Электронная библиотека имени Усталого Караула

П. А. Кропоткин

Записки революционера

Предисловие автора к первому русскому изданию

Многое из того, что рассказано в этой книге, не ново для русского читателя, а многое из того, что особенно могло бы заинтересовать русского, рассказано, может быть, слишком кратко. Но последние годы вымирания крепостного права, никогда не казавшегося так прочным, как в те годы, затем эпоха возрождения России в шестидесятых годах и, наконец, последовавшие затем «семидесятые годы», годы пробуждения общественной совести среди молодежи по отношению к забитому и обманутому русскому народу, эти три десятилетия так знаменательны в русской жизни и так сильно наложили свой отпечаток на дальнейшую историю нашей родины, что иногда и мелкая подробность личной жизни или общественного настроения имеет свое значение. В некоторых случаях она лучше освещает эпоху, чем целые страницы рассуждений.

Притом же Россия живет быстро за последние полстолетия. Крепостное право и крепостные нравы, с тех пор как пронеслись над нами шестидесятые годы и прошла полосою очистительная, беспощадная критика нигилизма, как будто отошли куда-то очень далеко, в бледную, ту манную перспективу времен. Даже великое движение в народ забыто и представляется современной молодежи каким-то сказочным героическим периодом, который можно толковать так же своевольно, как и дела давно минувших лет, относясь к нему то с чуть не религиозным уважением, то с высокомерным презрением «охранителей порядка».

Между тем, как ни далеко отошло от нас в исторической перспективе крепостное право и его обычаи, как ни кажутся нам забыты крепостнически-государственные идеалы, вызвавшие кровавое усмирение восставшей Польши, наследие тех и других еще живо среди нас. Оно не умерло ни в актах правительства, ни даже в складе мысли передовых людей, до сих пор несущей на себе следы тисков крепостного государства. Задачи, поставленные России освобождением крестьян, но брошенные неразрешенными надвинувшеюся реакцией, стоят и поныне непочатые перед русской жизнью; а идеалы николаевщины по сию пору еще стремятся сызнова водвориться в России.

Громадный шаг, сделанный в начале шестидесятым годов уничтожением личного рабства крестьян и физического истязания «непривилегированных» на лобном месте, — этот шаг, которого все значение могут оценить только люди нашего поколения, забывается понемногу. Крепостной строй, разбитый в 1861 году, вернулся снова в русскую жизнь под покровом новых мундиров, но с теми же приемами, целями и задачами порабощения массы в пользу привилегированных и правящих. Идеал жандармского сосредоточенного сильного государства, который в 1863 году сплотил вокруг престола, против Польши, даже недовольные элементы русского общества, — идеал централистов — опять ожил среди нас. Опять он увлекает тех, кто считает себя призванным руководить судьбами России, опять стоит он на пути развития местной жизни и местной самостоятельности. И, наконец, рабство мысли и раболепие — в науке перед авторитетом, а в жизни перед мундиром, которое так возмущало лучших людей в конце пятидесятых годов и вызвало резкий протест Базарова, — вновь оживают среди нас. 

И теперь, как и тогда, несмотря на несомненное пробуждение самосознания среди крестьян и городских рабочих, — даже именно вследствие того, что веками угнетенный крестьянин поднимает голову и сам начинает утверждать свои доселе попранные права на волю, — снова является тот же самый вопрос перед всяким думающим молодым человеком из привилегированных классов, который мы себе ставили тридцать лет назад: «Стану ли я пользоваться своим привилегированным положением и, рассматривая дело освобождения крестьян и рабочих как дело их класса, а не моего, — отнесусь ли я равнодушно к их усилиям? Или же, понимая, что прогресс в человечестве не разделен, что он возможен только тогда, когда он охватывает всех, и что нищета и угнетение одних ведут за собой нищету духа и рабство всех, — сочту ли я себя простой частицей большого целого и не понесу ли я в среду народа те знания, тот свет, ту веру в свободу и освобождение, которые позволили мне стать свободным и побудили стряхнуть с себя ярмо предрассудков и отказаться от наследия рабского прошлого?»

Если эта книга поможет кому-нибудь разрешить этот вопрос, она достигнет своей цели.

Еще два слова. Почему так случилось, что записки русского — преимущественно о русской жизни — пришлось переводить другому с английского языка, — требует нескольких слов объяснения.

Начал я писать эти записки, конечно, по-русски. Первая часть — «Детство» — была уже написана, когда я попал, осенью 1897 года, в Америку. В Америке я встретился с очень симпатичным человеком Вальтером Пэджем, который был тогда издателем ежемесячного журнала «Atlantic Monthly». Он уговорил меня засесть за мои мемуары, кончить их и начать печатать их в его журнале. Я так и сделал, то есть описал, опять-таки по-русски, но подробнее, чем здесь, мою юность. Затем для «Atlantic Monthly» я написал все это вновь, в сокращенной форме, по-английски; а потом, когда началось печатание, я успевал писать по-русски только часть того, что должно было войти в каждую книжку, и переходил к английскому тексту.

Когда зашла речь о напечатании группою русских товарищей за границей русского издания «Записок революционера», то возник вопрос: что печатать — русский ли текст, более подробный, особенно по русским делам, чем английский, или перевод с английского? Первое представляло, однако, значительные неудобства, так как за отсутствием полного русского текста пришлось бы заполнять значительные промежутки переводами с английского, что, конечно, нарушило бы цельность книги. А так как за русский перевод предложило мне взяться вполне компетентное лицо, то мы остановились на переводе с английского. Мне остается только душевно поблагодарить переводчика за его прекрасный перевод, сделанный им с такой любовью, что он вполне заменяет оригинал. 

Предисловие автора к изданию 1918 г.

Настоящее издание сделано с первого русского, лондонского издания 1902 года. В нем заполнены те немногие пропуски, которые были неизбежны то цензурным соображениям в издании «Знания» 1906 года.

За исключением этих вставок и одного или двух подстрочных примечаний, а также некоторых легких поправок слога, теперешнее издание не содержит перемен против первого лондонского издания.

П. Кропоткин

Предисловие к седьмому изданию

Петр Алексеевич Кропоткин в предисловии к первому русскому изданию (заграничному) своих «Записок революционера» кратко рассказал историю этой книги и объяснил, почему «так случилось, что записки русского, преимущественно о русской жизни», пришлось переводить с английского языка. В дополнение к этому я считаю нужным прибавить несколько слов.

Когда группа русских товарищей за границей задумала издать «Записки» на русском языке, то, после обсуждения этого вопроса с Петром Алексеевичем, решено было перевести прямо печатный английский текст «Записок», так как по-русски было написано только несколько глав. Заканчивать же по-русски весь текст «Записок» в то время П. А., по случаю своей болезни и перегруженности работой, не мог. Перевод «Записок» был поручен близкому другу П. А., старому эмигранту-литератору Дионео (И. В. Шкловскому), сам же П. А. взял на себя лишь редактирование перевода: при редактировании он вносил некоторые добавления. Так и получился русский текст «Записок революционера», изданных сначала за границей в 1902 г., а затем в 1906 г. появившихся в России в двух изданиях: издание товарищества «Знание» и издательства «Свободная мысль». Вскоре после выхода оба эти издания были конфискованы.

После революции 1917 г., когда вновь явилась возможность издания «Записок» в России, в силу многих причин «Записки» были изданы издательством товарищества И. Д. Сытина в той редакции, что и в 1906 г., то есть были просто перепечатаны с заграничного русского издания, с прибавлением лишь небольших примечаний и нескольких вставок, не вошедших в издание 1906 г. по цензурным условиям.

Первоначальный же русский текст «Записок» так и остался неиспользованным. Точно так же никаких прибавлений не было внесено и в издание «Записок», выпущенных в 1920 г. книгоиздательством «Голос труда». Петр Алексеевич, поселившись в 1918 г. в Дмитрове, неоднократно намеревался приступить к переработке «Записок» и хотел использовать первоначальный текст, написанный им по-русски. В то же время он начал было писать новые добавления — так им были начаты главы воспоминаний о И. С. Тургеневе, В. И. Засулич, П. Л. Лаврове.

Кроме того, он предполагал сделать сокращенное издание «Записок» для юношества.

Но, к сожалению, за недостатком времени и в силу многих других неблагоприятных обстоятельств, П. А. не мог осуществить своих намерений относительно пересмотра «Записок» и включения в них глав первоначальной редакции. Между тем, в главах, написанных П. А. по-русски, встречается много совершенно новых мест, а некоторые факты и события изложены в несколько иной, более распространенной редакции. Вот почему, когда в 1924 т. издательство «Недра» решило выпустить посмертное издание «Записок», я счел необходимым внести в это издание ряд дополнений из первоначального русского текста. В это издание были внесены прибавления, касающиеся характеристики отца и матери П. А. Во второй части «Записок» сделаны дополнения о жизни в пажеском корпусе и включено рассуждение о религии.

Некоторые дополнения были внесены и в главу о первой поездке П. А. за границу. Значительные дополнения сделаны в пятой части книги о пребывании П. А. в Петропавловской крепости. Точно так же внесены существенные дополнения и в шестой части, выясняющие вопрос, почему П. А. остался в Западной Европе, а не возвратился для революционной работы в Россию.

В шестой главе шестой части, где П. А. говорит о своем знакомстве с Тургеневым, мною включен отрывок, написанный П. А. в декабре 1920 г. в Дмитрове.

Все эти дополнения выделены в настоящем издании прямыми скобками.

Помимо этих дополнений, в настоящее седьмое (русское) издание внесены еще новые прибавления, а именно: отрывок «Переезд в Никольское» (написанный П. А. по-русски) и отрывок «Наши соседи» и несколько страниц в главу V второй части «Бурное время в корпусе». Эти два последних отрывка взяты из английской рукописи «Записок», не вошедшие в печатный текст. Так как первоначально «Записки» печатались в ежемесячном американском журнале, где размер статей строго ограничен, то П. А. часто приходилось сокращать и урезывать написанные главы, выбрасывая из них иногда целые эпизоды из своей жизни. Между тем, многое из этого материала имеет большой интерес, особенно, для нас, русских, и прибавляет новые штрихи к характеристике великого бунтаря. Часть этих ненапечатанных материалов и включена в настоящее издание.

Все внесенные в настоящее издание новые дополнения выделены также прямыми скобками.

Н. Лебедев

Предисловие Георга Брандеса

Автобиографии когда-то можно было отнести к одному из следующих трех типов: «Вот как я уклонился от пути праведного и вот как я возвратился к нему» (святой Августин), или «Посмотрите, как я был порочен; но кто же дерзнет считать себя лучшим?» (Руссо), или же «Вот как развивался гений — органически при благоприятных условиях» (Гёте). Во всех этих видах самоизображения автор, главным образом, занят самим собою.

В девятнадцатом веке автобиографии очень часто составлены по одному из следующих образцов: «Вот как талантлива я была и привлекательна; вот как мною восхищались и как меня ценили» (Иоанна-Луиза Гейберг, «Жизнь, пережитая в воспоминаниях») или «Я был талантлив и достоин любви; но, между тем, меня не оценили; вот те тяжелые испытания, что я перенес, прежде чем добился венца славы» (Ганс-Христиан Андерсен, «История моей жизни»). В этих двух типах жизнеописаний автор, стало быть, занят, главным образом, тем, что современники думали и говорили о нем.

Автор автобиографии, лежащей теперь перед нами, не занят мыслью о своих талантах и поэтому не говорит о борьбе, которую ему пришлось выдержать, прежде чем оценили его заслуги. Еще меньше интересуется он мнениями о нем его современников. Как другие думали о нем, он не упоминает даже ни единым словом. 

В этой книге автор не любуется собственным изображением. Он не принадлежит к числу тех, которые охотно говорят о себе; когда он делает это, то — неохотно и с некоторой робостью. Читатель не найдет здесь ни интимных признаний, ни сентиментальности, ни грубой откровенности. Кропоткин не говорит ни о своих недостатках, ни о своих добродетелях; он не вступает с читателем ни в какую вульгарную интимность. Он совсем не говорит, как влюблялся, и так мало сообщает о своих знакомствах с прекрасным полом, что умалчивает даже о своей женитьбе, и только мимоходом мы узнаем, что он женат. Он — отец, и отец очень нежный; но считает уместным упомянуть об этом только раз, когда быстро резюмирует последние шестнадцать лет своей жизни.

Его больше интересует психология его современников, чем его собственная. И в его книге мы находим психологию России, России официальной и ее народных масс, России, борющейся за прогресс, и России реакционной. Автор охотнее рассказывает о своих современниках, чем о самом себе. И поэтому рассказ о его жизни заключает историю России его эпохи, а также и историю рабочего движения за последние полстолетия. Когда он погружается в свой внутренний мир, мы видим, как весь внешний мир отражается в нем.

Все-таки в этой книге есть нечто подобное тому, к чему Гёте стремился в «Dichtung und Wahrheit» («Поэзия и правда»). В ней видно, как сформировался замечательный ум. Можно сравнить ее также с «Исповедью» святого Августина, потому что книга является также историей душевного кризиса, соответствующего тому, что некогда называлось «обращением». Действительно, этот кризис является поворотным пунктом и сущностью всей книг.

В настоящее время есть только два великих русских, которые думают для русского народа и мысль которых при­надлежит человечеству: Лев Толстой и Петр Кропоткин. Толстой часто нам рассказывал в художественной форме различные эпизоды своей жизни. Кропоткин дает нам здесь, в первый раз, не прибегая к художественной переработке беллетрического произведения, беглый обзор всей своей деятельности.

Хотя эти два человека радикально отличаются друг от друга, но можно наметить параллель в их жизни и в их понимании жизни. Толстой — художник, Кропоткин — ученый. Но в жизни того и другого был момент, когда они не могли больше найти успокоения в работе, в которую и тот, и другой внесли большие природные дарования. Толстого заставили свернуть с пути, по которому он следовал, религиозные размышления, а Кропоткина — размышления социальные.

Оба любят человечество и оба сурою осуждают индифферентизм, недостаток мысли, грубость и жестокость высших классов; обоих одинаково тянет к униженным и оскорбленным. Оба видят в мире больше трусости, чем глупости. Оба — идеалисты и оба имеют темперамент реформаторов. Оба по натуре миролюбивые люди, и Кропоткин наиболее миролюбивый из двух, хотя Толстой проповедует постоянно мир и осуждает прибегающих к силе для защиты своих прав, тогда как Кропоткин оправдывает их и поддерживает дружеские сношения с террористами. Больше всего расходятся они в одном пункте — в отношениях к интеллигентному образованному человеку и к науке вообще. Толстой, в своем религиозном пыле, презирает и обесценивает и ученого, и науку, тогда как Кропоткин относится к ним с уважением, хотя он в то же время осуждает ученых, забывающих про народ и про страдания масс.

Многие совершили великое дело, хотя и не жили великой жизнью. Многие люди интересны, хотя жизнь их, может быть, ничтожна и банальна. Жизнь Кропоткина в одно и то же время и велика, и интересна.

В этой книге читатель найдет сочетание всех элементов, из которых слагается богатая событиями жизнь: тут есть и идиллия, и трагедия, и драма, и роман.

Детство автора, проведенное в Москве и в деревне, портреты матери, сестер, учителей, старых, верных слуг, многочисленные картины патриархальной жизни — все это так хорошо описано, что тронет сердце всех. Картины природы, рассказ о необычайной сильной любви между двумя братьями— вое это чистейшая идиллия.

Но рядом с этим, к сожалению, много слез и страданий: грубость семейной жизни, свирепое обращение с крепостными, узость ума и жестокость сердец тех, кто правит судьбами людей.

Есть также разнообразие и есть драматические катастрофы: жизнь придворная и жизнь в тюрьме; жизнь в высших кругах общества близ императора и великих князей, и жизнь в бедности, среди пролетариата в Лондоне и в Швейцарии. Тут встречается переодевание, как в драме: главное действующее лицо является в изящной одежде в Зимний дворец, а вечером, в крестьянском полушубке, отправляется в предместья, чтобы там проповедовать среди крестьян революцию. Есть также сенсационный элемент, принадлежащий к роману. Хотя трудно представить себе что-нибудь более простое, чем тон и стиль Кропоткина, в рассказе есть, однако, места, которые по самой природе излагаемых событий гораздо больше захватывают, чем все, что мы находим в романах, написанных единственно с сенсационной целью. Есть ли что-нибудь более захватывающее, чем рассказ о приготовлениях к побегу из госпиталя и смелое выполнение плава?

Немногие знали, как Кропоткин, все слои общества, потому что жили в них. Какие картины! Вот Кропоткин в детстве: завитой, в маскарадном костюме, он стоит возле Николая I; вот он паж, бегущий за Александром II, чтобы защитить его от опасности; вот он в страшной тюрьме, где спроваживает великого князя Николая Николаевича и где слышит изо дня в день все более безумные слова крестьянина, сидящего в камере под ним и мало-помалу сходящего с ума.

Он вел жизнь аристократа и работника: он был камер-пажем императора и очень бедным писателем. Он был студентом, офицером, ученым, исследователем неизвестных стран, администратором и революционером. В изгнании ему приходилось жить, как крестьянину, чаем и хлебом; за ним шпионили, и его пытались убить, как русского императора.

Немногие пережили так много. Точно так, как Кропоткин-геолог может обнять доисторическую эволюцию в течение тысячи веков, он может также дать себе отчет в исторической эволюции его собственной эпохи.

Как должен был страдать этот деятельный ум в вынужденном бездействии в тюрьме!..

Кризис в жизни Кропоткина заключает два момента, которые следует отметить.

Он приближается к тридцати годам, к решающему возрасту в жизни человека. Душою и сердцем он человек науки; он сделал ценное открытие. Он нашел, что карты северной Азии не верны; что не только прежние представления о географии Азии, но и теории Гумбольдта расходятся с фактами. В течение двух лет он погружается в тщательные изыскания. Раз, как молния, сверкнуло перед ним истинное значение фактов. Он понял, что главные линии строения Азии идут не с севера на юг, не с запада на восток, а с юго-запада на северо-восток. Он проверяет свое открытие, прилагает ко множеству отдельных фактов, и всеми оно подтверждается. Таким образом, он познает в наиболее благородной и чистой форме радость научного открытия и постигает, как оно возвышает душу.

Тогда наступает кризис. Мысль о том, что эту радость могут испытывать лишь очень немногие, мучит его. Он задает себе вопрос, имеет ли он право сам один наслаждаться знанием? Он чувствует, что есть высший долг; что скорее нужно понести массам приобретенные уже знания, чем работать над новыми открытиями.

С моей стороны, я не думаю, чтобы автор был прав. Исходя из таких мыслей, Пастер не мог бы стать тем благодетелем человечества, каким сделался. В конце концов, с течением времени, все превращается в благо для масс. Я убежден, что человек делает все, что в его силах, для благосостояния всех, когда он с наибольшей настойчивостью выполняет то, что может произвести. Но эта основная идея характеризует Кропоткина. В ней он высказывается весь.

И этот склад ума увлекает его дальше. В Финляндии, где он стоит на пороге нового научного открытия, — где у него развивается мысль, тогда еще еретическая, что в доисторические времена вся северная Европа находилась под ледяным покровом, — он так живо тронут состраданием к бедным, к страдающим, часто ведающим голод, и жизнь которых настоящая борьба за существование, что он считает своим великим долгом, долгом абсолютным, стать для громадной, трудящейся и обездоленной массы учителем и опорой.

Вскоре перед ним открывается новый мир — жизнь рабочих классов, и он учится у тех, кого хотел учить.

Пять или шесть лет спустя происходит второй фазис кризиса. Еще во время своей первой поездки в Швейцарию Кропоткин оставил группу социалистов-государственников из опасения экономического деспотизма, из ненависти к централизации, из любви к свободе личности и к мирскому строю. Но только после продолжительного заключения в России и во время вторичного пребывания среди развитых рабочих французской Швейцарии неясное еще представление нового социального строя приняло у него более определенную форму — федерации общин, действующих сообща, подобно тому, как действуют теперь железнодорожные компании или почтовые учреждения различных стран. С тех пор окончательно сложилось его миросозерцание. Он знает, что не может указать обязательного пути для будущего; он убежден, что все должно произойти от сознательной деятельности масс; но он сравнивает, для наглядности, будущий общественный строй с корпорациями и взаимными отношениями, существовавшими в средние века и являвшимися как результат деятельности масс. Он не верит в различие между правящими и управляемыми; но я должен сознаться, что я — настолько старозаветный, что обрадовался, когда он, с легкой непоследовательностью, в одном месте восхваляет своего приятеля, говоря о нем, как о «прирожденном вожде людей».

Кропоткин называет себя революционером — и совершенно справедливо. Но редко бывают такие гуманные и мягкие революционеры. Читатель изумлен, когда по случаю едва не состоявшейся вооруженной схватки с швейцарской полицией у автора проявляется воинственный инстинкт, существующий в каждом из нас. Кропоткин говорит, что он не мог бы тогда сказать с уверенностью, радовался ли он с друзьями или огорчался, что стычка не состоялась. Но это выражение чувства стоит совсем особняком. Автор никогда не был мстителем, но всегда мучеником.

Всю жизнь он поступал таким образом. Но он так мало говорит об этом, как будто жертвы ему ничего не стоили. И, несмотря на всю его энергию, дух мщения так слаб в нем, что, упоминая об одном негодяе, тюремном враче, Кропоткин ограничивается замечанием: «Чем меньше скажем о нем, тем лучше». 

Это — революционер без напыщенности и без громких слов. Он смеется над клятвами и церемониями, которыми заговорщики связывают себя в драмах и операх. Человек этот — олицетворение простоты. По характеру он может выдержать сравнение с любым борцом за свободу любой страны. Никто не был более бескорыстен и больше его никто не любил человечество.

Но он не позволит мне сказать в предисловии к его книге все то хорошее, что я думаю о нем. И если бы я сделал это, то далеко вышел бы из обыкновенных размеров предисловия.

Георг Брандес

СПРАВКА О ПУБЛИКАЦИИ

Кропоткин, П. А. Записки революционера: в 2 т. / пер. с англ. Дионео [И. В. Шкловского]; предисл. Г. Брандеса; под ред. и с примеч. Н. К. Лебедева. – 7‑е (рус.) изд., доп. – М.: Изд‑во ВОПКиСП, 1929. – 408 + 304 с. – (Историко-революционная библиотека. Кн. L–LI, 11–12 (LII–LIII)).

Вашему вниманию предлагаются воспоминания Петра Алексеевича Кропоткина (1842–1921), известного на весь мир ученого, революционера и социального философа. Эта книга, охватывающая почти шестидесятилетний отрезок истории, раскрывает читателю жизнь России в правление Николая I и Александра II, освоение Сибири и Дальнего Востока, революционную борьбу в России и Западной Европе, разработку теории анархизма, а также мысли автора о будущем человечества.

«Записки революционера» впервые вышли отдельным изданием в Бостоне в 1899 г. и с тех пор неоднократно переиздавались на многих языках, в том числе на родном языке автора. Седьмое русское издание, вышедшее в 1929 г. под редакцией Н. К. Лебедева, дополнено по сравнению с предыдущими; кроме того, в нем первый и последний раз были опубликованы отрывки из рукописей Кропоткина, которые представляют собой первоначальные варианты глав о кружке чайковцев и о пребывании в Западной Европе в первый год после побега из тюрьмы.

При подготовке электронного текста орфография и пунктуация были исправлены в соответствии с современными нормами; для имен собственных сохранено написание источника; сокращения, кроме общепринятых, раскрыты. Фрагменты, добавленные Лебедевым в издания 1924 и 1929 гг., взяты в квадратные скобки; фрагменты, добавленные в более поздние издания, взяты в угловые скобки. Подстрочные примечания пронумерованы (номера помечены астериском), затекстовые сохранили собственную нумерацию. Серые фигурные скобки отмечают начало и конец страницы (номер страницы указан в конце).

Karaultheca, 2022