках для общего пользования. Вообще у них выходит, что пролетариат, совершив социальную революцию, покорится своей участи — остаться в невежестве, так как только при общем невежестве масс и могла бы осуществиться фантазия махаевцев о новом мировом господстве «образованного общества» над «окончательно порабощенным» пролетариатом… Если отбросить все эти ребяческие рассуждения махаевцев, которым придает глубокомысленную внешность применение квазимарксистского метода и особенно теории классов, то остаются лишь фактические указания на «колоссальные интеллигентские гонорары», а также заимствованные у анархистов и приведенные в систему обвинения по адресу социал-демократов в желании сохранить на вечные времена неравенство оплаты разных видов труда. При этом приводится марксово определение квалифицированного труда как «помноженного простого» и объяснение его более высокой оплаты необходимостью вознаградить рабочего за издержки обучения. Значит, злорадно заключают махаевцы, Маркс возводил в закон неравенство оплат и подготовлял привилегированное положение для «умственных рабочих» и в социалистическом строе.
Не будем распространяться о том общеизвестном факте, что разница оплаты умственного и физического труда сильно преувеличена махаевцами, так как крупные, буржуазные гонорары получает лишь небольшое привилегированное меньшинство «интеллигенции», огромная же масса народных учителей, конторщиков, мелких чиновников и даже неудачников из «свободных профессий» получают в среднем «гонорар» немногим выше пролетарской заработной платы; остановимся лишь на экономическом объяснении высшей оплаты умственного труда, как и всякого труда квалифицированного. Говоря, что этот труд требует более высокого вознаграждения, Маркс лишь объясняет это явление, так же, как он объясняет экономическую закономерность прибыли и ренты. Очевидно, высшая оплата квалифицированного, в частности, умственного труда, оправдываемая необходимостью вознаградить работника за издержки обучения, имеет смысл лишь при сохранении частнокапиталистического способа производства. Когда же «обучение» всех видов и степеней будет даваться обществом всем его членам бесплатно, то это общество будет иметь право на равную оценку всякого вида труда, который будет отличаться лишь степенью своей легкости или приятности. И при этом, как и во многих других случаях, махаевцы без малейшей попытки доказательств объявляют своим собственным открытием, отличающим их от социалистов и анархистов всех направлений, азбучную истину о необходимости равного образования для всех членов общества. Но это «требование» равного образования повторяется махаевцами столько раз, и всегда с угрозами против социалистов, что неосведомленный человек в конце концов может быть сбит с толку. А на это махаевцы, очевидно, и рассчитывают…
Единственный вывод, который напрашивается из краткого анализа этой смеси наивности, недоразумений и сознательных искажений истины, выдаваемой за новое, «делающее эпоху» научное открытие, следующий: каковы бы ни были субъективные психологические предпосылки, из которых исходят махаевцы, будет ли это искренняя мания Вольского, или же холодно рассчитанная, глубоко лицемерная демагогия Лозинского, — объективный результат махаевской пропаганды и агитации должен быть один — отвлечение рабочих от всяких политических и экономических организаций, внесение глубокой смуты и разложения в их сознание и сближение их психологии с психологией черносотенной…
—————
Мы проследили происхождение, развитие и деятельность важнейших аполитических и антипарламентских групп в России, причем в рассматриваемый нами период все они прошли полный «круговорот», успев в течение нескольких лет и зародиться, и погибнуть, частью насильственной, частью естественной смертью. Мы ознакомились с их теориями и — поскольку позволяли имеющиеся материалы — с их разлагающим влиянием на рабочих, которых эти группы, по мере своих сил, отвлекали от настоящей экономической и политической борьбы. В заключение остается лишь напомнить в нескольких словах о том отраженном влиянии, какое эти группы, особенно анархисты и максималисты, или, вернее, те общее и частные условия, которые их породили и создали им временный успех, оказывали и на социалистические партии.
Мы уже видели, как легко эсеры становились максималистами и анархистами. Не избежали этого отраженного влияния и социал-демократы. Кроме отдельных, довольно многочисленных случаев перехода социал-демократов к анархистам и махаевцам, увлечение партизанством у известной части социал-демократов, признание и оправдание ими экспроприаций, равно как «бойкотизм», «отзовизм» и другие подобные явления, — все это отражение, в большей или меньшей степени, анархистской психологии.
Не меньшую роль сыграл и максимализм, под косвенным влиянием которого все та же часть социал-демократии сделала ряд серьезных уступок народническому мировоззрению, порвав, таким образом, со старыми традициями русского марксизма. Сюда относится представление о происходившей революции, как о чем-то стоящем на пороге буржуазного и социалистического строя (Роза Люксембург), сюда же относится и популярный одно время лозунг: «диктатура пролетариата и крестьянства»***. Мы уже видели из анализа максималистской «трудовой республики» и оценки ее самими эсерами, что этот лозунг на деле должен был превратиться в диктатуру крестьянства над пролетариатом.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Что же касается Ташкента, о котором в конце 1908 г. упоминает корреспондент «Буревестника», то анархистская группа возникла там тогда, когда во всей России анархизм шел на убыль, имела интеллигентский состав и случайный характер.
2 Об упоминаемой в письме Богрова (см. бурцевское «Будущее», № 3), киевской группе анархистов-коммунистов, существовавшей будто бы еще в середине 1908 г., конечно, серьезно говорить не приходится.
3 Впрочем, судя по последним данным, это обвинение, вероятно, ложно.
4 А не 60, как ошибочно утверждает автор статьи «Анархизм в России» в № 3 сборника «Социалист-революционер».
5 Во время одного из столкновений «биржи» с казаками, летом 1905 г., анархисты бросили бомбу, несмотря на присутствие толпы рабочих. Бомба убила видную пропагандистку-бундовку.
6 Хотя, конечно, на каторге и в ссылке процент анархистов весьма незначителен в сравнении с социал-демократами и эсерами.
7 И это независимо от общих условий контрреволюционной эпохи, от которых так тяжело пострадали все демократические и социалистические партии.
8 Вот одно из многочисленных признаний такого рода, любопытное по своей наивности: «Рабочий синдикат тифлисских анархистов-коммунистов доводит до сведения товарищей и общества, что отныне он отказывается от экспроприации капиталов путем бланков и писем. Опыт показал, что такая тактика, не достигая цели, плодит лишь шантажистов» («Листки „Хлеб и воля“», № 3 от 28 ноября 1906 г., стр. 6).
9 Присвоение анархистами «групповых» средств было таким распространенным явлением, что уже в первом номере «Буревестника», от июля 1906 г., говорится об этом следующее: «А тут еще одно неизбежное следствие пропаганды воровства. Многие, даже из хороших и в общем сознательных работников, считали себя вполне правыми, если большую часть из денег, экспроприируемых для групповых нужд, они клали себе в карман. Среди групп развивалось самого низкого пошиба дебоширство» (стр. 10).
10 Анархист Забрежнев на Амстердамском конгрессе посвятил главным представителям индивидуалистического анархизма в России, особенно Боровому, отдельный докдад, где доказывал, что это учение не является ни последовательным индивидуализмом, ни последовательным анархизмом; но критика его в значительной мере бьет мимо цели.
11 Вот как, по словам максималиста Нестроева («Из дневника максималиста» и «Максимализм и максималисты перед судом В. Чернова», стр. 84–85 и 33), распределены были экспроприировапные деньги: московской оппозиции – 200 000 р., максималистам – 100 000, на вооружение Петербурга (боевой организацииии максималистов) – 50 000, в партию эсеров – свыше 100 000, Северо-Западному областному комитету на крестьянское дело – 20 000, петербургской террористической группе эсеров – 20 000, на освобождение каторжан – 10 000, екатеринославской организации ПСР – 3 000, железнодорожному союзу – 3 000, крестьянскому союзу – 2 000, крестьянскому союзу ПСР – 1 000, захвачено Беленцовым – 45 000.
В ответ на замечание Чернова, что оппозиция «покупала» партийные организации, Нестроев говорит: «Если покупала, значит, и продавались», – и обясняет это явление тем, что в подпольных организациях «низы» всегда находятся в материальной зависимости от «верхов» которые в случае уклонения «низов» в «еретичество» воздействуют на них «на материальной почве»: поэтому, лишь только у московской оппозиции появились деньги, все элементы, недовольные партией, стали примыкать к ней (стр. 32).
12 «Все делалось так, как он хотел. Более того, часто он делал так, как никто из его товарщией не хотел». И далее: «Есть факты, указывающие на слишком небрежное отношение его к вопросу о подборе членов боевой организации, куда попадали многие, которым место где угодно, но не в террористической организации» (Нестроев, «Из дневника максималиста», стр. 64. Курсив мой. – Б. Г.).
13 «Максимализм, – восклицает Нестроев (ответ Чернову, стр. 66), – это разрыв с современным (курсив автора) Интернационалом». И далее: «Успокойтесь, В. Чернов!.. Мы в ваш Интернационал не полезем».
14 При этом делается ряд намеков (которые впоследствии Нестроев заменил прямыми утверждениями, с указанием на цифры) на то, что, втайне от «кадетской Марьи Алексеевны», эсеры не отказывались пользоваться и плодами «частных» экспроприаций…
15 «Старый марксизм и современная социал-демократия».
16 Чернов, говорит Таг—ин («Ответ», стр. 28), «считает возможным организовать в „общественное“ хозяйство 13 млн мелких хозяйств, считает возможным победить 150 тысяч российской страны землевладельцев… но считает недопустимой победу над 19 тысячами русских капиталистов».
17 Название одной из максималистских брошюр.
18 «Никакого социально-пролетарского социалистического движения, – говорит эсер Рудин в сборнике «Коллективист» (стр. 27), – как чего-то отличного по существу от крестьянского движения, мы не можем признавать».
19 Любопытно, что здесь в иронические кавычки ставится знаменитая формула Михайловского.
20 Это, впрочем, и неудивнтельно: при той крупной роли, которую до последних лет играла «интеллигенция» в общественных, в частности революционных, движениях в России, – теория, поставившая себе целью «разоблачать» эту интеллигенцию, естественно, должна была обратить на себя внимание.
21 Причем остается непонятным, зачем же социалисты разоблачают свои планы.
22 Курсив мой. Ср. выше критику марксовой теории постоянного капитала. – Б. Г.
23 Во 2-й части «Умственного рабочего» Вольский еще мечтал, что «пролетариат путем своей мировой конспирации и диктатуры (курсив мой. – Б. Г.) достигнет господства над государственной машиной… чтобы захватить имущество (курсив автора. – Б. Г.) господствущего образованного класса, имущество ученого мира» (!) и «употребить конфискованное имущество на организацию общественного воспитания» (стр. 55). Впоследствии эта мысль была оставлена. О захвате власти махаевцы больше не думают, как не думают и об организации производства, «чтобы не выводить из затруднения, из анархии и банкротства хозяйственный строй» капиталистического общества (там же).
Примечания редактора электронного текста
* Перечисляются социал-демократические партии, действовавшие на территории Польши: ППС – Польская социалистическая партия (выступала с националистических позиций), ПСД – Социал-демократия Королевства Польского и Литвы (интернационалистская организация, входила в состав РСДРП), Бунд – Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России (входил в состав РСДРП).
** Альманах. Сборник по истории анархического движения в России. Т. 1. Париж, 1909.
*** Горев критикует здесь взляды В. И. Ленина, сторонником которого он оставался во время революции 1905—1907 гг.
СПРАВКА О ПУБЛИКАЦИИ
Горев, Б. И. Аполитические и антипарламентские группы: (Анархисты, максималисты, махаевцы) // Общественное движение в России в начале XX века: в 5 т. / под ред. Л. Мартова, П. Маслова и А. Потресова. – Т. 3. Кн. 5: Партии – их состав, развитие и проявление в массовом движении, на выборах и в Думе. – СПб.: Общественная польза, 1914. – С. 471–534.
Электронный ресурс: Электронная библиотека «Научное наследие России»: [сайт].
Борис Исаакович Горев [Гольдман] (1874–1938) – российский публицист, социал-демократ, участник и историк революционного движения.
Работа «Аполитические и антипарламентские группы» впервые была опубликована в сборнике «Общественное движение в России в начале XX в.», также известном как «меньшевистский пятитомник»; в 1918 г. вышла отдельным изданием под названием «Анархисты, максималисты и махаевцы: Анархические течения в Первой русской революции».
При подготовке электронного текста орфография и пунктуация были исправлены в соответствии с современными нормами; все сокращения, кроме общепринятых, раскрыты. Серые фигурные скобки отмечают начало и конец страницы (номер страницы указан в конце).
Karaultheca, 2016