Электронная библиотека имени Усталого Караула

Бертран Рассел

Предлагаемые пути к свободе

Социализм, анархизм и синдикализм

Введение

Попытки вообразить лучшее устройство человеческого общества, чем тот разрушительный и жестокий хаос, в котором оно существовало до настоящего времени, вовсе не являются современным веянием: они берут своё начало по меньшей мере со времён Платона, «Государство» которого стало образцом для утопий последующих философов. Каждый, кто рассматривает мир в свете идеала, – независимо от того, стремится он к разуму, искусству, любви, простому счастью или всему перечисленному, – должен чувствовать великую скорбь при виде зла, которому люди совершенно напрасно позволяют продолжаться, и – если он обладает достаточной силой и энергией – испытывать непреодолимое желание привести людей к достижению того блага, которым вдохновляется его творческое ви́дение. Именно это желание было главной силой, направлявшей основоположников социализма и анархизма, точно так же, как оно направляло изобретателей идеальных республик в прошлом. В нём нет ничего нового. Что действительно ново в социализме и анархизме, так это тесная связь между идеалом и нынешними страданиями людей, связь, позволившая мощным политическим движениям вырасти из надежд одиночных мыслителей. Именно она делает социализм и анархизм столь важными, и именно она делает их столь опасными для тех, кто наживается, сознательно или неосознанно, на пороках существующего общественного порядка.

Подавляющее большинство людей, мужчины и женщины, как правило, проводят свою жизнь, не задумываясь о тех условиях, в которых находятся они сами или же мир в целом, и не критикуя эти условия во всей полноте. Они осознают себя с рождения занимающими определённое место в обществе и принимают то, что приносит им череда дней, не пытаясь мысленно выйти за пределы требований момента. Почти так же инстинктивно, как дикие звери, они ищут удовлетворения своих текущих потребностей, не проявляя особой предусмотрительности и не предполагая, что при надлежащем старании можно было бы полностью изменить образ их жизни. Некоторый их процент, ведомый личными амбициями, напрягает свои разум и волю, поскольку это необходимо, чтобы занять место среди более успешных членов общества; но очень немногие из них серьёзно заинтересованы в том, чтобы обеспечить всем остальным те преимущества, которые они приобретают для себя. К ним относятся лишь редкие и исключительные люди, испытывающие такую любовь к роду человеческому, которая не позволяет им спокойно переносить всю существующую массу зла и лишений, вне зависимости от того, имеет ли это отношение к их собственной жизни. Эти немногие, движимые болью сочувствия, начинают искать, сначала в мыслях, а затем в действии, какой-либо выход, некую новую общественную систему, благодаря которой жизнь может стать более богатой, радостной и свободной от легко предотвратимого зла, чем в настоящее время. Однако в прошлом такие люди, как правило, терпели неудачу в попытках заинтересовать самих жертв той несправедливости, которую они намеревались искоренить. Обездоленные слои населения были невежественными, апатичными по причине тяжёлого труда и изнеможения, робкими вследствие угрозы неминуемой и немедленной кары со стороны власть имущих и морально неустойчивыми из-за утраты самоуважения в результате общей деградации. Пробуждение в них какого-либо сознательного, преднамеренного усилия, направленного на исправление существующего положения, могло показаться безнадёжной задачей, и действительно, по большей части так и было. Но современный мир, благодаря развитию образования и повышению уровня жизни наёмных рабочих, создал новые условия, более благоприятные, чем когда-либо, для требования радикальных преобразований. Выразителями этого требования стали, прежде всего, социалисты и, в меньшей степени, анархисты (в основном как вдохновители синдикализма).

Возможно, наиболее примечательной чертой как социализма, так и анархизма является соединение широкого народного движения с идеалами лучшего мира. Эти идеалы были разработаны, в первую очередь, авторами-одиночками, но тем не менее значительные группы наёмных рабочих приняли их как руководство к практическим действиям в существующем мире. В отношении социализма это очевидно; в отношении же анархизма эта истина нуждается в некотором уточнении. Анархизм как таковой никогда не был широко распространённым убеждением, только в изменённой форме синдикализма он достиг популярности. В отличие от социализма и анархизма, синдикализм прежде всего является порождением организации, а не идеи: начало ему положили события, связанные с организацией профессиональных союзов, и воспринял он те идеи, которые казались наиболее соответствующими данной организации по мнению наиболее развитых французских профсоюзов. Однако идеи эти были заимствованы в основном из анархизма, и люди, добившиеся их признания, были по большей части анархистами. Таким образом, мы можем рассматривать синдикализм как «анархизм площадей», в противоположность анархизму изолированных индивидуумов, продолжавшему своё сомнительное существование на протяжении последних десятилетий. Приняв эту точку зрения, мы обнаруживаем в анархо-синдикализме то же сочетание идеала и организации, что и у социалистических политических партий. Именно с этих позиций мы и будем изучать данные движения.

Социализм и анархизм в их современной форме ведут своё происхождение от двух протагонистов, Маркса и Бакунина, которые на протяжении всей жизни вели между собой борьбу, достигшую кульминации в расколе Первого Интернационала. И наше исследование следует начать с этих двух людей – в первую очередь их учений, а затем организаций, которые были основаны или вдохновлены ими. Это приведёт нас к вопросу распространения социализма в недавнем прошлом, далее к синдикалистскому выступлению против социализма с его упором на государственное регулирование и политическую активность и, наконец, к истории некоторых родственных синдикализму движений, возникших за пределами Франции, – в особенности ИРМ в Америке и гильдейского социализма в Англии. От этого исторического обзора мы перейдём к рассмотрению некоторых наиболее насущных проблем будущего и попытаемся определить, в какой степени стал бы счастливее мир, если бы цели социалистов или синдикалистов были достигнуты.

Моё собственное мнение – которое мне также позволительно обозначить в самом начале – заключается в том, что чистый анархизм, хотя он и должен быть конечным идеалом, к которому должно непрерывно приближаться общество, в настоящее время невозможен, и если бы он был принят, то просуществовал бы самое большее один-два года. С другой стороны, и марксистский социализм, и синдикализм, несмотря на их многочисленные недостатки, кажутся мне вполне пригодными, чтобы дать начало более счастливому и лучшему миру, чем тот, в котором мы живём. Тем не менее я не расцениваю ни один из них как наилучшую для практического применения систему. Я опасаюсь, что марксистский социализм предоставил бы слишком много власти государству, в то время как синдикализм, стремящийся к упразднению государства, полагаю, счёл бы себя вынужденным восстановить центральную власть, чтобы положить конец конкуренции различных групп производителей. Наилучшей практически реализуемой системой, в моём представлении, является гильдейский социализм, который, признавая важность как требований социалистов-государственников, так и синдикалистской боязни государства, устанавливает федеративную систему отраслей производства по тем же причинам, которые склоняют нас к федерализму в отношениях между нациями. Основания для этих заключений будут выявляться по мере нашего продвижения.

Прежде чем приступить к изложению истории современных движений за радикальные преобразования, будет небесполезным рассмотреть некоторые черты характера, которыми отличается большинство политических идеалистов и которые по большей части неправильно понимаются широкой публикой, даже если не брать в расчёт простое предубеждение. Я хочу должным образом обсудить эти факторы, чтобы наглядно показать, почему они не должны играть никакой роли.

Лидеры прогрессивных движений в целом отличаются необычайной бескорыстностью, как становится очевидно при обозрении их жизненного пути. Хотя они, очевидно, обладают не меньшими способностями, чем люди, достигающие высшей власти, они не становятся вершителями судеб современной им эпохи, не добиваются богатства или признания со стороны современников. Когда люди способны завоевать эти награды и прилагают по меньшей мере те же усилия, что и другие, завоёвывающие их, но осознанно выбирают путь, делающий это завоевание невозможным, – следует признать, что они имеют в жизни иную цель, нежели личное преуспевание. Хотя в некоторых деталях их биографий может чувствоваться примесь личной заинтересованности, основной мотив для них должен лежать вне их собственной личности. Основоположники социализма, анархизма и синдикализма в большинстве своём прошли через тюрьму, изгнание и нищету, которые они сознательно навлекли на себя нежеланием прекратить свою пропаганду; и этим поведением они показали, что вдохновлявшая их надежда сулила благо не им одним, но всему человечеству.

Тем не менее, хотя жажда всеобщего благополучия и определяет судьбу подобных людей, часто случается так, что в их речах и сочинениях ненависть проступает гораздо заметнее, чем любовь. Нетерпеливый идеалист – а без некоторой доли нетерпения человек едва ли добьётся чего-либо – почти наверняка будет поглощён ненавистью после всех противостояний и разочарований, через которые он пройдёт в своих попытках подарить миру счастье. Чем непреклоннее он в чистоте своих мотивов и в истине своих писаний, тем сильнее будет в нём негодование, когда его учение отвергнут. Зачастую он лишь с успехом добивается идейной терпимости со стороны равнодушных масс, в то время как признанные защитники статус-кво составляют ему ревностную оппозицию. Может статься, однако, что те люди, которых он считает не заслуживающими снисхождения, испытывают такое же желание улучшить общество, что и он сам, но не принимают его методов достижения этой цели. Глубокая вера позволяет ему переносить все преследования во имя своих убеждений, и она же заставляет его считать, будто эти убеждения настолько очевидны, что любой мыслящий человек, отвергающий их, должен быть бесчестным и руководствоваться неким злым, предательским по сути умыслом. Отсюда происходит дух сектантства, та злобная, узкая ортодоксальность, которая становится проклятием для упорных приверженцев непопулярного учения. А в реальной жизни существует столько искушений и поводов для предательства, что подозрительность становится естественной. И те амбиции лидеров, которые они убивают в себе выбором своего жизненного пути, неизбежно возрождаются в новой форме: в желании интеллектуального превосходства и деспотической власти внутри их собственной секты. Вследствие этих причин сторонники радикальных преобразований разделяются на противостоящие школы, которые люто ненавидят друг друга, часто обмениваются обвинениями в таких преступлениях, как получение платы от полиции, и требуют от любого оратора или автора, претендующего на их признание, чтобы он полностью приспособился к их предрассудкам и поставил своё учение на службу их вере в непреложность собственных убеждений. Результатом такого умонастроения является то, что случайному и поверхностному наблюдателю начинает казаться, будто эти люди, многим пожертвовавшие ради своего желания облагодетельствовать человечество, руководствуются скорее ненавистью, нежели любовью. Вдобавок, выдвигаемое ими требование ортодоксальности способно задушить любое свободное движение разума. Это обстоятельство, равно как и предрассудки экономического характера, сделало практическое сотрудничество с крайними реформаторами затруднительным для «интеллектуалов», хотя последние могут симпатизировать главным положениям или даже девяти десятым их программы.

Другая причина, по которой радикальные реформаторы бывают не оценены по достоинству обычными людьми, состоит в том, что они смотрят на существующее общество как бы со стороны, проявляя враждебность к его институтам. Хотя они в большей степени, чем окружающие, наделены верой во врождённую способность человеческой натуры к улучшению жизни, они столь чувствительны к жестокости и угнетению, порождённым существующими учреждениями, что создают совершенно неверное представление о себе как о циниках. Большинство людей инстинктивно следуют двум совершенно различным манерам поведения: одна из них предназначена для тех, кого они считают компаньонами, коллегами или друзьями, иначе говоря, членами своего «стада»; другая предназначена для тех, кого считают врагами, изгоями или опасными для общества. Радикальные реформаторы склонны заострять своё внимание на отношении общества к низшему классу, классу тех, к кому «стадо» относится недоброжелательно. К этому классу, разумеется, относятся враги во время войны и преступники; а в сознании тех, кто считает сохранение существующего порядка необходимым для собственной безопасности и привилегий, к нему относятся все, кто выступает за масштабные политические или экономические преобразования, а также те слои населения, которые, в силу своей бедности или по иной причине, предположительно испытывают опасную степень недовольства. Простой обыватель, вероятно, редко задумывается о таких людях или группах и проводит свою жизнь, веря в то, что он и его друзья – добропорядочные люди, поскольку они не желают причинять вреда тем, к кому не испытывают классовой вражды. Однако человек, чьё внимание сосредоточено на отношениях социальной группы с людьми, которых она ненавидит или боится, будет рассуждать совершенно иначе. Такие отношения отличаются проявлениями поразительной жестокости и выдвигают на первый план крайне уродливую сторону человеческой натуры. Противники капитализма, изучая неоспоримые исторические факты, усвоили, что подобную жестокость часто проявляли капиталисты и государство по отношению к рабочим классам, особенно в тех случаях, когда они осмеливались протестовать против невыразимых страданий, на которые обычно обрекал их индустриализм. Следствием этого стало совершенно иное отношение к существующему обществу, чем у рядового благополучного гражданина: отношение столь же искреннее, как у последнего, и, возможно, столь же неверное, но в равной степени основанное на фактах – фактах, иллюстрирующих его отношения с врагами, а не с друзьями.

Классовая война, как и война между нациями, порождает две противоположных точки зрения, обе одинаково истинные и в то же время одинаково ложные. Гражданин ведущего войну государства, когда он думает о своих соотечественниках, исходит прежде всего из личного опыта, принимая во внимание их отношение к своим друзьям, семьям и так далее. Они кажутся ему вполне дружелюбным, порядочным народом. Но нация, с которой его страна ведёт войну, рассматривает его соотечественников в свете совершенно иного опыта: как они проявляют себя в неистовстве битвы, во вторжении и покорении вражеской территории или в махинациях нечистоплотной дипломатии. Люди, по отношению к которым данные факты являются истинными, – это те же самые люди, которых их соотечественники знают как мужей, отцов или друзей, но о них судят иначе, поскольку основываются на иных сведениях. То же происходит с теми, кто рассматривает капиталиста с точки зрения рабочего-революционера: они кажутся капиталисту невообразимо циничными и выносящими превратные суждения, поскольку факты, на которых основано их мнение, – это факты, которых он либо не знает, либо предпочитает не замечать. И всё же взгляд со стороны в той же мере соответствует истине, что и взгляд изнутри. Оба они необходимы для выявления полной правды; и социалист, выражающий мнение постороннего, – вовсе не циник, но просто друг рабочих, раздражённый зрелищем бессмысленных страданий, которые причиняет им капитализм.

Я поместил эти общие размышления в начале нашего исследования, чтобы прояснить читателю: не имеет значения, что в изучаемых нами движениях могут встречаться ненависть и ожесточение, – их движущей силой является не ожесточение или ненависть, а любовь. Сложно не испытывать ненависти к тем, кто истязает предмет нашей любви. Сложно, хотя и не является невозможным; однако это требует широты кругозора и всестороннего понимания, которые нелегко сохранять посреди отчаянного противоборства. Если социалисты и анархисты не всегда придерживались высшей мудрости, то они не отличались в этом отношении от своих оппонентов; однако источник их вдохновения показывает, что они превосходят тех, кто по незнанию или по принуждению соглашается с несправедливостью и угнетением, охраняемыми существующей системой.

Часть I. История

Глава 1. Маркс и социалистическое учение

Социализм, как и все жизнеспособные явления, является скорее тенденцией, чем строго сформулированной доктриной. Определение социализма, без сомнения, будет либо включать в себя представления, которые многие отказались бы признавать социалистическими, либо исключать представления, которые претендуют на такое признание. Но я думаю, что мы ближе всего подойдём к сущности социализма, определив его как защиту принципа общественной собственности на землю и капитал. Общественная собственность может означать собственность демократического государства, однако нельзя настаивать на включении в это понятие собственности государства вообще, даже если оно не является демократическим. Общественная собственность также может быть понята, как понимает её анархо-коммунизм, в смысле собственности свободной ассоциации мужчин и женщин в обществе, где нет принудительной власти, необходимой для создания государства. Одни социалисты ожидают, что общественная собственность возникнет мгновенно и повсеместно в результате катастрофической революции, другие же полагают, что она будет введена постепенно, сначала в промышленности, затем в остальных областях. Некоторые настаивают на необходимости полного изъятия земли и капитала обществом, в то время как другие удовлетворились бы видом остаточных островков частной собственности при условии, что они не будут слишком сильны или обширны. Все эти разновидности объединяет требование демократии и упразднения, видимого или полного, современной капиталистической системы. Различие между социалистами, анархистами и синдикалистами состоит по большей части в том, какого рода демократии они желают. Ортодоксальные социалисты довольствуются парламентской демократией в вопросах государственного управления, полагая, что очевидные пороки существующего конституционного строя были бы устранены вместе с исчезновением капитализма. Анархисты и синдикалисты, с другой стороны, возражают против парламентской системы в целом и стремятся к иному способу регулирования политических отношений в обществе. Однако все эти движения являются демократическими в том смысле, что они добиваются уничтожения всех видов привилегий и искусственного неравенства: все они заступники рабочего в существующем обществе. Кроме того, они имеют много общего в своей экономической доктрине. Все они воспринимают капитал и систему наёмного труда как средство эксплуатации трудящихся в интересах имущих классов и считают, что общественная собственность, в той или иной форме, есть единственный способ обретения свободы для производителей. Но в рамках, очерченных этими общими положениями, имеется множество расхождений, и даже среди тех, что именуются социалистами в узком смысле, наблюдается значительное разнообразие школ.

Становление социализма как общественной силы в Европе может быть связано с именем Маркса. Разумеется, до него социалистические теории уже существовали и в Англии, и во Франции. Верно и то, что во Франции во время революции 1848 г. социализм на короткий период приобрёл значительное влияние в государстве. Но социалисты, предшествовавшие Марксу, были склонны предаваться утопическим мечтаниям и терпели неудачи в попытках создать сколько-нибудь сильную или стабильную политическую партию. Именно Марксу, в сотрудничестве с Энгельсом, мы обязаны как разработкой основ последовательного социалистического учения, достаточно истинного или правдоподобного, чтобы завладеть умами значительного числа людей, так и формированием международного социалистического движения, которое продолжало расти во всех европейских странах в течение последних пятидесяти лет.

Чтобы понять учение Маркса, необходимо знать о тех влияниях, которые сформировали его видение мира. Он родился в 1818 г. в Трире, в Рейнской провинции; его отец был судебным чиновником, евреем, официально принявшим христианство. Маркс изучал юриспруденцию, философию, политическую экономию и историю в различных немецких университетах. В области философии он проникся учением Гегеля, находившегося тогда на пике своей славы, и некоторые из положений этого учения определяли ход его мыслей на протяжении всей жизни. Подобно Гегелю, он видел в истории развитие Идеи. Он представлял себе изменение мира как логически последовательное развитие, в ходе которого одна фаза посредством революции переходит в другую, являющуюся её антитезисом, – эта концепция придавала его убеждениям несколько излишнюю абстрактность и заставляла верить скорее в революцию, нежели в эволюцию. Тем не менее в зрелом возрасте Маркс не разделял ни одного из более конкретных положений гегелевского учения. Он был признан блестящим студентом и мог сделать успешную карьеру в качестве профессора или чиновника, однако интерес к политике и радикальные взгляды направили его на более трудный путь. Уже в 1842 г. он стал редактором газеты, которая была закрыта прусским правительством в начале следующего года за свои прогрессивные позиции. Это заставило Маркса переехать в Париж, где он получил известность как социалист и приобрёл познания в трудах своих французских предшественников¹. Здесь же в 1844 г. началась его неразрывная дружба с Энгельсом, который прежде вёл бизнес в Манчестере, где познакомился с английским социализмом и в основном принял его положения². В 1845 г. Маркс был выслан из Парижа и поселился вместе с Энгельсом в Брюсселе. Там он сформировал Ассоциацию немецких рабочих³ и стал редактором газеты, которая являлась её органом. Благодаря своей деятельности в Брюсселе Маркс стал известен немецкому Союзу коммунистов в Париже⁴, который в конце 1847 г. предложил им с Энгельсом написать для него манифест, увидевший свет в январе 1848 г. Это был знаменитый «Манифест Коммунистической партии», в котором впервые нашла выражение система взглядов Маркса. Он появился в удачный момент. Через месяц, в феврале, революция вспыхнула в Париже, а в марте она распространилась и на Германию. Страх перед революцией заставил брюссельское правительство изгнать Маркса из Бельгии, но германская революция сделала возможным его возвращение на родину. В Германии он в очередной раз стал редактором газеты, что вновь привело к его конфликту с властями, принимавшему всё более опасный характер по мере усиления реакции. В июне 1849 г. его газета была закрыта, а его самого выслали из Пруссии. Маркс вернулся в Париж, но и оттуда он был выслан. Это заставило его поселиться в Англии – бывшей тогда приютом для друзей свободы, – и здесь, с короткими отлучками в целях агитации, он продолжал жить вплоть до своей смерти в 1883 г.

Основной объём его времени занимала работа над его великой книгой, «Капиталом»⁵. Другим важным делом в поздние годы его жизни стало создание и расширение Международного товарищества рабочих. Начиная с 1849 года он проводил бо́льшую часть времени в Британском музее, собирая, с истинно немецкой терпеливостью, материалы для своего ужасающего обвинительного акта против капиталистического общества, но продолжал поддерживать связь с международным социалистическим движением. В нескольких странах проживали зятья Маркса, служившие ему адъютантами, подобно братьям Наполеона, и во время различных внутренних конфликтов его воля обычно оказывалась решающей.

Основной смысл учения Маркса может быть сведён к трём положениям: во-первых, так называемому материалистическому пониманию истории, во-вторых, закону концентрации капитала и, в-третьих, классовой борьбе.

1. Материалистическое понимание истории. Маркс полагает, что в целом все феномены человеческого общества берут своё начало в материальных условиях, которые, по его мнению, воплощаются в экономических системах. Конституции, законы, религии, философские учения – всё это, в общих чертах, он считает выражениями экономического уклада общества, давшего им начало. Было бы несправедливо представлять его сторонником утверждения, будто сознательные экономические мотивы – это единственное, что имеет значение; правильнее будет сказать, что экономика формирует характеры и мнения и, соответственно, является первоисточником тех духовных явлений, которые кажутся никак не связанными с ней. Он применяет свою теорию, в частности, при рассмотрении двух революций: прошлой и будущей. Революция прошлая – та, в которой буржуазия свергает феодализм, и её выражением, по Марксу, стала в особенности Французская революция. Революция будущая – это революция рабочих, или пролетариата, направленная против буржуазии и призванная положить начало социалистическому обществу. В целом историческое развитие рассматривается им как подчинённое необходимости в той же мере, в какой материальные причины воздействуют на существование человека. Он не столько выступает за социалистическую революцию, сколько предсказывает её. Маркс действительно полагает, что она будет благотворна, однако он больше заинтересован в том, чтобы показать неизбежность её наступления. Такого же рода неизбежностью отмечено его изложение пороков капиталистической системы. Он не обвиняет капиталистов в тех жестокостях, в которых, согласно его описанию, им следовало бы быть виновными; он лишь отмечает, что внутренняя необходимость заставляет их поступать безжалостно до тех пор, пока существует частная собственность на землю и капитал. Но их тирания не будет длиться вечно, поскольку она порождает силы, призванные в итоге свергнуть её.

2. Закон концентрации капитала. Маркс указывал, что капиталистическое производство имеет тенденцию ко всё большему увеличению. Он предвидел вытеснение свободной конкуренции трестами и предсказывал, что число капиталистических предприятий должно уменьшаться в той же степени, в какой увеличиваются размеры отдельных предприятий. Он предполагал, что этот процесс должен повлечь за собой уменьшение не только количества предприятий, но также и количества предпринимателей. Более того, он обыкновенно строил свои рассуждения так, как если бы каждая отрасль экономики находилась в собственности одного человека. Согласно его ожиданиям, люди, утратившие статус собственника, постоянно низводились бы в ряды пролетариата, и число капиталистов с течением времени всё более и более уменьшалось бы. Маркс применял этот принцип не только к промышленности, но и к сельскому хозяйству. Он ожидал, что число землевладельцев будет становиться всё меньше, в то время как их владения будут увеличиваться. Этот процесс должен был сделать более явными зло и несправедливость капиталистической системы и тем самым стимулировать усиление оппозиции ей.

3. Классовая борьба. Маркс мыслит рабочего и капиталиста как полные противоположности. В его представлении каждый человек всецело является или вскорости должен стать одним из них. Рабочий, который ничем не владеет, эксплуатируется капиталистами, которые владеют всем. По мере того как капиталистическая система развивается и её природа проясняется, противостояние буржуазии и пролетариата становится всё более отчётливым. Эти два класса, поскольку они имеют противоположные интересы, вовлекаются в классовую борьбу, которая пробуждает в капиталистическом строе внутренние разрушительные силы. Рабочие постепенно учатся объединяться против своих эксплуататоров, сначала на местах, затем на национальном уровне и, наконец, в международном масштабе. Когда они научатся объединять свои усилия в интернациональном движении, они станут непобедимыми. Тогда они декретируют, что вся земля и капитал должны находиться в общественном владении; эксплуатация будет прекращена; тирания собственников будет более не возможна; больше не будет никакого разделения общества на классы, и все люди будут свободными.

Все эти идеи содержатся уже в «Манифесте Коммунистической партии», работе удивительной энергии и силы, в сжатой форме отобразившую титанические силы мира, их эпическую борьбу и неминуемую развязку. Эта работа имеет такое значение в развитии социализма и настолько замечательно обозначает положения, более пространно и обстоятельно изложенные в «Капитале», что выдающиеся цитаты из неё должны быть известны каждому, кто желает понять то влияние, которое марксистский социализм приобрёл на умы и представления значительной части лидеров рабочего класса.

«Призрак бродит по Европе, – говорится в его начале, – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские. Где та оппозиционная партия, которую её противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?»⁶

В существовании классовой борьбы нет ничего нового: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». Эти классы вели борьбу, «всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов».

«Наша эпоха, эпоха буржуазии… упростила классовые противоречия: общество всё более и более раскалывается на два большие враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга, класса – буржуазию и пролетариат». Далее следует история падения феодализма, приводящая к описанию буржуазии как революционной силы. «Буржуазия сыграла в истории чрезвычайно революционную роль… Эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, чёрствой… Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару… Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые». Феодальные отношения стали оковами: «Их необходимо было разбить, и они были разбиты… Подобное же движение совершается на наших глазах… Оружие, которым буржуазия ниспровергла феодализм, направляется теперь против самой буржуазии. Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против неё это оружие, – современных рабочих, пролетариев».

Далее указана причина нищеты пролетариата: «Издержки на рабочего сводятся… почти исключительно к жизненным средствам, необходимым для его содержания и продолжения его рода. Но цена всякого товара, а следовательно и труда, равна издержкам его производства. Поэтому в той же самой мере, в какой растёт непривлекательность труда, уменьшается заработная плата. Больше того: в той же мере, в какой возрастает применение машин и разделение труда, возрастает и количество труда…

Современная промышленность превратила маленькую мастерскую патриархального мастера в крупную фабрику промышленного капиталиста. Массы рабочих, скученные на фабрике, организуются по-солдатски. Как рядовые промышленной армии, они ставятся под надзор целой иерархии унтер-офицеров и офицеров. Они – рабы не только класса буржуазии, буржуазного государства, ежедневно и ежечасно порабощает их машина, надсмотрщик и прежде всего сам отдельный буржуа-фабрикант. Эта деспотия тем мелочнее, ненавистнее, она тем больше ожесточает, чем откровеннее её целью провозглашается нажива».

Вслед за этим «Манифест» объясняет характер роста классовой борьбы: «Пролетариат проходит различные ступени развития. Его борьба против буржуазии начинается вместе с его существованием. Сначала борьбу ведут отдельные рабочие, потом рабочие одной фабрики, затем рабочие одной отрасли труда в одной местности против отдельного буржуа, который их непосредственно эксплуатирует. Рабочие направляют свои удары не только против буржуазных производственных отношений, но и против самих орудий производства…

На этой ступени рабочие образуют рассеянную по всей стране и раздроблённую конкуренцией массу. Сплочение рабочих масс пока является ещё не следствием их собственного объединения, а лишь следствием объединения буржуазии, которая для достижения своих собственных политических целей должна, и пока ещё может, приводить в движение весь пролетариат…

Столкновения между отдельным рабочим и отдельным буржуа всё более принимают характер столкновений между двумя классами. Рабочие начинают с того, что образуют коалиции (профессиональные союзы) против буржуа; они выступают сообща для защиты своей заработной платы. Они основывают даже постоянные ассоциации для того, чтобы обеспечить себя средствами на случай возможных столкновений. Местами борьба переходит в открытые восстания. Рабочие время от времени побеждают, но эти победы лишь преходящи. Действительным результатом их борьбы является не непосредственный успех, а всё шире распространяющееся объединение рабочих. Ему способствуют все растущие средства сообщения, создаваемые крупной промышленностью и устанавливающие связь между рабочими различных местностей. Лишь эта связь и требуется для того, чтобы централизовать многие местные очаги борьбы, носящей повсюду одинаковый характер, и слить их в одну национальную, классовую борьбу. А всякая классовая борьба есть борьба политическая. И объединение, для которого средневековым горожанам с их просёлочными дорогами требовались столетия, достигается современными пролетариями, благодаря железным дорогам, в течение немногих лет. Эта организация пролетариев в класс, и тем самым – в политическую партию, ежеминутно вновь разрушается конкуренцией между самими рабочими. Но она возникает снова и снова, становясь каждый раз сильнее, крепче, могущественнее. Она заставляет признать отдельные интересы рабочих в законодательном порядке, используя для этого раздоры между отдельными слоями буржуазии…

Жизненные условия старого общества уже уничтожены в жизненных условиях пролетариата. У пролетария нет собственности; его отношение к жене и детям не имеет более ничего общего с буржуазными семейными отношениями; современный промышленный труд, современное иго капитала, одинаковое как в Англии, так и во Франции, как в Америке, так и в Германии, стёрли с него всякий национальный характер. Законы, мораль, религия – всё это для него не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы. Все прежние классы, завоевав себе господство, стремились упрочить уже приобретённое ими положение в жизни, подчиняя всё общество условиям, обеспечивающим их способ присвоения. Пролетарии же могут завоевать общественные производительные силы, лишь уничтожив свой собственный нынешний способ присвоения, а тем самым и весь существовавший до сих пор способ присвоения в целом. У пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить всё, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность. Все до сих пор происходившие движения были движениями меньшинства или совершались в интересах меньшинства. Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства. Пролетариат, самый низший слой современного общества, не может подняться, не может выпрямиться без того, чтобы при этом не взлетела на воздух вся возвышающаяся над ним надстройка из слоёв, образующих официальное общество».

Коммунисты, говорит Маркс, стоят на стороне пролетариата как единого целого. Они интернациональны. «Коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет».

Непосредственная цель коммунистов – завоевание пролетариатом политической власти. «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности».

Материалистическое понимание истории используется, чтобы ответить на такие обвинения, как антихристианский характер коммунизма. «Обвинения против коммунизма, выдвигаемые с религиозных, философских и вообще идеологических точек зрения, не заслуживают подробного рассмотрения. Нужно ли особое глубокомыслие, чтобы понять, что вместе с условиями жизни людей, с их общественными отношениями, с их общественным бытием изменяются также и их представления, взгляды и понятия, – одним словом, их сознание?»

Отношение «Манифеста» к государству не так легко уловить. «Современная государственная власть, – говорит он нам, – это только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии». Тем не менее первым шагом пролетариата должно стать приобретение контроля над государством. «Мы видели уже выше, что первым шагом в рабочей революции является превращение пролетариата в господствующий класс, завоевание демократии. Пролетариат использует своё политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил».

Затем «Манифест» переходит к программе немедленных реформ, которые в ближайшей перспективе намного увеличили бы власть существующего государства, но тут же опровергает это утверждением, что, когда совершится социалистическая революция, государство, каким мы его знаем, прекратит своё существование. Как говорит в другом месте Энгельс, когда пролетариат захватывает государственную власть, «тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство»⁷. Таким образом, хотя государственный социализм фактически и может быть следствием предложений Маркса и Энгельса, лично они не могут быть обвинены в каком-либо прославлении государства.

«Манифест» оканчивается призывом к рабочим всего мира выступать в защиту коммунизма. «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путём насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Во всех крупных странах европейского континента, кроме России, сразу за публикацией «Манифеста Коммунистической партии» последовала революция, но нигде она не получила экономического или интернационального характера, кроме как, на первом этапе, во Франции. Повсеместно она вдохновлялась идеями национализма. В итоге правители мира, на мгновение испытавшие ужас, смогли восстановить свою власть, разжигая заложенную в национализме вражду, и повсюду, после очень короткого триумфа, революция закончилась войной и реакцией. Идеи «Манифеста Коммунистической партии» увидели свет прежде, чем мир оказался готов к ним, однако его авторы ещё при жизни стали свидетелями зарождения во всех странах социалистического движения, которое в дальнейшем наступало с возрастающей силой, оказывая всё большее влияние на правительства, которое задало направление Российской революции и которое, возможно, не в столь далёком времени окажется способным достичь того международного триумфа, к которому призывают рабочих мира последние строки «Манифеста».

«Капитал», главное сочинение Маркса, сделал многочисленные и существенные дополнения к тезисам «Манифеста Коммунистической партии». Он привнёс теорию прибавочной стоимости, которая претендовала на объяснение действительного механизма капиталистической эксплуатации. Эта доктрина весьма сложна и недостаточно убедительна в чисто теоретическом плане. Её следует рассматривать скорее как перевод в абстрактные понятия той ненависти, с которой Маркс относился к системе, наживающейся на человеческих жизнях, и именно в этом духе, а не как беспристрастный анализ, она изучалась его последователями. Критическая проверка теории прибавочной стоимости потребовала бы сложного и абстрактного рассуждения из области чистой экономической теории, имеющего мало общего с практической истинностью или ложностью социализма; поэтому она представляется невозможной в рамках данного издания. По моему мнению, лучшими местами в книге являются те, где излагаются экономические факты, относительно которых Маркс имел энциклопедические познания. Именно этими фактами он надеялся привить своим ученикам ту непоколебимую и непреходящую ненависть, что должна была сделать их идущими на смерть солдатами классовой войны. Факты, собранные Марксом, относятся к числу тех, которые практически неизвестны подавляющему большинству живущих в достатке. Это весьма ужасающие факты, и экономическая система, породившая их, должна быть признана столь же ужасной. Несколько примеров из подобранных им фактов могут служить объяснением того ожесточения, которое испытывают многие социалисты.

«Г‑н Бротон-Чарлтон, мировой судья графства, заявил как председатель митинга, состоявшегося в ноттингемском городском доме 14 января 1860 г., что среди той части городского населения, которая занята в кружевном производстве, царят такие нищета и лишения, которых не знают остальные части королевства и, более того, весь цивилизованный мир… В 2, 3, 4 часа утра 9–10-летних детей отрывают от их грязных постелей и принуждают за одно жалкое пропитание работать до 10, 11, 12 часов ночи, в результате чего конечности их отказываются служить, тело сохнет, черты лица приобретают тупое выражение, и всё существо цепенеет в немой неподвижности, один вид которой приводит в ужас»⁸.

«Перед присяжными лондонского коронерского суда предстали три железнодорожных рабочих: кондуктор пассажирского поезда, машинист и сигнальщик. Большая железнодорожная катастрофа отправила сотни пассажиров на тот свет. Причиной несчастья послужила небрежность железнодорожных рабочих. Они единогласно заявляют перед лицом присяжных, что 10–12 лет тому назад их работа продолжалась всего 8 часов в сутки. В течение же последних 5–6 лет рабочее время довели до 14, 18 и 20 часов, а при особенно большом наплыве пассажиров, например в разгар сезона экскурсий, оно часто продолжается без перерыва 40–50 часов. Но они, железнодорожные рабочие, обыкновенные люди, а не циклопы. В известный момент рабочая сила их отказывается служить. Они впадают в состояние оцепенения, голова перестаёт соображать, глаза – видеть. Вполне “респектабельный” британский присяжный отвечает на эти показания приговором о передаче дела, квалифицируемого как убийство по неосторожности, в более высокую инстанцию, и в “особом мнении” мягко выражает благочестивое пожелание, чтобы господа железнодорожные магнаты капитала в будущем проявляли бо́льшую щедрость при покупке необходимого количества рабочих сил и обнаруживали большее “воздержание”, или “самоотречение”, или “бережливость” при высасывании купленной рабочей силы»⁹.

«В последнюю неделю июня 1863 г. все лондонские газеты поместили заметку под “сенсационным” заголовком “Смерть исключительно от чрезмерного труда”. Речь шла о смерти 20-летней модистки Мэри Энн Уокли, работавшей в весьма респектабельной придворной пошивочной мастерской, которую эксплуатировала одна дама с симпатичным именем Элиз. Здесь вновь раскрылась старая, часто повторявшаяся история о том, что эти девушки работают в среднем по 16¹/₂ часов в сутки, а в сезон часто бывают заняты 30 часов без перерыва, причём изменяющая им рабочая сила поддерживается время от времени определёнными дозами хереса, портвейна и кофе. Был как раз разгар сезона. Предстояло изготовить благородным леди роскошные наряды для бала в честь только что импортированной принцессы Уэльской. Мэри Энн Уокли проработала без перерыва 26¹/₂ часов вместе с 60 другими девушками, по 30 человек в комнате, имевшей едва ¹/₃ необходимой кубатуры, причём спать им приходилось по две на одной постели в одной из тех вонючих конур, в которых спальня отгораживается посредством дощатых переборок. И это была одна из лучших модных мастерских Лондона. Мэри Энн Уокли заболела в пятницу, а умерла в воскресенье, не успев даже, к великому изумлению мадам Элиз, закончить последнее бальное платье. Врач, г‑н Киз, вызванный слишком поздно к её смертному одру, показал перед присяжными коронерского суда без обиняков: “Мэри Энн Уокли умерла вследствие чрезмерно продолжительного труда в переполненной мастерской и вследствие того, что она спала в слишком тесном, плохо проветриваемом помещении”. Чтобы дать врачу урок хорошего тона, присяжные в ответ на его показания заявили: “Она умерла от удара, но есть основание опасаться, что её смерть могла быть ускорена чрезмерным трудом в переполненной мастерской и т.д.”. “Наши белые рабы, – воскликнула по этому случаю “Морнинг Стар”, орган господ фритредеров Кобдена и Брайта, – наши белые рабы зарабатываются до могилы и гибнут и умирают без всякого шума”»¹⁰.

«Эдуард VI в 1547 г. – в первый же год своего царствования – издаёт закон, по которому всякий уклоняющийся от работы отдаётся в рабство тому лицу, которое донесёт на него как на праздношатающегося. Хозяин должен предоставлять своему рабу хлеб и воду, похлёбку и такие мясные отбросы, какие ему заблагорассудится. Он имеет право посредством порки и заковывания в кандалы принуждать его ко всякой работе, как бы отвратительна она ни была. Если раб самовольно отлучается на 2 недели, то он осуждается на пожизненное рабство и на его лоб или на щёку кладут клеймо “S”; если он убегает в третий раз, его казнят как опасного преступника. Хозяин может его продать, завещать по наследству, отдать внаймы как раба, как всякое движимое имущество или скот. Если рабы замыслят что-либо против своих господ, то они также подлежат смертной казни. Мировые судьи обязаны разыскивать беглых рабов по заявлению господ. Если окажется, что беглый бродяга три дня шатался без дела, то его отправляют на родину, выжигают раскалённым железом на его груди клеймо “V” и, заковав в кандалы, употребляют для дорожных и других работ. Бродяга, неправильно указавший место своего рождения, в наказание за это обращается в пожизненного раба соответствующего селения, его жителей или корпорации и получает клеймо “S”. Всякий имеет право отнять у бродяги его детей и держать их при себе в качестве учеников – юношей до 24 лет, девушек до 20 лет. Если они убегают, то до наступления указанного возраста обращаются в рабов своих хозяев-воспитателей, которые могут заковывать их в кандалы, пороть и т.п. Хозяин может надеть железное кольцо на шею, ноги или руки своего раба, чтобы легче отличать его от других и затруднить ему возможность скрыться. В последней части этого закона предусматриваются случаи, когда бедные должны работать на тот округ или тех лиц, которые берутся их кормить, поить и обеспечивать работой. Такого рода рабы – рабы приходов – сохранились в Англии вплоть до XIX века под именем “раундсмены” (приходчики)»¹¹.

Страница за страницей, глава за главой, наполненные фактами подобного рода, призванными проиллюстрировать несколько фаталистическую теорию, которую Маркс полагает неопровержимо доказанной, не могут не вызвать ярость у любого неравнодушного к рабочему классу читателя и невыносимый позор у любого собственника капитала, в котором ещё не совсем угасли великодушие и справедливость.

Почти в самом конце тома, в очень кратком разделе, названном «Историческая тенденция капиталистического накопления», Маркс на мгновение позволяет увидеть проблеск надежды, лежащей за пределами ужасов настоящего:

И это всё. Едва ли в тексте, от начала до конца, найдутся другие слова, которые позволили бы развеять мрак, и этим безжалостным давлением на ум читателя в значительной степени объясняется власть, которую приобрела данная книга.

Работа Маркса заставляет поднять два вопроса: во-первых, верны ли его законы исторического развития, и, во-вторых, желателен ли социализм. Второй из этих вопросов совершенно независим от первого. Маркс подаёт как достоверный факт то, что социализм должен наступить, но практически не уделяет внимания доказательству того, что его наступление будет благом. Однако может случиться так, что наступление социализма будет благом, даже несмотря на то, что все аргументы Маркса в пользу его неизбежности окажутся ошибочными. Действительно, время выявило многие недостатки в его теориях. Развитие мира оказалось достаточно сходным с его пророчествами, чтобы подтвердить его необыкновенную проницательность, но не настолько, чтобы сделать политическую или экономическую историю в точности такой, какой он её предсказывал. Национализм, вовсе не склонный к убыванию, постоянно усиливался и не мог быть побеждён теми космополитическими тенденциями, которые Маркс справедливо отмечал в финансовой сфере. Хотя крупные корпорации и увеличивались в размерах, распространяя свою монополию на значительные территории, количество их акционеров тем не менее оказалось настолько велико, что фактическое число людей, заинтересованных в сохранении капиталистической системы, постоянно возрастало. Кроме того, одновременно с ростом крупных компаний увеличивалось и количество фирм средней величины. Тем временем наёмные рабочие, которые, согласно Марксу, должны были оставаться на минимально возможном уровне жизнеобеспечения, установившемся в Англии первой половины девятнадцатого века, вместо этого извлекли выгоду из общего роста благосостояния, хотя и в меньшей степени, чем капиталисты. Воображаемый железный закон заработной платы доказал свою несостоятельность, по крайней мере в отношении труда в цивилизованных странах. Если мы сегодня хотим найти примеры жестокости капиталистов, подобные тем, которыми наполнена книга Маркса, мы должны будем отправиться за большей частью нашего материала в тропики или, во всяком случае, в регионы, где эксплуатируются представители порабощённых рас. Другое различие: квалифицированный рабочий в настоящее время является аристократом в мире труда. Для него встаёт вопрос, стоит ему объединиться с чернорабочим против капиталиста или же с капиталистом против чернорабочего. Часто он сам в некотором роде является капиталистом, если не лично, то в составе профсоюза или общества взаимопомощи. Поэтому классовая борьба не могла сохранить прежнюю остроту. Различные степени, промежуточные категории между богатством и бедностью пришли на смену чёткой логической противоположности между рабочими, ничего не имеющими, и капиталистами, имеющими всё. Даже в Германии, где нашёл своё пристанище ортодоксальный марксизм и развилась сильная Социал-демократическая партия, официально и почти дословно принявшая доктрину «Капитала», даже там небывалый рост благосостояния всех классов в довоенные годы заставил социалистов пересмотреть свои взгляды и занять скорее эволюционную позицию, чем революционную. Бернштейн, немецкий социалист, долгое время живший в Англии, положил начало «ревизионистскому» движению, которое в итоге завоевало большинство в его партии. Его критика марксистской ортодоксии изложена в книге «Эволюционный социализм» («Evolutionary Socialism»)¹³. Работа Бернштейна, как это принято у авторов «широкой церкви»¹⁴, состоит по большей части из иллюстраций того, что основоположники не были настолько же непреклонны в своих теориях, насколько их последователи. Многое в писаниях Маркса и Энгельса не может быть вмещено в рамки строгой ортодоксальности, которая получила распространение среди их учеников. Главные критические замечания Бернштейна в отношении этих учеников, помимо уже упомянутых нами, заключаются в отстаивании преимущества частичных изменений по сравнению с революцией. Он выступает против незаслуженно враждебного отношения к либерализму, которое распространено среди социалистов, и притупляет остроту интернационализма, несомненно являющегося частью учения Маркса. Рабочие, говорит он, обретают своё Отечество по мере того, как становятся гражданами, и с этих позиций он защищает тот националистический настрой, который, как стало ясно с началом войны, получил преобладание в рядах социалистов. Он заходит настолько далеко, что признаёт право европейских наций, как носителей высшей цивилизации, на владение тропическими территориями. Подобные взгляды вели к снижению революционного пыла и превращению социалистов в левое крыло либерального лагеря. Однако увеличение благосостояния рабочих перед войной делало такое развитие событий неизбежным. Создаст ли война в этом отношении новые условия, пока невозможно сказать. Бернштейн подводит итог мудрым замечанием: «Мы должны рассматривать рабочих такими, какие они есть. Они не так поголовно бедны, как показывает “Манифест Коммунистической партии”, и не настолько свободны от предрассудков и слабостей, как желают убедить нас их превозносители».

В марте 1914 г. Бернштейн прочёл в Будапеште лекцию, в которой отошёл от некоторых из выдвинутых ранее положений (см. будапештский «Фольксштимме», 19 марта 1914 г.).

Бернштейн олицетворяет собой внутренний распад ортодоксального марксизма. Синдикализм же олицетворяет нападение на него извне, с точки зрения доктрины, которая провозглашает себя ещё более радикальной и революционной, чем учение Маркса и Энгельса. Отношение синдикалистов к Марксу может быть проиллюстрировано небольшой книгой Сореля «Разложение марксизма» («La décomposition du marxisme») и его главной работой «Размышления о насилии» («Réflexions sur la violence»), авторизованный перевод Т. Э. Хьюма (Allen & Unwin, 1915). Приведя цитаты из Бернштейна и одобрив решительность его критики Маркса, Сорель переходит к другим критическим замечаниям различного порядка. Он отмечает (совершенно справедливо), что экономическая теория Маркса весьма близка к манчестерской школе: ортодоксальная политическая экономия его молодости была принята им вместе со многими положениями, которые сегодня считаются ошибочными. Согласно Сорелю, по-настоящему существенным элементом в учении Маркса является классовая борьба. Каждый, кто поддерживает её, тем самым поддерживает дух социализма более принципиально, чем те, кто придерживается буквы социал-демократического учения. Стоя на позициях классовой борьбы, французские синдикалисты развили более глубокую критику Маркса, чем рассмотренные нами ранее авторы. Взгляды Маркса на историческое развитие могут оказаться в большей или меньшей степени ошибочными, и всё же экономическая и политическая система, которую он стремился создать, может быть так же благотворна, как и полагают его последователи. Синдикализм, однако, критикует не только марксово видение фактов, но также и цель, к которой он стремится, и общий характер средств, которые он предлагает. Идеи Маркса сложились в то время, когда демократии ещё не существовало. «Капитал» появился в тот самый год, когда городские рабочие впервые получили право голоса в Англии и когда Бисмарком было введено всеобщее избирательное право в Северной Германии. Естественно, должны были возникнуть большие надежды в отношении того, чего могла бы добиться демократия. Маркс, как и ортодоксальные экономисты, полагал, что люди руководствуются в своих мнениях более или менее осознанными экономическими или, скорее, классовыми интересами. Долгий опыт работы политической демократии показал, что Дизраэли и Бисмарк в этом смысле были более проницательными судьями человеческой натуры, чем либералы или социалисты. Становится всё более сложно полагаться на государство как средство достижения свободы или на политические партии как инструменты, достаточно мощные, чтобы поставить государство на службу народу. Современное государство, говорит Сорель, «это орган интеллектуалов, который наделён привилегиями и располагает средствами политического характера, чтобы защищать себя от атак, предпринимаемых другими группами интеллектуалов, жаждущими получить выгоду от занятия должностей на государственной службе. Партии учреждены для того, чтобы обеспечить завоевание этих должностей, и они аналогичны государству»¹⁵.

Синдикалисты стремятся организовать людей не по партийному, а по профессиональному признаку. Лишь этот подход, говорят они, отражает истинную концепцию и метод классовой борьбы. Соответственно, они с презрением относятся ко всем политическим действиям, осуществляемым посредством парламента и выборов: тот вид активности, который они предлагают, заключается в прямом действии революционного синдиката или профессионального союза. Боевой клич индустриальных активистов, направленный против политических действий, распространился далеко за пределами французского синдикализма. Он встречается у ИРМ в Америке, а также среди индустриальных юнионистов и гильдейских социалистов в Великобритании. Те, кто отстаивает его, по большей части преследуют иную цель, чем Маркс. Они верят, что сколько-нибудь достаточная свобода личности невозможна там, где государство всесильно, даже если это государство является социалистическим. Некоторые из них – явные анархисты, которые желают видеть государство полностью уничтоженным; другие хотят лишь уменьшить его власть. Благодаря этому движению оппозиция марксизму, которую с самого начала составляли анархисты, стала весьма сильной. Именно к этой оппозиции, в её первоначальной форме, мы и обратимся в нашей следующей главе.

Глава 2. Бакунин и анархизм

В общепринятом представлении анархист – это человек, который бросает бомбы и совершает другие бесчинства, либо потому, что он в большей или меньшей степени безумен, либо потому, что он использует крайние политические взгляды как предлог, скрывающий преступные наклонности. Эта точка зрения, конечно же, является во всех отношениях несостоятельной. Некоторые анархисты верят в силу бомб, многие другие не верят. Люди практически любой идейной окраски могут быть убеждены в необходимости бомб при определённых обстоятельствах: например, те, кто бросил бомбу в Сараево¹⁶, ставшую сигналом к началу нынешней войны, были не анархистами, а националистами. И те анархисты, которые предпочитают бросать бомбы, в этом отношении не имеют никаких существенных отличий от остальной части общества, за исключением той ничтожно малой доли, которая приняла толстовскую позицию непротивления. Анархисты, как и социалисты, обычно разделяют учение о классовой борьбе, и если они используют бомбы, то подобно тому, как правительство использует бомбы в военных целях; но на каждую бомбу, изготовленную анархистом, приходятся миллионы изготовленных правительством, и на каждого человека, погибшего от насилия анархистов, приходятся миллионы погибших от насилия государств. Мы можем, для начала, полностью отбросить вопрос о насилии, играющий такую важную роль в воображении публики, поскольку насилие не является ни существенным, ни особенным для тех, кто разделяет позицию анархизма.

Анархизм, как показывает его происхождение, есть теория, которая выступает против любых видов принудительного правительства. Он противостоит государству как воплощению силы, служащей для управления обществом. Правительство, которое мог бы принять анархизм, должно быть свободным правительством, не просто в том смысле, что оно опирается на большинство, но в смысле, что оно одобряется всеми. Анархисты возражают против таких институтов, как полиция и уголовное право, посредством которых воля одной части общества навязывается остальным. По их мнению, демократическая форма правления не слишком предпочтительна по сравнению с другими формами, поскольку применением или возможностью применения силы она принуждает меньши́нства подчиниться воле большинства. Свобода является высшим благом в анархическом учении, и прямой путь к ней лежит через упразднение всех видов насильственного контроля над человеком со стороны общества.

В этом отношении анархизм не представляет собой ничего нового. Эту доктрину превосходно сформулировал Чжуан-цзы, китайский философ, живший около 300 г. до н.э.:

Современный анархизм, в том смысле, который нас интересует, ассоциируется с убеждением в необходимости общественной собственности на землю и капитал и, таким образом, сохраняет немаловажное родство с социализмом. Это учение собственно называется анархическим коммунизмом, но поскольку оно охватывает практически весь современный анархизм, мы можем в целом игнорировать индивидуалистическое направление анархизма и сосредоточить внимание на его коммунистической разновидности. Социализм и анархо-коммунизм сходным образом возникли из восприятия частного капитала как источника тиранической власти отдельных лиц над остальными. Ортодоксальный социализм убеждён в том, что человек станет более свободным, если государство останется единственным капиталистом. Анархизм, напротив, опасается, что государство в этом случае может просто унаследовать тиранические наклонности частного капиталиста. Соответственно, он ищет средства для согласования принципа общественной собственности с максимально возможным сокращением полномочий государства и, в конечном счёте, с его полным упразднением. Анархизм складывался, главным образом, в рамках социалистического движения как его крайне левое крыло.

Так же как Маркс может считаться основателем современного социализма, Бакунин может считаться основоположником анархического коммунизма. Но Бакунин, в отличие от Маркса, не произвёл на свет законченной и систематической теории. Наиболее близки к этому сочинения его последователя, Кропоткина. Чтобы объяснить современный анархизм, нам следует начать с жизни Бакунина¹⁸ и истории его конфликтов с Марксом и далее дать краткий обзор анархической теории в том виде, в каком она изложена отчасти в его сочинениях, но главным образом в работах Кропоткина¹⁹.

Михаил Бакунин родился в 1814 г. в русской аристократической семье. Его отец был дипломатом, который ко времени рождения сына удалился в своё поместье в Тверской губернии. В пятнадцать лет Бакунин поступил в артиллерийское училище в Петербурге, а в восемнадцать был направлен в звании лейтенанта в полк, находившийся в Минской губернии. Польское восстание 1830 года только что было подавлено. «Зрелище терроризируемой Польши, – говорит Гильом, – сильно подействовало на сердце молодого офицера и способствовало пробуждению в нём ужаса перед деспотизмом». Это заставило его оставить военную карьеру после двух лет испытаний. В 1834 г. он ушёл со службы и переехал в Москву, где провёл шесть лет, изучая философию. Как все студенты-философы того периода, Бакунин стал гегельянцем, и в 1840 г. он уехал в Берлин для продолжения своего обучения, надеясь в итоге стать профессором. Но вскоре после этого его взгляды претерпели стремительное изменение. Он счёл невозможным принять гегельянскую максиму «всё действительное разумно», и в 1842 г. переехал в Дрезден, где стал сотрудничать с Арнольдом Руге, издателем «Немецкого ежегодника» (Deutsche Jahrbücher). К этому времени он уже стал революционером, и в следующем году испытал на себе враждебное отношение со стороны саксонского правительства. Это вынудило Бакунина уехать в Швейцарию, где он установил контакт с группой немецких коммунистов, но поскольку швейцарская полиция не давала ему покоя, а российское правительство потребовало его возвращения, он перебрался в Париж, где оставался с 1843 по 1847 г.²⁰. Эти годы сыграли важную роль в формировании его взглядов и кругозора. Он познакомился с Прудоном, оказавшим на него значительное влияние, а также с Жорж Санд и многими другими известными людьми. И именно в Париже он впервые встретил Маркса и Энгельса, с которыми ему до конца своих дней пришлось вести борьбу. Гораздо позднее, в 1871 г., он дал следующий отзыв о своих отношениях с Марксом в то время:

«Маркс был тогда гораздо более крайним, чем я, да и теперь он если не более крайний, то несравненно учёнее меня. Я тогда и понятия не имел о политической экономии, и мой социализм был чисто инстинктивным. Он же, хотя и был моложе меня, уже был атеистом, учёным материалистом и сознательным социалистом. Именно в это время он вырабатываал первые основания своей настоящей системы. Мы довольно часто встречались, потому что я очень уважал его за его знания и за страстную и серьёзную преданность делу пролетариата, хотя к ней всегда примешивалось личное тщеславие; я жадно искал беседы с ним, всегда поучительной и остроумной, если только она не вдохновлялась мелкой злобой, что, к сожалению, случалось очень часто. Однако между нами никогда не было полной близости. Этого не допускали наши темпераменты. Он называл меня сентиментальным идеалистом, и был прав; я называл его мрачным, тщеславным и вероломным человеком, и тоже был прав»²¹.

Бакунину никогда не удавалось долго оставаться в одном месте, не вызывая враждебности у властей. В ноябре 1847 г. за речь, прославлявшую польское восстание 1830 г., он был выслан из Франции по требованию российского посольства, которое, чтобы лишить его сочувствия общественности, распространило также ложное сообщение, будто он являлся агентом российского правительства, но оказался более не нужен ему, поскольку зашёл слишком далеко. Французское правительство расчётливым молчанием поощряло этот слух, который так или иначе преследовал его на протяжении всей жизни.

Вынужденный оставить Францию, Бакунин уехал в Брюссель, где вновь встретился с Марксом. Его письмо, написанное в это время, показывает, что он уже тогда испытывал к последнему сильную неприязнь, для которой у него впоследствии появилось ещё больше причин: «Немцы же, ремесленники, Борнштедт, Маркс и Энгельс, и в особенности Маркс, сеют своё обычное зло. Тщеславие, злобность, дрязги, теоретическое высокомерие и практическое малодушие, рефлексирование о жизни, деятельности и простоте и полное отсутствие жизни, дела и простоты, литературничающие и дискуссирующие ремесленники и противное заигрывание с ними: “Фейербах – буржуа”, – и словечко “буржуа” сделалось до тошноты повторяемым эпитетом, а сами все с ног до головы насквозь захолустные буржуа. Одним словом, ложь и глупость, глупость и ложь. В этом обществе нельзя дышать свободно. Я держусь в стороне от них и решительно заявил, что не вступлю в их коммунистический ремесленный союз и не желаю иметь с ними ничего общего»²².

Революция 1848 г. позволила Бакунину вернуться в Париж и затем в Германию. У него произошло столкновение с Марксом по вопросу, в котором он сам позднее признал правоту последнего. Бакунин стал делегатом Славянского съезда в Праге, где безуспешно пытался подготовить общеславянское восстание. В конце 1848 г. он написал «Воззвание к славянам», призывая их объединиться с другими революционными силами ради разрушения трёх деспотических монархий, Пруссии, Австрии и России. Маркс набросился на него в печати, утверждая, что движение за независимость Чехии лишено смысла, так как у славян нет будущего, во всяком случае на территориях, принадлежащих Германии и Австрии. Бакунин обвинил Маркса в том, что он в этом вопросе проявил себя как немецкий патриот, Маркс в ответ обвинил его в панславизме – оба обвинения были несправедливыми. Перед этим спором, однако, имел место гораздо более серьёзный конфликт. «Новая Рейнская газета» (Neue Rheinische Zeitung) Маркса заявила, будто у Жорж Санд есть бумаги, доказывающие, что Бакунин является агентом русского правительства и одним из ответственных за недавний арест поляков. Бакунин, естественно, отверг обвинения, а Жорж Санд направила в «Новую Рейнскую газету» письмо, полностью опровергающее это заявление. Опровержения были опубликованы Марксом, и официально конфликт был разрешён, однако с этого времени враждебность между двумя соперничавшими лидерами никогда не ослабевала, хотя они не встречались вновь вплоть до 1864 г.

Тем временем реакция повсюду делала успехи. В мае 1849 г. восстание в Дрездене на мгновение сделало революционеров хозяевами города. Они удерживали его в течение пяти дней и установили революционное правительство. Бакунин был душой обороны города от прусских войск. Но восстание было подавлено, и в итоге Бакунин был схвачен, пытаясь бежать вместе с Гейбнером и Рихардом Вагнером (последнему, к счастью для музыки, удалось скрыться).

С этого времени начался долгий период его заключения во многих тюрьмах и в разных странах. Бакунин был приговорён к смертной казни 14 января 1850 г., но через пять месяцев наказание для него было смягчено, и он был выдан Австрии, которая настаивала на своём праве покарать его. Австрийцы, в свою очередь, осудили его на смерть в мае 1851 г., и вновь это наказание было заменено на пожизненное заключение. В австрийских тюрьмах он сидел с оковами на руках и ногах, а в одной из них его даже приковали к стене за пояс. Власти, кажется, находили какое-то особое удовольствие в расправе над Бакуниным, потому что российское правительство потребовало его выдачи уже от австрийцев, выполнивших это требование. В России он был заключён сначала в Петропавловскую крепость, затем в Шлиссельбург. Там он перенёс цингу, от которой у него выпали все зубы. Его здоровье было полностью разрушено, и он оказался практически неспособен принимать пищу. «Но если его тело ослабло, то его дух оставался несгибаемым. Он более всего боялся одной вещи: однажды увидеть себя доведённым, в силу изнуряющего воздействия тюрьмы, до состояния деградации, известный пример которой представляет Сильвио Пеллико. Он боялся того, что мог утратить свою ненависть, мог почувствовать сожаление о восстании, гасящее огонь в его сердце, мог простить своих преследователей и вверить себя произволу судьбы. Но этот страх был излишним; его энергия не оставляла его ни на день, и он вышел из каземата тем же человеком, каким вошёл туда»²³.

После смерти царя Николая многие политические заключённые были амнистированы, но Александр II собственноручно вычеркнул Бакунина из этого списка. Когда мать Бакунина добилась аудиенции у нового царя, он сказал ей: «Знайте, мадам, что, пока ваш сын жив, он не может быть освобождён». Тем не менее в 1857 г., после восьми лет заключения, он получил относительную свободу в сибирской ссылке. Оттуда он в 1861 г. успешно осуществил побег в Японию и далее, через Америку, в Лондон. Он находился в заключении за свою враждебность к правительствам, но, как ни странно, эти страдания не принесли ожидаемого эффекта и не заставили его возлюбить своих мучителей. Начиная с этого времени Бакунин посвятил себя распространению духа анархического возмущения, в дальнейшем, однако, не подвергаясь какому-либо заключению под стражу. Несколько лет он жил в Италии, где в 1864 г. основал Международное братство, или Альянс социалистов-революционеров. Он включал в себя людей из многих стран, но решительно никого – из Германии. Альянс по большей части посвятил себя борьбе с национализмом Мадзини. В 1867 г. Бакунин переехал в Швейцарию, где в следующем году способствовал возникновению Международного альянса социалистической демократии, для которого он сам составил программу. Эта программа даёт хорошее краткое резюме его взглядов:

«Альянс объявляет себя атеистическим… Он прежде всего добивается политического, экономического и социального уравнения классов и индивидов обоего пола… чтобы… земля, орудия труда, как и вообще всякий капитал, становясь коллективной собственностью общества в целом, могли использоваться лишь тем, кто трудится, то есть сельскохозяйственными и промышленными ассоциациями… Он признает, что все существующие в настоящее время политические и авторитарные государства, все более и более сводящие свои функции к простым административным функциям общественных служб в своих странах, должны будут исчезнуть во всеобщем союзе свободных ассоциаций, как сельскохозяйственных, так и промышленных…»²⁴

Международный альянс социалистической демократии выражал желание стать секцией Международного товарищества рабочих, но ему было отказано в приёме на том основании, что секции Интернационала должны были создаваться на местах и не могли сами по себе быть интернациональными. Женевская группа Альянса, однако, была принята позднее, в июле 1869 г.

Международное товарищество рабочих было основано в Лондоне в 1864 г., его устав и программа были написаны Марксом. Бакунин вначале не ожидал, что оно достигнет успеха, и отказался вступать в него. Однако эта организация с удивительной скоростью охватила многие страны и вскоре стала могучей силой, служившей распространению социалистических идей. Первоначально она вовсе не была полностью социалистической, но с каждым конгрессом Маркс всё больше утверждал свою точку зрения. На третьем конгрессе, проходившем в Брюсселе в сентябре 1868 г., Интернационал окончательно принял социалистический характер. Тем временем Бакунин, сожалея о своём предшествующем отказе, решил вступить в него и привёл с собой значительное число последователей из Французской Швейцарии, Франции, Испании и Италии. На четвёртом конгрессе, проходившем в Базеле в сентябре 1869 г., чётко обозначились два течения. Немцы и англичане следовали за Марксом с его верой в государство, каким оно должно было стать после уничтожения частной собственности, и желанием создать партии трудящихся в разных странах, чтобы использовать демократическую систему для проведения представителей труда в парламенты. С другой стороны, романские страны в основном поддерживали Бакунина в его противостоянии государству и недоверии к механизму представительного правительства. Конфликт между этими двумя группами всё более обострялся, каждая из них обвиняла другую в различных прегрешениях. Маркс говорил в своей конфиденциальной переписке с немецкими друзьями, что Бакунин является агентом панславистской партии и получает от неё 25 000 франков в год. Тем временем, Бакунин некоторое время проявлял интерес к попыткам поднять крестьянское восстание в России, и это заставило его пренебречь борьбой внутри Интернационала в решающий момент. Во время Франко-прусской войны Бакунин горячо выступал в поддержку Франции, особенно после падения Наполеона III. Он пытался побудить народ к революционному сопротивлению, как в 1793 году, и оказался вовлечён в неудачную попытку восстания в Лионе. Французское правительство объявило его наёмным агентом Пруссии, и ему с большим трудом удалось бежать в Швейцарию. Спор с Марксом и его последователями оказался усилен спором на национальной почве. Бакунин, как и Кропоткин после него, воспринимал новоявленное могущество Германии как величайшую угрозу свободе во всём мире. Он люто ненавидел немцев, отчасти, безусловно, из-за Бисмарка, но, по-видимому, всё же больше из-за Маркса. И до сего времени анархизм остаётся ограниченным почти исключительно романскими странами и ассоциируется с ненавистью к Германии, выросшей из соперничества между Марксом и Бакуниным в Интернационале.

Окончательный разгром фракции Бакунина произошёл на Генеральном конгрессе Интернационала в Гааге в 1872 г. Место проведения было выбрано Генеральным советом (где Маркс не встречал возражений) с расчётом на то, чтобы – как утверждают друзья Бакунина – сделать присутствие на конгрессе невозможным для Бакунина (вследствие враждебного отношения французского и германского правительств) и затруднительным для его сторонников. Бакунин был исключён из Интернационала на основании доклада, обвинявшего его, помимо прочего, в незаконном присвоении денег посредством запугивания.

Ортодоксальность Интернационала была спасена – ценой его жизнеспособности. С этого времени он перестал быть заметной силой, однако обе фракции продолжали работу в своих собственных группах, причём социалистические группы развивались особенно быстро. В конечном счёте был образован новый Интернационал (1889), просуществовавший до того, как разразилась нынешняя война. Было бы опрометчиво делать предсказания относительно будущего международного социалистического движения, хотя нам представляется, что идея Интернационала приобрела достаточную силу для того, чтобы вновь, после окончания войны, сделать востребованными такие средства её выражения, как проходившие прежде социалистические конгрессы.

К тому времени здоровье Бакунина было подорвано, и, за исключением нескольких кратких периодов, он оставался не у дел вплоть до своей смерти в 1876 г.

Жизнь Бакунина, в отличие от жизни Маркса, была весьма бурной. Любой вид возмущения против власти вызывал у него сочувствие, и в своей поддержке он не обращал ни малейшего внимания на персональный риск. Он приобрёл влияние, без сомнения, очень большое, прежде всего благодаря воздействию собственной личности на выдающихся людей. Его сочинения таким же образом отличаются от работ Маркса, как и его жизнь. Они хаотичны, зачастую вызваны к жизни случайными обстоятельствами, абстрактны и метафизичны, за исключением тех случаев, когда они относятся к текущим политическим событиям. Он не смотрит в лицо экономическим фактам, а обычно витает в областях теории и метафизики. Когда Бакунин покидает эти области, он гораздо больше, чем Маркс, оказывается во власти текущей международной политики и в меньшей степени проникается верой в то, что экономические причины фундаментальны. Он одобрительно отзывается о формулировке данного учения Марксом²⁵, но тем не менее продолжает мыслить категориями национальной политики. В своей самой объёмной работе, «Кнуто-Германская империя и социальная революция» («L’Empire knouto-germanique et la Révolution sociale»), он интересуется в основном ситуацией во Франции на последнем этапе Франко-прусской войны и способами сопротивления германскому империализму. Большинство его сочинений были написаны на скорую руку в промежутках между революционными выступлениями. В его литературной беспорядочности есть что-то анархическое. Наиболее известной его работой является фрагмент, озаглавленный редакторами «Бог и государство» («Dieu et l’État»)²⁶.

В этой работе он представляет веру в Бога и веру в государство как два великих препятствия человеческой свободе. Одна из характерных цитат может послужить иллюстрацией его стиля:

Мы не находим в работах Бакунина ни ясной картины общества, к которому он стремится, ни каких-либо аргументов, доказывающих устойчивость подобного общества. Если мы хотим лучше понять анархизм, мы должны обратиться к его последователям, в особенности к Кропоткину – ещё одному русскому аристократу, знакомому с тюрьмами Европы, и ещё одному анархисту, который, несмотря на свой интернационализм, испытывает пламенную ненависть к немцам.

Кропоткин посвятил бо́льшую часть своих работ техническим вопросам производства. В книгах «Поля, фабрики и мастерские» («Fields, Factories and Workshops») и «Хлеб и воля» («The Conquest of Bread») он поставил себе целью доказать, что, если бы производство было более научно обоснованным и лучше организованным, сравнительно небольшого количества вполне приемлемой работы хватило бы, чтобы обеспечить благоприятную жизнь всему населению. Даже допуская, и, вероятно, с полным основанием, что Кропоткин несколько преувеличивает то, что возможно при современном уровне научных знаний, мы должны тем не менее признать, что в его утверждениях содержится весьма значительная доля истины. Его критика предмета экономических исследований показывает, что он действительно понимает, какой вопрос имеет ключевое значение. Если цивилизация и прогресс должны быть совмещены с принципом равенства, то это равенство не должно обрекать людей на долгие часы болезненного труда ради небольшой прибавки к жизненно необходимому – ведь там, где нет места досугу, искусство и наука вскоре умрут, и какой-либо прогресс станет невозможным. Возражение против социализма и анархизма, которое некоторые выдвигают на этой почве, не может быть принято, ввиду возможности роста производительности труда.

Система, к которой стремится Кропоткин, независимо от того, возможна она или нет, безусловно, требует весьма значительного усовершенствования методов производства по сравнению с теми, что распространены в настоящее время. Он желает полностью отменить систему наёмного труда, не просто, как предлагает большинство социалистов, позволив каждому человеку получать плату скорее за свою волю к труду, чем за фактически требуемую от него работу, но в более фундаментальном смысле: не должно быть никакого обязательного труда, и всё произведённое должно в равных пропорциях должно распределяться среди всего населения. Кропоткин убеждён в возможности сделать труд приятным: он полагает, что в таком обществе, какое он предвидит, практически каждый предпочтёт работу безделью, поскольку эта работа не повлечёт за собой ни перенапряжения, ни порабощения, ни той чрезмерной специализации, которую породил индустриализм, но станет просто приятным видом активности, требующим нескольких часов в день и предоставляющим выход для естественных созидательных побуждений человека. Не должно быть никакого принуждения, никаких законов, никакого правительства, наделённого полномочиями; останутся лишь коллективные акты, но они должны быть результатом всеобщего согласия, а не какого-либо насильственного принуждения в отношении даже самого малочисленного меньшинства. В одной из последующих глав мы рассмотрим вопрос о том, насколько осуществим подобный идеал, но нельзя отрицать, что Кропоткин преподносит его с необычайной убедительностью и очарованием.

Мы воздали бы анархизму больше, чем требует справедливость, если бы ничего не сказали о его тёмной стороне, стороне, которая привела его к конфликту с полицией и сделала лозунгом террора против рядовых граждан. В основных положениях анархизма, по существу, нет никаких предпосылок для насильственных методов борьбы и смертельной ненависти к богатым, а многие из разделяющих эти положения наделены мягким характером и не склонны к насилию по своему темпераменту. Но общий тон анархической прессы и публики отличается озлобленностью в такой степени, которая едва ли может быть признана нормальной, в особенности в романских странах, и выдаёт скорее зависть к преуспевающим, нежели сочувствие к обездоленным. Яркий и доступный, хотя и не вполне достоверный очерк, с враждебной точки зрения, даётся в книге «Анархическая угроза» («Le péril anarchiste») Феликса Дюбуа²⁸, которая попутно воспроизводит некоторые карикатуры из анархических газет. Бунт против закона естественно вызывает у анархистов, за исключением тех, которыми руководит по-настоящему страстная любовь к человечеству, ослабление всех обычно соблюдаемых моральных правил и безжалостную мстительность, из которой едва ли может выйти что-то хорошее.

Одним из самых любопытных проявлений массового анархизма являются его мартирологи, пародирующие христианскую литературу, с гильотиной (во Франции) вместо креста. Многие из тех, кто принял смерть от рук властей за насильственные акты, были, без сомнения, подлинными мучениками за принципы своей веры, но другие, равно почитаемые, представляются более сомнительными фигурами. К наиболее примечательным примерам данного проявления подавляемых религиозных импульсов относится культ Равашоля, гильотинированного в 1892 г. за различные динамитные злодеяния. Его прошлое было тёмным, но смерть он встретил дерзко; его последними словами стали строки известной анархистской «Песни Пера Дюшена»:

Si tu veux être heureux,
Nom de Dieu!
Pends ton propriétaire²⁹.

Ведущие анархисты, что было естественно, не принимали участия в его канонизации, но, несмотря на это, она продолжалась, причём в самой нелепой форме.

Было бы несправедливо осуждать за подобный феномен анархическую доктрину или взгляды её выдающихся представителей; однако остаётся фактом, что анархизм привлекает к себе многих, находящихся на грани безумия и обыкновенного преступления³⁰. Следует учитывать это как оправдывающее обстоятельство для властей и неосведомлённой публики, которые часто в своём отвращении смешивают паразитов движения с истинно героическими и возвышенными людьми, которые развили теории анархизма и пожертвовали личным спокойствием ради их распространения.

Террористическая кампания, в которой отличились такие люди, как Равашоль, практически подошла к концу в 1894 г. После этого, под влиянием Пеллутье, лучшая часть анархистов нашла менее опасный выход, отстаивая революционный синдикализм через профессиональные союзы и биржи труда³¹.

Экономическая организация общества, предлагаемая анархо-коммунистами, не слишком отличается от той, к которой стремятся социалисты. Их отличие от социалистов состоит в отношении к правительству: они требуют, чтобы управление основывалось на согласии всех управляемых, а не только большинства. Бесспорно, правление большинства может быть враждебно свободе в той же степени, что и правление меньшинства: божественное право большинства – догма, содержащая в себе столь же мало абсолютной истины, как и любая другая. Сильное демократическое государство легко может притеснять своих лучших граждан, а именно тех, которые в силу независимости мышления могут стать силой прогресса. Опыт демократического парламентского правления показывает, что оно весьма далеко от того, чего ожидали ранние социалисты, и выступление анархистов против него неудивительно. Однако в форме чистого анархизма этот протест оказался слабым и рассеянным. Лишь синдикализм и те движения, которые он пробудил, популяризовали протест против парламентского правления и чисто политических средств освобождения рабочих. Но это течение следует рассмотреть в отдельной главе.

Глава 3. Синдикалистский протест

Синдикализм получил начало во Франции как протест против политического социализма, и, чтобы понять его, мы должны в общих чертах обрисовать основные позиции, достигнутые социалистическими партиями в разных странах.

После серьёзного спада, вызванного Франко-прусской войной, социализм постепенно возрождался, и во всех странах Западной Европы социалистические партии почти непрерывно увеличивали свою численность на протяжении последних сорока лет; но, как неизбежно случается с любой растущей сектой, сила веры уменьшалась по мере увеличения числа последователей.

В Германии Социал-демократическая партия образовала сильнейшую фракцию в Рейхстаге и, несмотря на расхождения во взглядах между её членами, сохраняла своё формальное единство благодаря тому инстинкту военной дисциплины, которым отличается немецкая нация. На выборах в Рейхстаг 1912 года она набрала треть от общего числа голосов и получила 110 мест из 397. После смерти Бебеля ревизионисты, вышедшие на сцену вслед за Бернштейном, получили преобладание над более строгими марксистами, и партия фактически стала представительницей прогрессивного радикализма. Пока рано судить о том, какими будут последствия раскола между большинством и меньшинством социалистов, произошедшего во время войны. В Германии с трудом обнаруживается след синдикализма; характерная для него точка зрения, отдающая предпочтение экономическим акциям перед политическими, едва ли встретила поддержку.

В Англии Маркс никогда не имел много последователей. Социализм там был вдохновлён, главным образом, Фабианским обществом (основано в 1883 г.), отвергнувшим требование революции, марксову теорию стоимости и классовую борьбу. Оно сохранило лишь государственный социализм и доктрину «проникания». Чиновники должны были проникнуться осознанием того, что социализм неизмеримо увеличил бы их власть. Профсоюзы должны были проникнуться убеждением, что время чисто экономических действий осталось в прошлом и что они должны рассчитывать на правительство (тайно направляемое сочувствующими чиновниками) в осуществлении, шаг за шагом, таких положений социалистической программы, которые вряд ли вызовут серьёзную враждебность у имущих слоёв. Независимая рабочая партия (образована в 1893 г.) на первых порах в значительной степени вдохновлялась идеями фабианцев, хотя она и по сей день, в особенности с начала войны, сохраняет в себе гораздо больше изначального социалистического рвения. Она всегда стремилась к взаимодействию с организациями промышленных рабочих, и, в основном благодаря её усилиям, в 1900 г. в результате объединения профсоюзов с социалистическими политиками была создана Лейбористская партия³². К этой партии, начиная с 1909 г., принадлежали все значительные профсоюзные объединения, но, несмотря на то, что она черпала свою силу в профсоюзах, она всегда придерживалась тактики политической, а не экономической борьбы. Её социализм носил теоретический и академический характер, и на практике вплоть до начала войны представители лейбористов в Парламенте (30 из них были избраны в 1906 г. и 42 – в декабре 1910 г.) фактически могли быть причислены к Либеральной партии.

Франция, в отличие от Англии и Германии, не довольствовалась простым повторением старых шибболетов³³ одновременно с утратой веры в них. Во Франции³⁴ возникло новое движение, вначале известное как революционный синдикализм, а впоследствии просто как синдикализм, которое сохранило энергию первоначального импульса и осталось верным духу прежнего социализма, хотя и отступило от его буквы. Синдикализм начинался с существующей организации и развивал идеи, приемлемые для неё, тогда как социализм и анархизм начали с идей и лишь потом создали организации, бывшие их носителями. Чтобы понять синдикализм, мы должны вначале описать профсоюзную организацию во Франции и её политическое окружение. Тогда идеи синдикализма окажутся естественным следствием политической и экономической ситуации. Едва ли какие-либо из этих идей новы; почти все они заимствованы у бакунинской фракции старого Интернационала³⁵. Интернационал пользовался значительным успехом во Франции накануне Франко-прусской войны; по существующим оценкам, в 1869 г. он имел здесь около 250 000 членов. Положения, что фактически являются программой синдикализма, защищались французским делегатом ещё на Базельском конгрессе Интернационала в том же году³⁶.

Война 1870 года на время прервала развитие социалистического движения во Франции. Его возрождение было начато Жюлем Гедом в 1877 г. В отличие от немецких социалистов, французские были расколоты на множество различных фракций. В начале 80-х произошёл раскол между парламентскими социалистами и анархо-коммунистами. Последние считали, что первым свершением социальной революции должно стать разрушение государства, и поэтому не желали иметь ничего общего с парламентской политикой. Анархисты, начиная с 1883 г., добились успеха в Париже и на юге. Социалисты же утверждали, что государство исчезнет после того, как будет окончательно установлено социалистическое общество. В 1882 г. социалисты разделились на последователей Геда, считавших себя выразителями революционного и научного социализма Карла Маркса, и последователей Поля Брусса, которые в большей степени были оппортунистами, или, как их ещё называли, поссибилистами, и мало заботились о соблюдении марксистских теорий. В 1890 г. от бруссистов откололась группа Аллемана, которая вобрала в себя более революционные элементы партии и стала ведущей силой в некоторых сильнейших профсоюзах. Другую группу составляли независимые социалисты, в число которых входили Жорес, Мильеран и Вивиани³⁷.

Споры между разными фракциями социалистов создавали трудности для профсоюзов и способствовали принятию решения о недопустимости политики в профсоюзных делах. Отсюда был один шаг до синдикализма.

С 1905 г., после объединения Социалистической партии Франции (возглавляемой Гедом) и Французской социалистической партии (Жорес), оставались лишь две группы социалистов: Объединённая социалистическая партия³⁸ и независимые, к которым относились интеллектуалы и люди, не желавшие связывать себя с партией. На парламентских выборах 1914 г. первая получила 102 места, а вторые – 30 из общего количества 590.

Тенденция к сближению разных групп столкнулась с серьёзным препятствием в лице события, имевшего большое значение для всего развития прогрессивных политических идей во Франции, а именно участия социалиста Мильерана в правительстве Вальдека-Руссо в 1899 г. Мильеран, как и следовало ожидать, вскоре отошёл от социализма, и противники политической борьбы указывали на его эволюцию как на свидетельство тщеславия политических триумфаторов. Очень многие французские политики, достигавшие власти, начинали свою карьеру как социалисты, а заканчивали её нередко используя армию для подавления стачек. Поступок Мильерана был наиболее примечательным и драматичным среди многих других подобного рода. Общим их следствием стало определённо циничное отношение к политике среди французских рабочих, наделённых более развитым классовым сознанием, и это настроение весьма способствовало распространению синдикализма.

Синдикализм по существу стоит на точке зрения производителя в противоположность позиции потребителя; он заинтересован в изменении нынешнего характера труда и реорганизации промышленности не только посредством более высокого вознаграждения за работу. Этим объясняются его энергия и его исключительный характер. Он стремится заменить политическую борьбу экономической и использовать профсоюзную организацию для решения задач, которые социализм желает возложить на парламент. Слово «синдикализм» первоначально являлось всего лишь французским обозначением профсоюзного движения; однако профсоюзные активисты Франции оказались разделены на два лагеря, реформистский и революционный, из которых только последний выражал идеи, связываемые ныне с понятием «синдикализм». Совершенно невозможно предположить, в какой степени организация или идеи синдикалистов будут оставаться неизменными к концу войны, и всё, что мы будем говорить, относится лишь к довоенным годам. Может случиться так, что французский синдикализм как самостоятельное движение исчезнет, но даже в этом случае он не утратит своей значимости, поскольку он дал новый импульс и направление наиболее деятельной части рабочего движения во всех цивилизованных странах, вероятно за исключением Германии.

Организацией, определявшей развитие синдикализма, была Всеобщая конфедерация труда, сокращённо ВКТ, которая была основана в 1895 г., но приняла свою окончательную форму лишь в 1902 г. Она никогда не являлась особенно многочисленной, но приобрела влияние благодаря тому, что в моменты кризисов многие люди, не входившие в неё, проявляли готовность следовать её указаниям. Её численность в год, предшествовавший войне, оценивается г‑ном Коулом приблизительно в пятьсот с лишним тысяч человек. Профессиональные союзы (синдикаты) были легализованы в 1884 г. Вальдеком-Руссо³⁹, и ВКТ появилась на свет как федерация 700 синдикатов. Наряду с этим объединением существовало другое – Федерация бирж труда, образованная в 1893 г. Французская биржа труда – это местная организация, которая представляет не какую-либо одну отрасль, а трудящихся данной местности в целом; она не только служит тем же целям, что и биржа труда в других странах, но и выполняет для трудящихся функции, подобные тем, которые торговые палаты выполняют для работодателей⁴⁰. Синдикат, в общем понимании, представляет собой местную организацию рабочих одной отрасли, и, следовательно, является меньшей единицей, чем биржа труда⁴¹. Находившаяся под умелым руководством Пеллутье, Федерация бирж оказалась более успешной, чем ВКТ, и в итоге слилась с ней в 1902 г. Результатом этого стала организация, в которой каждый местный синдикат оказался объединённым в двух отношениях: во-первых, с другими синдикатами своей местности, образующими биржу труда, а во-вторых, с синдикатами той же отрасли в других местах. «Целью новой организации было обеспечение двойного членства каждого синдиката, через включение его как в местную биржу труда, так и в его отраслевую федерацию. В уставе ВКТ этот пункт чётко обозначен: “Ни один синдикат не сможет стать частью ВКТ, если он не входит в федерацию национального уровня и не является членом биржи труда или местного или департаментского союза синдикатов, объединяющего различные ассоциации” (п. 1.3). Таким образом, поясняет г‑н Лагардель, эти две стороны будут корректировать точки зрения друг друга: национальная федерация отраслей предотвратит парохиализм (местничество), а местная организация будет препятствовать корпоративному, или “тред-юнионистскому”, духу. Трудящиеся одновременно будут усваивать принципы солидарности всех рабочих в одной местности и всех рабочих в одной отрасли, и, усваивая их, они в то же самое время научатся полной солидарности всего рабочего класса»⁴².

Эта организация в значительной степени являлась результатом усилий Пеллутье, бывшего секретарём Федерации бирж с 1894 г. до своей смерти в 1901 г. Он был анархо-коммунистом, и его идеи оказали большое влияние на Федерацию и в дальнейшем на ВКТ, объединившуюся с ней. Он привнёс свои принципы даже в управление Федерацией: её Комитет не имел председателя, и голосование проводилось в нём крайне редко. Он заявлял, что «задача революции – освобождение человечества не только от всех властей, но и от каждого института, который не имеет своей основной целью развитие производства».

ВКТ допускает большую автономию каждой единицы в составе организации. Каждый синдикат считается одним членом независимо от того, велик он или мал. Отсутствует деятельность обществ взаимопомощи, составляющая столь значительную часть в работе английских тред-юнионов. Не отдаётся никаких приказов, только рекомендации. Профсоюзам не позволяется заниматься политикой. Это решение первоначально основывалось на том факте, что размежевание среди социалистов подрывало единство профсоюзов, но теперь оно подкреплено в умах значительной части активистов общим анархическим неприятием политики. ВКТ по существу является боевой организацией; в ходе стачек она образует ядро, вокруг которого объединяются остальные рабочие.

В составе ВКТ есть и реформистская фракция, но она практически всегда остаётся в меньшинстве, и ВКТ во всех отношениях представляет собой орган революционного синдикализма, который буквально стал символом веры для её лидеров.

Существенным положением синдикализма является классовая борьба, которая должна проводиться экономическими (индустриальными), а не политическими методами. Главные из отстаиваемых им методов – стачка, бойкот, маркировка продукции и саботаж.

Бойкот, в различных его формах, и этикетки на изделиях, показывающие, что работа производилась на условиях профсоюза, сыграли заметную роль в борьбе американских трудящихся.

Саботаж – это практика некачественной работы, или повреждения машин, или выполнения работы, которая уже была проделана, как средство воздействия на работодателей в трудовых спорах, когда стачка по каким-либо причинам представляется нежелательной или невозможной. Он имеет много форм, одни из которых вполне невинны, а другие вызывают серьёзные возражения. Одна из форм саботажа применяется продавцами, которые раскрывают своим клиентам правду о приобретаемых ими товарах; против этой формы, хотя она и может нанести ущерб бизнесу владельца магазина, нелегко возражать с позиций морали. Форма, применяемая на железных дорогах, особенно в Италии, заключается в точном и буквальном соблюдении всех правил таким образом, чтобы сделать движение поездов практически невозможным. Другая форма состоит в том, чтобы делать всю работу с излишней дотошностью, так что в итоге она выполняется более качественно, но произведённый продукт невелик. С этих невинных форм саботаж постепенно развивается, пока мы не подходим к таким действиям, которые общепринятая мораль расценивала бы как преступные: например, к созданию условий, вызывающих железнодорожные аварии. Защитники саботажа оправдывают его как часть классовой борьбы, но в своих насильственных проявлениях (которые редко бывают оправданными) он жесток и, по-видимому, нецелесообразен, тогда как в более умеренных формах он поощряет небрежное отношение к труду, что легко может сохраниться и при новом строе, который желают ввести синдикалисты. В то же время по поводу негодования капиталистов против этого метода полезно заметить, что они первые прибегают к нему, когда ситуация кажется им подходящей. Если сообщения прессы верны, примеры этого в довольно крупном масштабе наблюдались во время Российской революции.

Без сомнения, важнейшим из синдикалистских методов является стачка. Рядовые стачки с конкретной целью рассматриваются как репетиции, как средство совершенствования организации и поощрения энтузиазма, но даже тогда, когда они достигают убедительной победы в отдельно взятом спорном вопросе, они не воспринимаются синдикалистами как создающие какую-либо почву для классового мира. Синдикалисты стремятся использовать стачку не для закрепления таких частичных улучшений, которые могут предоставить работодатели, а для разрушения всей системы трудовых отношений и завоевания полной свободы рабочего. Для этой цели необходима всеобщая стачка – полное прекращение работы частью наёмных рабочих, достаточной, чтобы вызвать паралич капитализма. Сорель, с которым слишком часто связывается представление о синдикализме в умах читающей публики, предлагает расценивать всеобщую стачку как миф, подобный Второму Пришествию в христианском учении. Но этот взгляд ни в коей мере не разделяется активными синдикалистами. Если бы они уверились в том, что всеобщая стачка – всего лишь миф, их энергия угасла бы, а открытая перед ними перспектива развеялась. Их вдохновляет подлинная, пылкая вера в возможность всеобщей стачки. Они часто критикуются за эту веру политическими социалистами, которые считают, что классовая битва должна быть выиграна посредством достижения парламентского большинства. Но синдикалисты слишком мало верят в честность политиков, чтобы положиться на такой метод или признать ценность революции, которая оставляет власть государства нетронутой.

Цели синдикалистов несколько менее определённы, чем их методы. Интеллектуалы, которые берутся истолковать их – не всегда достаточно добросовестно, – представляют синдикалистов сторонниками движения и изменения, приверженцами бергсонианского «жизненного порыва», не нуждающимися в каком-либо ясном предвидении цели, к которой они стремятся. Однако отрицательная часть их критики, во всяком случае, вполне очевидна.

Они хотят разрушить государство, которое считают капиталистическим институтом, предназначенным преимущественно для устрашения рабочих. Они отказываются поверить в то, что оно стало бы сколько-нибудь лучше при государственном социализме. Они желают, чтобы каждая отрасль пользовалась самоуправлением, но не имеют достаточно чёткого представления о способах налаживания отношений между различными отраслями. Они антимилитаристы, поскольку они антигосударственники и поскольку французская армия часто использовалась против них в ходе стачек; а также потому что они интернационалисты и, по их убеждению, во всех странах единственный интерес рабочего состоит в том, чтобы освободиться от тирании капиталиста. Их взгляд на жизнь очень отличается от пацифистского, однако они выступают против межгосударственных войн – на том основании, что последние ведутся ради целей, которые в любом случае не привлекают рабочих. Их антимилитаризм, в большей степени, чем что-либо другое, приводил к их конфликтам с властями в годы, предшествовавшие войне. Но, как и следовало ожидать, он не пережил фактического вторжения во Францию.

Доктрина синдикализма может быть проиллюстрирована статьёй, представляющей его английским читателям в первом номере «Синдикалиста-железнодорожника» (The Syndicalist Railwayman) за сентябрь 1911 г., в которой говорится следующее:

«Синдикализм, коллективизм, анархизм равно стремятся к упразднению настоящего экономического положения и существующей ныне частной собственности на большинство предметов; но в то время, как коллективизм желает заменить её собственностью всех, а анархизм – ничьей собственностью, синдикализм стремится к собственности организованного труда. Он, следовательно, представляет собой чисто профсоюзное прочтение экономической доктрины и классовой борьбы, проповедуемых социализмом. Он решительно порывает с парламентским действием, на которое полагается коллективизм, и в этом отношении стоит гораздо ближе к анархизму, от которого он на практике отличается лишь большей ограниченностью в пределах своего действия» («Таймс», 25 авг. 1911 г.).

Откровенно говоря, различие между синдикализмом и анархизмом настолько тонкое, что более новый и менее знакомый «изм» был довольно остроумно определён как «организованная анархия». Синдикализм был взращён профсоюзами Франции, но его саженцы оказались вполне пригодными для экспорта, и их корни уже нашли в Британии почву, самую благоприятную для роста и плодоношения.

Коллективистский, или марксистский, социализм хочет заставить нас поверить в то, что он является исключительно рабочим движением, но это не так. Не является им и анархизм. Первый в основе своей буржуазен, второй – аристократичен, вдобавок оба они изобилуют продуктами книжного знания. Синдикализм, напротив, бесспорно рабочий по своему происхождению и целям, он почти ничем не обязан упомянутым классам и в связи с этим решительно настроен искоренить их. Газета «Таймс» (13 окт. 1910 г.), практически единственная из британской прессы, которая добросовестно держала читателей в курсе сведений о континентальном синдикализме, ясно выразила смысл всеобщей стачки следующим образом:

«Чтобы понять её значение, нам следует помнить, что во Франции существует могущественная организация трудящихся, ставящая для себя открытую и общепризнанную цель революции, в которой должно быть сметено не только нынешнее устройство общества, но и государство как таковое. Это движение именуется синдикализмом. Это не социализм, а напротив, радикальная оппозиция социализму, поскольку синдикалисты полагают, что государство является величайшим врагом и что социалистический идеал государственной, или коллективной, собственности сделал бы участь рабочих гораздо худшей, чем сейчас при частных нанимателях. Средство, которым они надеются достичь своей цели, – это всеобщая стачка, идея, предложенная одним французским рабочим около двадцати лет назад⁴³ и принятая Французским рабочим конгрессом в 1894 г., после яростного сражения с социалистами, в котором последние были разбиты. С этого времени всеобщая стачка стала общепризнанной политикой синдикалистов, чьей организацией является Всеобщая конфедерация труда».

Или, выражаясь иначе, образованный французский рабочий осознал – как он сам убеждён – факт того, что «общество» (societas) и «государство» (civitas) обозначают две различные сферы человеческой деятельности, между которыми нет связи необходимой или желательной. Без первого человек, будучи общительным животным, не может существовать, тогда как без второго он стал бы жить припеваючи. «Государственный муж», даже если его работа не заключает в себе ничего откровенно гнусного, в лучшем случае является непозволительной роскошью.

У синдикалистов произошло много ожесточённых столкновений с силами правительства. В 1907 и 1908 гг., протестуя против кровопролитий, происходивших при подавлении забастовок, Комитет ВКТ выпустил воззвания, называвшие кабинет «правительством душегубов», а премьер-министра – «убийцей Клемансо». Похожие события в ходе стачки в Вильнёв-Сен-Жорже в 1908 г. привели к аресту всех руководящих членов Комитета. Во время железнодорожной забастовки в октябре 1910 г. господин Бриан⁴⁴ арестовал стачечный комитет, мобилизовал железнодорожников и послал солдат, чтобы заменить бастующих. В результате этих решительных мер забастовка была полностью подавлена, и после этого главные усилия ВКТ были направлены против милитаризма и национализма.

Отношение анархизма к синдикалистскому движению является сочувственным, с оговоркой, что такие методы, как всеобщая стачка, не рассматриваются в качестве замены насильственной революции, которую большинство анархистов считает необходимой. Их позиция по данному вопросу была определена на Международном анархическом конгрессе, проходившем в Амстердаме в августе 1907 г. Этот конгресс рекомендовал «товарищам всех стран… принимать активное участие в автономном движении рабочего класса и развивать в синдикальных организациях идею возмущения, личной инициативы и солидарности, которые являются сущностью анархии». Товарищи должны были «пропагандировать и поддерживать только такие формы и проявления прямой борьбы… которые носят в себе самих революционный характер и ведут к преобразованию… общества». Было решено: «Анархисты полагают, что разрушение капиталистического и авторитарного общества может осуществиться только путём вооружённого восстания и насильственной экспроприации и что пользование стачкой, более или менее обобщённой, и синдикалистским движением не должно заставить забыть более прямые средства борьбы против военной силы правительства»⁴⁵.

Синдикалисты могли бы на это возразить, что если движение достаточно сильно для победы посредством вооружённого восстания, оно тем более сильно для победы посредством всеобщей стачки. Вообще, в рабочем движении едва ли следует ожидать успешности насильственных действий в условиях, когда успех достижим и без насилия. Один лишь этот довод, даже если бы отсутствовали иные, мог бы служить весьма весомым возражением против методов, защищаемых анархическим конгрессом.

Синдикализм выступает за организацию профсоюзов по производственному принципу (индустриальный юнионизм) в противоположность организации по цеховому принципу (крафт-юнионизму). В этом отношении, как и в предпочтении экономических методов борьбы политическим, он является частью движения, распространившегося далеко за пределами Франции. На различии между производственным и цеховым профсоюзами подробно останавливается г‑н Коул. Цеховой союз «объединяет в одной организации тех рабочих, которые заняты в одном производственном процессе или в процессах настолько близких, что каждый из них может выполнять работу другого». Но «организация может строиться не только по признаку выполняемой работы, но и в соответствии с фактической структурой производства. Все рабочие, участвующие в производстве определённого вида товаров, могут быть организованы в единый союз… Основу организации в таком случае не составляют ни специальность, к которой относится человек, ни собственник, на которого он работает, но только отрасль, которую он обслуживает. Этот принцип, собственно, называется индустриальным юнионизмом»⁴⁶.

Индустриальный юнионизм является изобретением Америки, и отсюда он в некоторой степени распространился на Великобританию. Это – естественная форма боевой организации, при которой профсоюз воспринимается как средство ведения классовой войны не с целью добиться тех или иных незначительных улучшений, а ради полной революции в экономической системе. Эта точка зрения была принята «Индустриальными рабочими мира», сокращённо ИРМ. Эта организация для Америки более или менее соответствует тому, чем была ВКТ для Франции перед войной. Различия между ними происходят из различий в экономических условиях двух стран, но они весьма близки по духу. В ИРМ нет единства по вопросу об окончательной форме, которую они желают придать обществу. Среди их членов присутствуют социалисты, анархисты и синдикалисты. Но для них очевидно, в непосредственном практическом аспекте, что классовая борьба является подлинной сущностью современных отношений труда и капитала и что освобождения следует добиваться через экономические действия, в особенности стачки. ИРМ, подобно ВКТ, не так велики в численном отношении, как предполагают те, кто испытывает страх перед ними. Их влияние основывается не на численности, а на способности привлекать к себе симпатии рабочих в моменты кризисов.

Борьба трудящихся в Америке отличалась весьма значительным ожесточением c обеих сторон. Даже секретарь ВКТ, господин Жуо, признаёт, что ВКТ является умеренной в сравнении с ИРМ. «ИРМ, – говорит он, – проповедуют воинственную политику действия, в случае Америки крайне необходимую, которая ничего не добилась бы во Франции»⁴⁷. Очень интересный обзор этой борьбы с точки зрения автора, который не принимает полностью ни сторону рабочих, ни сторону капиталистов, но с бескорыстным неравнодушием ищет решение социального вопроса, исключающее насилие и революцию, даётся в работе г‑на Джона Грэма Брукса, озаглавленной «Американский синдикализм: ИРМ» («American Syndicalism: The I.W.W.», Macmillan, 1913). Американские условия труда очень отличаются от европейских. Во-первых, власть трестов здесь громадна; с этой точки зрения процесс концентрации капитала в Америке оказался ближе к марксистскому сценарию, чем где-либо ещё. Во-вторых, большой приток иностранной рабочей силы создаёт новую проблему, весьма отличную от тех, что ощущаются в Европе. Квалифицированные рабочие старшего возраста, по большей части уроженцы Америки, уже давно были организованы в Американскую федерацию труда под руководством г‑на Гомперса. Они представляют собой рабочую аристократию, склонны сотрудничать с работодателями в борьбе против основной массы низкоквалифицированных иммигрантов и не могут восприниматься как составная часть того, что можно было бы назвать рабочим движением. «В Америке, – говорит г‑н Коул, – ныне существуют два рабочих класса с разным уровнем жизни, и оба в настоящее время практически бессильны перед лицом работодателей. И для этих двух классов невозможны ни объединение, ни выдвижение каких-либо требований… Американская федерация труда и “Индустриальные рабочие мира” представляют собой два различных принципа организации; но они также представляют два различных класса трудящихся»⁴⁸. ИРМ отстаивают производственные профсоюзы, тогда как АФТ выступает за цеховые. ИРМ были образованы в 1905 г. в результате объединения рабочих организаций, ведущей среди которых была Западная федерация горнорабочих, существовавшая с 1892 г. Они пережили раскол, вызванный выходом последователей Де Леона, который являлся лидером Социалистической рабочей партии и защищал политику неучастия в голосовании, в то же время осуждая насильственные методы. Штаб-квартира созданной им организации находится в Детройте⁴⁹, а штаб-квартира основной организации ИРМ – в Чикаго. ИРМ, хотя и имеют менее определённую философию, чем французский синдикализм, так же полны решимости уничтожить капиталистическую систему. Как выразился их секретарь: «Есть лишь одна сделка, которую ИРМ могут заключить с классом эксплуататоров, – полная передача всего контроля над промышленностью организованным рабочим»⁵⁰. Г‑н Хейвуд из Западной федерации горнорабочих является ярым приверженцем Маркса в том, что касается классовой борьбы и теории прибавочной стоимости. Но, как и все участвующие в данном движении, он уделяет экономической борьбе больше внимания по сравнению с политической, чем европейские последователи Маркса. Отчасти это, безусловно, объясняется особыми обстоятельствами в Америке, где недавно прибывшие иммигранты обычно лишены права голоса. Четвёртый съезд ИРМ пересмотрел преамбулу, излагающую основные принципы их деятельности. «Рабочий класс и класс эксплуататоров, – гласит она, – не имеют между собой ничего общего. Не может быть никакого мира, пока голод и нужда обретаются среди миллионов рабочих, а немногие, образующие класс эксплуататоров, имеют все блага, необходимые для жизни. Между этими двумя классами должна продолжаться борьба до тех пор, пока рабочие мира, организованные как класс, не овладеют землёй и орудиями производства и не упразднят систему наёмного труда… Вместо консервативного девиза: “Честная плата за честно отработанный день” – мы должны начертать на нашем знамени революционный лозунг: “Упразднение системы наёмного труда”»⁵¹.

ИРМ и Западной федерацией горнорабочих были проведены или инициированы многие стачки. Эти стачки демонстрируют более ожесточённую и крайнюю форму классовой борьбы, чем в любой другой части мира. Обе стороны в любое время готовы обратиться к насилию. Работодатели имеют в своём распоряжении наёмные армии, а также могут вызывать милицию⁵² и даже, в случае кризиса, армию США. То, что французские синдикалисты говорят о государстве как о капиталистическом институте, оказывается удивительным образом верно для Америки. По причине скандалов, возникающих на этой почве, федеральное правительство назначило Комиссию по трудовым отношениям, отчёт которой, изданный в 1915 г., отображает такое положение дел, какое было бы сложно представить в Великобритании. Этот отчёт говорит, что «величайшие беспорядки и большинство вспышек насилия в связи с трудовыми конфликтами происходят от нарушения того, что считается фундаментальными правами, и от извращения или нарушения работы правительственных учреждений» (с. 146). В числе подобных нарушений упоминаются раболепие судейства перед военными властями⁵³, тот факт, что во время трудовых конфликтов жизнь и свобода каждого человека в штате может показаться отданной на милость губернатора (с. 72), и использование вооружённых сил штата при обеспечении порядка в ходе забастовок (с. 298). В Ладлоу (Колорадо) в 1914 г., 20 апреля, произошло столкновение между милицией и шахтёрами, в результате которого из-за обстрела милицией бастующих несколько женщин и детей сгорели заживо⁵⁴. Может быть приведено много других примеров ожесточённых столкновений, но и сказанного достаточно, чтобы передать исключительность трудовых конфликтов в Соединённых Штатах. Можно предполагать, что, как это ни прискорбно, подобная обстановка будет сохраняться, пока весьма значительная доля рабочей силы состоит из недавно прибывших иммигрантов. Когда эти трудности минуют, что рано или поздно должно произойти, трудящиеся найдут своё место в обществе и больше не будут испытывать и вызывать такой враждебности, которая делает возможными наиболее крайние проявления классовой борьбы. Когда настанет это время, рабочее движение в Америке, вероятно, начнёт принимать формы, подобные европейским.

Однако, несмотря на то, что формы рабочих движений различаются, цели их весьма сходы, и индустриальный юнионизм, распространившись из Америки, приобрёл заметное влияние в Великобритании – влияние, естественно, подкреплённое французским синдикализмом. Я думаю, очевидно, что принятие производственного, а не цехового принципа организации совершенно необходимо, если профсоюзное движение стремится играть ту роль в изменении экономической структуры общества, которую их сторонники намереваются отнять у политических партий. Производственный профсоюз, в отличие от цехового, организует людей в соответствии с тем противником, против которого они должны бороться. Английское профессиональное движение всё ещё очень далеко от этой формы, хотя некоторые отрасли, в особенности железнодорожная, значительно продвинулись в этом направлении, и примечательно, что именно железнодорожники проявляют исключительную симпатию к синдикализму и индустриальному юнионизму.

Тем не менее представляется сомнительным, что чистый синдикализм когда-либо достигнет широкой популярности в Великобритании. Он слишком революционен и анархичен по своему духу для нашего темперамента. Лишь в изменённой форме гильдейского социализма идеи, развитые ВКТ и ИРМ, могут принести плоды⁵⁵. Это движение пока ещё находится во младенчестве и не имеет большого влияния на рядовых рабочих, но оно успешно пропагандируется группой молодых людей и быстро делает успехи среди тех, кто будет формировать мнение трудящихся в последующие годы. Могущество государства настолько возросло во время войны, что те, кому в силу естественных причин не нравится существующее положение вещей, находят всё более трудным верить, что во власти государства продолжить дорогу к райским кущам. Гильдейские социалисты стремятся к самоуправлению в промышленности с постепенным сокращением, но не упразднением власти государства. Система, которую они защищают, является, по моему убеждению, лучшей из всех, предложенных к настоящему времени, и одной из наиболее подходящих, чтобы обеспечить свободу без того постоянного обращения к насилию, которого следует опасаться при чисто анархическом строе.

Первая брошюра Национальной гильдейской лиги формулирует основные её принципы. В промышленности каждая фабрика должна свободно определять собственные методы производства через выборных управляющих. Различные фабрики в каждой отрасли должны быть объединены в национальную гильдию, которая будет заниматься вопросами сбыта и общими интересами отрасли в целом. «Государство должно владеть средствами производства как посредник общества; гильдии должны управлять ими, также как посредники общества, и платить государству единый налог или ренту. Любая гильдия, которая захотела бы поставить свои собственные интересы выше интересов общества, нарушила бы оказанное ей доверие и должна была бы подчиниться решению суда, одинаково представляющего всю массу производителей и всю массу потребителей. Этот Объединённый комитет должен быть высшим полноправным органом, высшей апелляционной инстанцией в промышленности. Он должен устанавливать не только налоги, взимаемые с гильдий, но и стандартные цены, причём и налоги, и цены периодически должны пересматриваться им». Каждая гильдия будет полностью свободна в распределении того, что она зарабатывает, среди своих членов по собственному усмотрению, членами же её являются все, кто работает в контролируемой ею отрасли. «Распределение этого коллективного дохода гильдии среди её членов представляется вопросом, который каждая гильдия должна решать самостоятельно. Пожелает ли гильдия, рано или поздно, принять принцип равной оплаты для каждого члена – это открыто для обсуждения». Гильдейский социализм поддерживает мнение синдикализма о том, что нельзя обеспечить свободу, сделав государство работодателем: «Государство и местное самоуправление как наниматели оказались по существу не отличающимися от частного капиталиста». Гильдейские социалисты рассматривают государство как представляющее интересы членов общества в качестве потребителей, тогда как гильдии будут представлять их в качестве производителей; таким образом, Парламент и Конгресс гильдий будут двумя равными ветвями властями, представляющими потребителей и производителей соответственно. Над ними обоими будет стоять Объединённый комитет для решения вопросов, одинаково затрагивающих интересы потребителей и производителей. Взгляд гильдейских социалистов заключается в том, что государственный социализм рассматривает людей только в качестве потребителей, тогда как синдикализм рассматривает их только как производителей. «Проблема в том, – говорят гильдейские социалисты, – как согласовать эти две точки зрения. Именно это и намереваются сделать сторонники национальных гильдий. Синдикалист требует предоставить всё промышленным организациям производителей, а коллективист – территориальным или политическим организациям потребителей. Оба они уязвимы для одной и той же критики: вы не можете согласовать две точки зрения простым отрицанием одной из них»⁵⁶. Но, хотя гильдейский социализм представляет собой попытку компромисса между двумя одинаково правомерными точками зрения, он перенял свой порыв и силу у синдикализма. Подобно синдикализму, он не желает в первую очередь улучшения оплаты труда, а стремится добиться этого результата, наряду с прочими, сделав саму работу более привлекательной и более демократичной по организации.

«Капитализм превратил работу в чисто коммерческую деятельность, бездушную и безрадостную вещь. Но замени́те барышничество немногих лиц национальной организацией гильдий; замените производство ходового товара ответственным трудом; замените бюрократию и грандиозную деморализацию современного государства и акционерных обществ самоуправлением и децентрализацией – и тогда с полным правом можно будет вновь говорить о “радости труда” и надеяться, что люди смогут гордиться качеством, а не только количеством своей работы. Сожаление о “радости труда” может напомнить вздохи об ушедшем средневековье, но, возможно, было бы лучше рискнуть довериться этому отголоску, чем навеки примириться с философией капитализма и коллективизма, провозглашающих, что работа есть необходимое зло, которое никогда не станет приятным, и что единственная надежда рабочих – это досуг, который должен сделаться более продолжительным, богатым и красочным благодаря муниципальному благоустройству»⁵⁷.

Но что бы мы ни думали о практической осуществимости синдикализма, не подлежит сомнению, что идеи, принесённые им в мир, совершили великое дело возрождения рабочего движения и напомнили ему те некоторые его основополагающие принципы, которые оказались под угрозой забвения. Синдикалисты рассматривают человека скорее как производителя, а не потребителя. Они больше заинтересованы в приобретении свободы труда, чем в увеличении материального благосостояния. Они возобновили искания свободы, несколько отошедшие в тень при господстве парламентского социализма; они напомнили людям, что наше современное общество нуждается не в простом ремонте там и тут, не в таких малых изменениях, на которые могут с готовностью согласиться власть предержащие, но в фундаментальном преобразовании, в уничтожении всех источников угнетения, в освобождении созидательной энергии человечества и в совершенном новом способе планирования и регулирования производственных и экономических отношений. Эта заслуга настолько велика, что с её точки зрения все малые недостатки становятся не имеющими значения, и эту заслугу синдикализм сохранит за собой, даже если он, как оформленное движение, должен будет исчезнуть вследствие войны.

Часть II. Проблемы будущего

Глава 4. Работа и заработная плата

Человек, который ищет путь к лучшему устройству общества, встречает сопротивление с двух сторон: со стороны природы и со стороны окружающих его людей. В общем виде, сопротивление со стороны природы рассматривает наука, в то время как политика и социальная организация являются средствами преодоления сопротивления со стороны людей.

Неоспоримый факт экономики заключается в том, что природа отдаёт свои плоды людям только в результате труда. Необходимость некоторого количества труда ради удовлетворения наших потребностей не зависит от политической системы или способа эксплуатации трудящихся; она выводится из физических законов, которые реформатор, как и все остальные, обязан признать и изучить. Прежде чем какой-либо оптимистичный экономический проект будет признан выполнимым, мы должны проверить, налагают ли физические условия производства неоспоримое вето на него, или же они могут быть успешно изменены с помощью науки и организации. При рассмотрении данного вопроса следует учитывать две взаимосвязанные теории: во-первых, теорию народонаселения Мальтуса и, во-вторых, более неопределённое, но весьма распространённое мнение, что любой излишек сверх жизненно необходимого может быть произведён, только если большинство людей проводят долгие часы за монотонной и болезненной работой, оставляя себе лишь краткий досуг для ведения цивилизованного существования или получения разумного удовольствия. Я не верю, что хотя бы одно из данных возражений против экономического оптимизма выдержит тщательную проверку. Возможность технических улучшений в методах производства, я полагаю, столь велика, что не предвидится, по крайней мере, в ближайшие столетия, никаких непреодолимых препятствий для прогресса в общем благосостоянии, благодаря одновременному увеличению продукции и сокращению продолжительности рабочего дня.

Этот вопрос был особо рассмотрен Кропоткиным, работы которого, независимо от восприятия их политического аспекта, необычайно поучительны, конкретны и убедительны во всём, что касается возможностей сельского хозяйства. Социалисты и анархисты являются в основном детьми промышленной среды, и лишь немногие из них обладают практическими знаниями в вопросах производства продовольствия. Но Кропоткин является исключением. Две его книги, «Хлеб и воля» и «Поля, фабрики и мастерские», содержат подробную информацию на этот счёт. Даже вводя серьёзную поправку на оптимистический настрой автора, я думаю, нельзя отрицать, что его работы демонстрируют возможности, в которые при иных обстоятельствах поверили бы лишь очень немногие из нас.

Мальтус действительно утверждал, что народонаселение всегда имеет тенденцию увеличиваться до пределов возможности его пропитания, что производство продовольствия становится более затратным по мере данного увеличения и что поэтому, кроме кратковременных исключительных периодов, когда новые открытия приносят временное облегчение, бо́льшая часть человечества должна постоянно находиться на самом низком уровне жизни, совместимом с выживанием и воспроизводством. Применительно к цивилизованным расам мира эта доктрина становится ошибочной вследствие быстрого снижения коэффициента рождаемости; но, кроме этого снижения, есть много других причин, по которым эта теория не может быть принята, во всяком случае в отношении ближайшего будущего. Столетие, минувшее после выхода работы Мальтуса, стало свидетелем весьма значительного роста уровня жизни среди рабочих классов, и, принимая во внимание необычайное увеличение производительности труда, можно было бы достичь гораздо большего роста уровня жизни, если бы была введена более справедливая система распределения. В прежние времена, когда труд одного человека давал немногим больше, чем было необходимо для пропитания одного человека, было невозможно ни значительно уменьшить нормальную продолжительность рабочего дня, ни серьёзно увеличить процент населения, имевший больше благ, чем необходимо для простого существования. Но этот порядок вещей был преодолён благодаря современным методам производства. В настоящее время, помимо того, что многие люди располагают приличным доходом за счёт ренты или процентов с капитала, примерно половина населения в большинстве цивилизованных стран занята не в производстве предметов потребления, а в сражениях или военном производстве. В мирное время эта половина могла бы праздно проводить время, не делая другую половину более бедной, чем в случае продолжения войны, и если бы, вместо того чтобы пребывать в бездействии, они были привлечены к производству, всё произведённое ими могло бы дать многократную прибавку к существующей заработной плате. Нынешней производительности труда в Великобритании было бы достаточно, чтобы произвести доход в размере около 1 фунта в день для каждой семьи, даже без каких-либо улучшений в методах производства из числа тех, что могут быть введены немедленно.

Но, скажут нам, если население возрастает, цены на продовольствие в конечном счёте также должны увеличиваться, поскольку ресурсы его поставщиков, таких как Канада, Аргентина, Австралия и другие, расходуются всё в большей степени. Непременно придёт время, будут убеждать нас пессимисты, когда еда станет настолько дорогой, что у обычного рабочего останется лишь небольшой излишек для расходов на другие вещи. Это могло бы признано верным в отношении некоторого весьма отдалённого будущего, если бы народонаселение продолжало беспредельно увеличиваться. Если бы вся поверхность планеты была населена так же плотно, как Лондон в настоящее время, то, без сомнения, потребовался бы почти весь труд человечества для производства необходимого пропитания на малых пространствах, оставшихся для земледелия. Но нет причины предполагать, что население продолжит неограниченно увеличиваться, и, в любом случае, эта перспектива настолько далека, что может быть проигнорирована во всех практических соображениях.

Возвращаясь от смутных домыслов к фактам, изложенным Кропоткиным, мы находим в его работах доказательство того, что методами интенсивного земледелия, которые уже применяются в действительности, количество продовольствия, производимого на определённой площади, может быть увеличено в гораздо большей степени, чем полагают возможным неосведомлённые люди. Говоря о фермерах-овощеводах в Великобритании, окрестностях Парижа и других местах, он отмечает:

«Создатели новой системы земледелия… они улыбались, когда мы превозносили севооборотную систему, дающую ежегодно с одного и того же поля один сбор хлеба и никак не более 4‑х жатв в 3 года, так как сами стремились собирать ежегодно от 6‑ти до 9‑ти сортов различных растений с одного и того же участка земли. Они не понимали наших подразделений на хорошую и дурную почву: они сами создают почву в таком количестве, что даже принуждены ежегодно её продавать, и стремятся они собирать с акра не 5–6 тонн травы, как мы, а от 50 до 100 тонн различных овощей и получать доход не в 5 фунтов с акра на сене, а в 100 фунтов выращиванием самых простых овощей – капусты и моркови»⁵⁸.

Относительно скотоводства он упоминает, что г‑н Чемпион в Уитби выращивает на одном акре корм для двух или трёх голов скота, тогда как при обычном интенсивном земледелии в Великобритании требуется два или три акра, чтобы содержать одну голову. Ещё более удивительны достижения овощеводов в окрестностях Парижа. Эти достижения невозможно перечислить, но мы можем привести общий вывод:

«…Опытные огородники теперь утверждают, что вся растительная и животная пища, нужная для 3 500 000 жителей департаментов Сены и Уазы, может получаться с их собственной территории (3 250 кв. миль), притом не прибегая к другим приёмам земледелия, кроме тех, которые уже испытаны и с успехом применяются в широких размерах»⁵⁹.

Следует помнить, что два указанных департамента включают в себя всё население Парижа.

Кропоткин далее продолжает перечислять методы, благодаря которым тот же результат может быть достигнут без долгого рабочего дня. Например, он утверждает, что бо́льшая часть сельскохозяйственных работ может быть выполнена людьми, основные занятия которых связаны с сидением на одном месте, и лишь за такое количество времени, которое могло бы послужить укреплению их здоровья и внести в их жизнь приятное разнообразие. Он возражает против теории, оправдывающей чрезмерное разделение труда. То, чего он желает, – это интеграция, «общество, в котором каждый трудится физически и умственно; в котором каждый способный к труду человек работает в поле и в мастерской»⁶⁰.

Эти взгляды на производство не имеют никакой существенной связи с кропоткинской пропагандой анархизма. Они с равным успехом осуществимы при государственном социализме и при определённых обстоятельствах могли бы быть проведены даже при капиталистическом режиме. Они имеют большое значение для наших целей, не благодаря каким-либо аргументам в пользу одной экономической системы против другой, но благодаря тому факту, что они снимают с наших надежд вето, которое могло бы наложить на них сомнение в производительной силе труда. Я подробно остановился на сельском хозяйстве, а не на промышленности, поскольку именно в отношении него, как обычно предполагается, возникают трудности. Промышленное же производство, в общем виде, имеет тенденцию становиться более дешёвым, когда оно осуществляется в крупном масштабе, и поэтому нет никаких оснований для того, чтобы увеличение спроса приводило к увеличению стоимости продукции.

Переходя теперь от чисто технической и материальной стороны проблемы производства, мы сталкиваемся с человеческим фактором: мотивами, заставляющими людей трудиться, возможностями эффективной организации производства и связью производства с распределением. Защитники существующей системы настаивают, что продуктивная работа была бы невозможной без экономического стимула и что, если бы система наёмного труда была упразднена, люди перестали бы выполнять работу, достаточную для содержания общества в надлежащих условиях. Из-за этой неизбежности, приписываемой экономическому мотиву, проблемы производства и распределения становятся взаимосвязанными. Желание более справедливого распределения благ мира служит главным побуждением для большинства социалистов и анархистов. Мы должны поэтому выяснить, насколько вероятно то, что предлагаемая ими система распределения приведёт к сокращению производства.

Между социализмом и анархизмом существует фундаментальное разногласие относительно вопроса распределения. Социализм, по крайней мере, в большинстве его форм, предлагает сохранить плату за выполнение работы или готовность её выполнить и, за исключением людей, утративших трудоспособность из-за возраста или болезни, ставит готовность к работе условием обеспечения человека – во всяком случае, обеспечения, превышающего определённый минимум. Анархизм, с другой стороны, стремится предоставить каждому, без каких-либо условий, такое количество обычных продуктов, какое он или она желает потребить, в то время как более редкие продукты, производство которых не может быть легко увеличено, должны быть нормированными и в равных частях распределяться среди населения. Таким образом, анархизм не предполагает никакого обязательного труда, хотя анархисты верят, что необходимая работа может стать для подавляющего большинства населения достаточно приемлемой, чтобы выполнять её добровольно. Социалисты, в свою очередь, требуют работы ото всех. Некоторые из них желают сделать доходы всех рабочих равными, тогда как другие оставили бы более высокую плату для работ, которые считаются более значимыми. Все эти системы совместимы с общественной собственностью на землю и капитал, хотя они сильно различаются в том, какого рода общество они желают произвести.

Социализм с неравенством доходов в своём отношении к экономическому стимулу незначительно отличался бы от общества, в котором мы живём. Те различия, которые он предполагает, с успехом подкрепили бы принятую ныне точку зрения. При существующей системе многие люди наслаждаются праздностью и богатством благодаря унаследованным в силу простой случайности земле или капиталу. Многие другие, хотя и ведут работу в промышленной или финансовой сфере, обеспечены доходом, определённо, далеко превосходящим тот, на который им даёт право их социальная полезность. С другой стороны, изобретатели и первооткрыватели, чей труд приносит обществу величайшую пользу, часто оказываются несправедливо лишены своей награды либо капиталистами, либо общественностью, не сумевшей своевременно признать ценность их работы. Более высокая заработная плата обеспечена лишь тем, кто оказался в состоянии пройти дорогостоящее обучение, и эти люди в основном отобраны не за свои достоинства, а благодаря везению. Рабочему платят не за его волю к труду, а только за его полезность для работодателя. Следовательно, он может оказаться в нищете по обстоятельствам, находящимся вне его власти. Страх перед подобной нищетой постоянно преследует его, и когда она наступает, он испытывает незаслуженные страдания и переживает снижение своей социальной значимости. Это – лишь немногие из зол существующей системы с точки зрения организации производства. При любой системе социализма мы могли бы ожидать изживания всех этих пороков.

Когда мы обсуждаем, в какой степени работа зависит от экономического мотива, необходимо рассмотреть два вопроса. Первый: «Должно ли общество назначать более высокую плату за более квалифицированную или социально полезную работу, если такая работа должна быть выполнена в достаточном объёме?» Второй: «Можно ли сделать работу настолько привлекательной, чтобы она осуществлялась в достаточном объёме, даже если бы тунеядцы получали столько же продуктов производства?» Первый из этих вопросов отражает разделение между двумя школами социалистов: более умеренные социалисты иногда признают, что даже при социализме было бы желательно сохранить неравную плату за различные виды работы, тогда как более решительные социалисты выступают за равный доход для всех рабочих. Второй вопрос определяет разногласия между социалистами и анархистами: последние не стали бы лишать человека материальных благ за отказ работать, тогда как первые в целом склоняются к этому.

Наш второй вопрос настолько более значим, чем первый, что его следует обсудить в первую очередь, и в ходе данного обсуждения естественным образом найдётся место для того, что нужно сказать по первому вопросу.

Заработная плата или свободное распределение? «Упразднение системы наёмного труда», – таков один из обычных лозунгов анархистов и крайних социалистов. Но в самом исконном смысле это лозунг, на который могут претендовать только анархисты. В анархической концепции общества все обычные продукты доступны всем без ограничений, точно так же как сейчас нам доступна вода⁶¹. Сторонники этой системы указывают, что она уже применяется в отношении многих вещей, за которые прежде нужно было платить, например дорог и мостов. Они отмечают, что она с лёгкостью может быть распространена на трамваи и поезда местного сообщения. Далее, они утверждают – поскольку Кропоткин обосновывает возможность безграничного плодородия почвы, – что все распространённые виды пищи могли бы быть безвозмездно предоставлены всем, кто в них нуждается, поскольку будет легко произвести их в количествах, удовлетворяющих любой возможный спрос. Если бы эта система была распространена на все предметы потребления, каждому был бы обеспечен необходимый минимум, независимо от избранного им способа времяпровождения. Что касается продуктов, которые не могут быть произведены в неограниченных количествах, таких как предметы роскоши и деликатесы, то они также, согласно анархистам, должны распределяться бесплатно, но по порционной системе, разделённые поровну среди всего населения. Нет сомнения, хотя об этом и не говорится, что на эти предметы роскоши будет установлено что-то вроде цены, так что каждый сможет свободно выбрать, в каком виде он получит свою долю: один предпочтёт хорошее вино, другой – лучшие гаванские сигары, третий – картины или красивую мебель. По-видимому, каждому человеку позволят приобрести подобные предметы роскоши как должное, независимо от выбранной им формы, но будет определена их относительная стоимость, чтобы уравновесить потребности. В мире, подобном этому, экономический стимул производства полностью исчезнет, и если работа будет продолжаться, то мотивы её должны быть иными⁶².

Возможна ли подобная система? И, прежде всего, возможно ли технически предоставить все предметы потребления в достаточно большом количестве, необходимом, чтобы каждый мужчина и каждая женщина могли взять их в общественных магазинах столько, сколько он или она смогут пожелать?

Идея покупки и оплаты настолько привычна для нас, что предложение покончить с ней, на первый взгляд, должно представляться фантастическим. И всё же я считаю, что оно далеко не так фантастично, как кажется. Даже если все мы станем получать хлеб даром, нам не потребуется больше, чем вполне определённое его количество. При существующем положении вещей стоимость хлеба для обеспеченных людей составляет столь малую часть их дохода, что их потребление не нуждается в каком-либо контроле; но количество хлеба, которое они потребляют, легко может быть обеспечено для всего населения благодаря улучшению методов земледелия (я не говорю о военном времени). Количество еды, которого могут желать люди, имеет естественные пределы, и напрасная её трата, которая могла бы иметь место, вероятно, окажется незначительной. Как указывают анархисты, люди в настоящее время осчастливлены неограниченным водоснабжением, но лишь очень немногие оставляют краны открытыми, когда не используют их. И можно предположить, что общественное мнение будет настроено против чрезмерного расточительства. Я полагаю, мы вправе утверждать, что принцип неограниченного обеспечения может быть принят в отношении всех продуктов, спрос на которые не достигает объёмов, легко удовлетворяемых производством. И это могло бы относиться, в случае эффективной организации производства, ко всем потребностям человека, включая не только материальные блага, но и такие вещи, как образование. Даже если всё образование, вплоть до самого высшего уровня, станет бесплатным, потребность молодёжи в нём окажется не выше определённого уровня, разве что анархический строй радикально изменит её запросы. То же самое относится к обычной пище, обычной одежде и всем остальным товарам, которые удовлетворяют наши элементарные потребности.

Я думаю, мы вправе заключить, что в анархическом плане свободного распределения нет ничего технически невозможного.

Но выполнялась ли бы необходимая работа, если бы индивидууму был гарантирован общий уровень жизни даже при условии, что он ничего не делал бы?

Большинство людей ответят на этот вопрос категорически отрицательно. И, в частности, те капиталисты, которые имеют привычку ругать своих работников как сборище ленивого, пьяного мужичья, будут совершенно уверены в том, что никакой работы от них нельзя добиться иначе, как под угрозой увольнения и последующей голодной смерти. Но действительно ли это настолько бесспорно, как склонны полагать люди на первый взгляд? Если бы работа должна была оставаться тем, чем является бо́льшая часть работы сейчас, то, без сомнения, было бы очень трудно побудить людей заниматься ею, кроме как страхом перед нищетой. Но нет никаких причин, по которым работа должна оставаться безотрадной каторгой, проходящей в ужасных условиях, как наблюдается сейчас в большинстве случаев⁶³. Если бы людей нужно было привлечь к работе, вместо того чтобы принуждать к ней, очевидный интерес общества состоял бы в том, чтобы сделать труд приятным. Пока работа как таковая не сделается приятной, нельзя будет сказать, что достигнуто сколько-нибудь приемлемое состояние общества. Неизбежен ли болезненный характер работы?

В настоящее время более доходные занятия, к примеру предпринимательство и интеллектуальный труд, по большей части являются приятными. Это не означает, что они достойны во всех отношениях, однако жизнь человека, выполняющего работу такого рода, в целом более счастлива, чем у человека, который получает равный доход, не делая никакой работы. Определённая степень напряжения, а также нечто вроде профессионального роста необходимы для энергичных людей, чтобы они сохраняли здравый ум и интерес к жизни. Значительный объём работы выполняется вообще без какой-либо платы. Люди, которые видят человеческую натуру в розовом свете, предположили бы, что обязанности судьи могут быть отнесены к числу неприятных профессий, как, например, чистка канализации; но циник готов поспорить, что наслаждения от мести и чувства морального превосходства столь велики, что без труда можно найти обеспеченных пожилых джентльменов, готовых безо всякой платы обрекать беззащитных злодеев на муки тюрьмы. И, помимо непосредственного удовольствия от работы, желания хорошо выглядеть в глазах соседей и чувствовать себя работоспособным вполне достаточно, чтобы поддерживать активность многих людей.

Но, скажут нам, вид работы, который человек выбрал бы добровольно, должен быть исключительным: бо́льшая часть необходимой работы никогда не сможет стать совершенно безболезненной. Кто выбрал бы, если бы перед ним с другой стороны была открыта перспектива лёгкой жизни, место добытчика угля или кочегара на трансатлантическом лайнере? Я думаю, стоит признать, что значительная часть необходимой работы всегда будет оставаться неприятной или, по крайней мере, тягостно монотонной и что выполняющие её должны получить особые преимущества, если анархическая система когда-либо сделается осуществимой. Верно то, что введение подобных привилегий несколько нарушило бы стройную логику анархизма, но, я полагаю, они не должны будут существенно нарушить жизнеспособность этой системы. Многие виды необходимых работ могли бы стать приемлемыми для человека, если бы этому вопросу было уделено внимание. Если бы нормальная продолжительность рабочего дня была уменьшена, скажем, до четырёх часов, как могло бы быть при лучшей организации и более научных методах, то весьма значительный объём работы, ныне ощущаемый как бремя, перестал бы им быть. Если бы, как предлагает Кропоткин, сельскохозяйственные работы стали побочным занятием для людей, обычно занятых промышленным или умственным трудом, вместо того чтобы быть пожизненной каторгой для малообразованных рабочих, существующих на грани безнадёжной нищеты; если бы земледелие было оживлено поисками новых методов и изобретений, вдохновлёнными чувством свободы, вместо того чтобы руководствоваться древними традиционными методами, при полной невозможности задействовать интеллект рабочего; если бы было налажено умственное, равно как и физическое сотрудничество тех, кто выполняет работу, – сельское хозяйство могло бы приносить радость вместо утомления и стать источником здоровья и жизни для тех, кто им занимается.

Что верно для сельского хозяйства, говорят анархисты, то равным образом верно в отношении промышленности. Они утверждают, что, если бы крупные предприятия, ныне находящиеся под управлением капиталистов, считающихся с интересами рабочих лишь пределах того, чего способны добиться профсоюзы, постепенно были превращены в самоуправляемые ассоциации, где производители могли бы сами решать все вопросы о методах, условиях, продолжительности работы и так далее, то могли бы произойти почти безграничные изменения к лучшему: грязь и шум были бы практически устранены, уродство промышленных районов сменилось бы прекрасными видами, интерес к научным аспектам производства распространился бы среди всех тружеников, независимо от их умственных способностей, и нечто сродни радости творящего художника вдохновляло бы весь процесс работы. Всё это, в настоящее время совершенно далёкое от реальности, могло бы быть осуществлено экономическим самоуправлением. Мы можем признать, что таким способом весьма значительная часть необходимой работы в мире может быть наделена достаточной привлекательностью, чтобы её предпочли праздности даже люди, которым гарантирован необходимый минимум независимо от их работы. Относительно оставшейся работы допустим, что тем, кто выполняет её, должно быть предоставлено особое вознаграждение в виде товаров, почестей или привилегий. Но это не должно вызывать каких-либо фундаментальных возражений.

Среди населения, конечно, нашлась бы определённая часть, которая предпочла бы праздность. В случае, если данная часть окажется мала, это не будет иметь значения. К тому же, среди отнесённых к числу тунеядцев могут оказаться художники, писатели, люди, посвятившие себя абстрактным изысканиям, – короче говоря, все те, кого общество презирает, когда они живы, и почитает, когда они мертвы. Для таких людей возможность продолжения своих трудов, независимо от какого-либо общественного признания их полезности, была бы бесценной. Каждый, кто проследит, сколькие из наших поэтов были обеспеченными людьми, поймёт, как много поэтических дарований должно было остаться не раскрыто из-за нищеты, ведь абсурдно было бы предполагать, что богатые в большей степени наделены природной способностью к творчеству. Свободу для немногих людей, подобных этим, следует отличать от обычного праздного времяпровождения.

До сих пор мы приводили аргументы в пользу анархического плана. Их, по моему мнению, достаточно, чтобы успех данного плана показался возможным, но недостаточно, чтобы признать мудрой попытку его осуществления.

Вопрос о выполнимости анархической программы в области распределения, подобно многим другим вопросам, чисто количественный. Предложения анархистов включают в себя два пункта: 1) все обычные продукты должны быть предоставлены всем потребителям в желаемом количестве; 2) не должно быть никакого обязательства работать или вознаграждения за работу для кого бы то ни было. Эти два пункта не обязательно являются неразрывно связанными ни друг с другом, ни со всей системой анархизма, хотя без них анархизм вряд ли был бы возможен. Что касается первого из этих предложений, то оно прямо сейчас может быть применено к некоторым продуктам и в недалёком будущем могло бы быть применено ко многим другим. Это гибкий план, поскольку та или иная статья потребления может быть включена в список бесплатных благ или исключена из него, если продиктуют обстоятельства. Его преимущества многочисленны и разнообразны, и мировая практика имеет тенденцию развиваться в этом направлении. Я думаю, мы вправе заключить, что эту часть системы анархистов можно легко вводить шаг за шагом, постепенно приближаясь к желанному для них всеобщему распространению.

Но что касается второго предложения, что не должно быть никакого обязательства работать и никакого вознаграждения за работу, то это заявление гораздо более сомнительно. Анархисты постоянно утверждают, что, если бы их схемы были применены в действии, практически каждый захотел бы работать; но, хотя в защиту данного подхода можно сказать гораздо больше, чем большинство людей склонны признать на первый взгляд, всё же маловероятно, что сказанного будет достаточно, чтобы сделать его пригодным для практического применения. Возможно, в обществе, где промышленность стала привычным явлением под давлением экономических обстоятельств, общественное мнение могло бы оказаться достаточно сильным, чтобы заставить большинство людей трудиться⁶⁴; однако возникают постоянные сомнения относительно того, как долго такое положение дел будет оставаться неизменным. Чтобы общественное мнение оказалось по-настоящему действенным, будет необходимо каким-то образом разделить общество на небольшие группы и позволить каждой из них потреблять лишь эквивалент того, что она производит. Это породит экономический мотив, действующий на группу, которая будет чувствовать – поскольку она, предположительно, будет невелика, – что её коллективный доход заметно уменьшается с каждым праздно проводящим время членом. Такая модель могла бы быть реализована, но она противоречила бы всему духу анархизма и подорвала бы основы его экономической системы.

Отношение ортодоксального социализма к этому вопросу совершенно отличается от анархизма⁶⁵. Среди наиболее неотложных мер, которых требует «Манифест Коммунистической партии», упоминается «одинаковая обязательность труда для всех; учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия». Социалистическое учение заключается в том, что, по общему правилу, только работа даёт право наслаждаться плодами труда. Из этого правила, конечно, будут сделаны исключения: в отношении старых и слишком молодых, нетрудоспособных и тех, чья работа временно оказалась невостребованной без какой-либо вины с их стороны. Но фундаментальная концепция социализма по рассматриваемому нами вопросу сводится к тому, что все, кто может работать, должны быть привлечены к работе под угрозой либо лишения средств к существованию, либо уголовного преследования. И, разумеется, признание получит лишь такой вид работы, который зарекомендует себя как полезный властям. Написание книг, направленных против социализма или любой другой теории, воплощённой в политике текущего правительства, определённо, не будет считаться работой. Больше не будет ни написания картин в различных стилях из числа представленных в Королевской Академии, ни постановки пьес, неугодных цензору. Любое новое движение мысли попадёт под запрет, если мыслитель не сможет с помощью влияния или коррупции приобрести благосклонность духовных наставников. Социалисты не предвидят таких результатов, поскольку воображают, что социалистическим государством будут управлять люди, подобные тем, что сейчас выступают за него. Это, конечно же, заблуждение. Правители государства будут иметь так же мало сходства с нынешними социалистами, как сановники церкви после эпохи Константина – с апостолами. Люди, которые защищают непопулярные преобразования, исключительны в своём бескорыстии и рвении к общественному благу; но те, кто примет власть после проведения преобразований, вероятно, будут в основном относиться к типу честолюбивых управленцев, во все эпохи заправлявшему правительствами. И этот тип никогда не проявлял себя терпимым к оппозиции или дружелюбным в отношении свободы.

В таком случае представляется, что если анархический план заключает в себе опасности, то социалистический план таит, по меньшей мере, равные угрозы. Справедливо утверждение, что зло, которое мы предсказывали при социализме, существует и в настоящем, однако цель социалистов заключается в искоренении мирового зла как такового; они не могут довольствоваться тем соображением, что они не сделали бы положение дел хуже.

Анархизм имеет преимущество в вопросах свободы, социализм – в вопросах мотивации труда. Можем ли мы найти способ объединить эти два преимущества?

Мне кажется, что можем.

Как мы видели, поскольку доказано, что рабочая сила большинства людей используется не полностью и что их работа может достичь такой производительности, какую в состоянии обеспечить наука и организация, нет никаких оснований возражать против того, чтобы необходимые блага предоставлялись всем бесплатно. Наше единственное серьёзное сомнение возникло относительно того, будут ли мотивы к работе при анархическом строе достаточно сильными, чтобы предотвратить угрозу распространения тунеядства. Но было бы нетрудно постановить, что, хотя необходимые вещи должны быть бесплатными для всех, всё выходящее за рамки жизненно необходимого должно предоставляться лишь тем, кто проявляет готовность работать, – не только, как принято в настоящее время, тем, кто имеет работу в определённый момент, но также всем тем, кто, случайно оставшись без работы, пребывает в бездействии не по своей вине. Мы видим в настоящее время, что человек, который благодаря вложению средств имеет небольшой доход, достаточный лишь для предохранения от действительной нужды, почти всегда предпочитает найти какую-либо оплачиваемую работу, чтобы позволить себе приобретать предметы роскоши. Подобным образом дело, вероятно, обстояло бы и в обществе, которое мы представляем. В то же время человек, чувствующий в себе призвание к не пользующейся признанием работе в области искусства, науки или философской мысли, будет волен следовать своему желанию, если он готов, «суетность утех презрев, идти вперёд стезёй труда тернистой»⁶⁶. И сравнительно небольшое число людей, испытывающих непреодолимый ужас перед работой, – из разряда тех, что сейчас становятся бродягами, – смогло бы вести безвредное существование, не создавая серьёзной угрозы того, что они станут достаточно многочисленными, чтобы лечь тяжёлым бременем на более трудолюбивых людей. Таким путём требование свободы могло бы быть согласовано с необходимостью некоторого экономического стимула к работе. Подобная система, как мне представляется, имела бы намного больше шансов на успех, чем чистый анархизм или чистый ортодоксальный социализм.

Выраженный в более привычных понятиях, план, выдвигаемый нами, по существу сводится к следующему: определённый небольшой доход, достаточный для приобретения предметов первой необходимости, должен быть обеспечен всем, работают они или нет, а больший доход – настолько больший, насколько может гарантировать общая сумма произведённых благ, – должен быть предоставлен тем, кто готов участвовать в какой-либо работе, которую общество признаёт полезной. От этой основы мы и можем отталкиваться. Я не думаю, что нужно всегда устанавливать бо́льшую плату за работу, более квалифицированную или признаваемую более полезной для общества, ведь такая работа более интересна и престижна, чем обычный труд, и потому во многих случаях окажется более предпочтительной для тех, кто способен её выполнять. Однако мы можем, к примеру, предоставить урезанный заработок тем, кто готов работать только половину обычного рабочего дня, и заработок больше, чем у большинства рабочих, тем, кто выбирает особенно неприятное занятие. Подобная система превосходно сочетается с социализмом, хотя едва ли совместима с анархизмом. О её преимуществах мы сможем сказать ещё больше в дальнейшем. Пока же я удовольствуюсь уверением читателя в том, что она объединяет свободу со справедливостью и позволяет избежать тех опасностей для общества, которые мы обнаружили как в предложениях анархистов, так и в предложениях ортодоксальных социалистов.

Глава 5. Правительство и право

Правительство и закон, по самому своему существу, заключают в себе ограничение свободы, свобода же является величайшим из политических благ⁶⁷. Поспешный резонёр мог бы без дальнейшего разбирательства заключить, что закон и правительство суть зло, которое должно быть уничтожено, если нашей целью является свобода. Но это заключение, истинно оно или ложно, не так просто обосновать. В этой главе мы рассмотрим возражения анархистов против закона и государства. Мы будем продолжать рассуждения, согласившись с посылкой, что свобода является высшей целью хорошей общественной системы; но на этой самой основе мы сочтём утверждения анархистов весьма сомнительными.

Уважение к чужой свободе не является врождённым побуждением большинства людей: зависть и любовь к власти заставляют обычную человеческую натуру искать удовольствия во вмешательстве в жизни других. Если бы действия всех людей стали полностью независимыми от внешней власти, мы не получили бы мира, в котором все свободны. Сильный угнетал бы слабого, или большинство угнетало бы меньшинство, или склонные к насилию угнетали бы более миролюбивых людей. Я боюсь, нельзя утверждать, что все дурные побуждения всецело происходят от дурной общественной системы, хотя следует признать, что существующая конкурентная организация общества делает многое для поощрения плохих черт в характере человека. Любовь к власти является стремлением, которое, хотя и заложено в излишне амбиционных людях от природы, развивается по большей части благодаря реальному опыту властвования. В мире, где никто не мог бы приобрести значительной власти, желание навязывать свою тиранию было бы гораздо слабее, чем сейчас. Тем не менее я не могу полагать, что оно отсутствовало бы совершенно, и те, в ком оно пребывает, зачастую оказывались бы людьми с необычайной энергией и административными способностями. Такие люди, если они не сдерживаются организованной волей общества, могут либо преуспеть в установлении деспотического правления, либо, во всяком случае, предпринять энергичную попытку его установления, которая может быть пресечена лишь после долгих потрясений. И, наряду с любовью к политической власти, существует любовь к обычной власти над людьми. Если бы насилие и запугивание не были запрещены законом, то, едва ли можно сомневаться, жестокость стала бы обычной в отношениях мужчин и женщин или родителей и детей. Верно то, что общественные привычки могут сделать такую жестокость редкостью, но эти привычки, боюсь, могут быть привиты только продолжительным владычеством закона. Опыт обосновавшихся в глуши общин, шахтёрских поселений и тому подобных мест показывает, что в новых условиях человек легко возвращается к более варварскому образу мыслей и жизни. Поэтому представляется, что, если человеческая природа останется неизменной, все будут пользоваться большей свободой в обществе, где проявления произвола со стороны отдельных лиц запрещены, чем в обществе, где закон позволяет каждому свободно следовать всем своим побуждениям. Однако, хотя в настоящее время должна быть признана необходимость некоторой формы правления и законодательства, важно помнить, что все законы и правительства сами по себе в некоторой степени представляют зло, позволительное лишь тогда, когда оно предотвращает другое и большее зло. Каждое применение власти государства поэтому должно подвергаться тщательной проверке, и каждая возможность уменьшения этой власти должна приветствоваться, при условии, что это не ведёт к тирании частных лиц.

Власть государства имеет отчасти юридические, отчасти экономические основания: акты, нежелательные для государства, могут караться уголовным законодательством, а люди, вызывающие у государства недовольство, могут встречать затруднения при добывании средств к существованию.

Взгляды Маркса на государство не слишком ясны. С одной стороны, кажется, что он желает, подобно современным государственным социалистам, предоставить государству большие полномочия, но, с другой стороны, он полагает, что, когда будет осуществлена социалистическая революция, государство, каким мы его знаем, исчезнет. Среди мер, выдвигаемых «Манифестом Коммунистической партии» в качестве безотлагательных, упоминаются такие, которые весьма существенно увеличили бы власть государства. Например: «централизация кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией»; и далее: «централизация всего транспорта в руках государства». Но затем «Манифест» говорит:

На этой позиции Маркс, по сути, стоял всю свою жизнь. Принимая это во внимание, не стоит удивляться тому, что его последователи, насколько это относится к их непосредственным задачам, в основной массе стали ярко выраженными социалистами-государственниками. С другой стороны, синдикалисты, воспринявшие марксову доктрину классовой борьбы, которую они считают действительно важным пунктом его учения, с отвращением отвергают государство и желают полностью его упразднить, и в этом отношении они едины с анархистами. Гильдейские социалисты, хотя некоторые лица в этой стране рассматривают их как экстремистов, действительно олицетворяют собой английскую любовь к компромиссу. Доводы синдикалистов относительно опасностей, присущих власти государства, заставили их чувствовать неудовлетворённость старым государственническим социализмом, но они отказываются принять и анархистскую точку зрения, согласно которой общество может быть полностью освобождено от центральной власти. Соответственно, они предполагают, что в обществе должны существовать две равнозначные системы управления: первая – географическая, представляющая интересы потребителей и по существу являющаяся преемником демократического государства; вторая – представляющая производителей, организованная не географически, а по гильдиям, согласно принципам индустриального юнионизма. Каждая из этих двух властей должна рассматривать свой круг вопросов. Гильдейские социалисты не воспринимают производственные органы как составную часть государства, поскольку они настаивают, что государство представляет собой географическую сущность; но производственные органы будут напоминать нынешнее государство в том отношении, что они будут наделены властными полномочиями и их постановления при необходимости будут выполняться в принудительном порядке. Следует ожидать, что синдикалисты, хотя они и выступают против существующего государства, также не возражали бы против обязательности решений профсоюза для всех работников данной отрасли. Управление внутри профсоюза, вероятно, было бы таким же строгим, как и государственное управление сейчас. Говоря так, мы предполагаем, что теоретический анархизм синдикалистских лидеров не пережил бы их прихода к власти, но, я боюсь, опыт показывает, что это не самое смелое допущение.

Среди всех высказываемых мнений наиболее глубокую проблему затрагивает утверждение анархистов, что принуждение человека со стороны общества не является необходимым. Подобно большинству других вещей, сказанных анархистами, это утверждение найдёт гораздо больше аргументов в свою поддержку, чем склонно предполагать большинство людей. Кропоткин, наиболее одарённый его выразитель, указывает, сколько всего уже было достигнуто путём свободного соглашения. Он не хочет отменить управление в смысле принятия коллективных решений: чего он желает, так это избавления от системы, при которой решение насильственно навязывается тем, кто выступает против него⁶⁹. Вся система представительного правительства и правление большинства, согласно ему, порочны⁷⁰. Он указывает на такие примеры, как соглашения между разными железнодорожными сетями континента о согласовании движения экспрессов и общей кооперации. Он отмечает, что в подобных случаях каждая заинтересованная компания или ведомство назначали делегата, и эти делегаты договаривались об основах соглашения, которое впоследствии должно было быть ратифицировано каждой из представляемых ими организаций. Собрание делегатов не имеет каких бы то ни было властных полномочий, и большинство не может ничего предпринять против упорствующего меньшинства. Однако это вовсе не исключает системы тщательно продуманных соглашений. Таким путём, настаивают анархисты, полезные функции правительства могут быть осуществлены без какого-либо принуждения. Они утверждают, что полезность соглашений достаточно очевидна, чтобы сделать кооперацию неизбежной, как только корыстные побуждения, связанные с существующей системой частной собственности, будут устранены.

Этот взгляд обладает столь притягательной силой – я не могу не прийти к выводу, что он происходит из нетерпения и представляет собой попытку отыскать кратчайший путь к идеалу, которого желают все гуманные люди.

Начнём с вопроса о преступлениях отдельных лиц⁷¹. Анархисты утверждают, что преступники порождаются неблагоприятными общественными условиями и что они исчезли бы в том мире, какой они стремятся создать⁷². Без сомнения, в этом мнении присутствует значительная доля истины. К примеру, в мире анархистов было бы мало поводов для занятия грабежом, если только он не был бы организован в крупном масштабе группой людей, стремящихся к свержению анархического строя. Можно также признать, что склонность к преступному насилию могла бы быть в значительной степени устранена улучшением образования. Но все подобные утверждения, как мне представляется, имеют свои пределы. Если брать крайний случай, мы не можем предполагать, что в анархическом обществе не окажется сумасшедших, и некоторые из этих сумасшедших, несомненно, будут одержимы убийством. Вероятно, никто не стал бы утверждать, что им следует сохранить свободу. Но в природе нет резких границ: существуют промежуточные состояния между сумасшедшим убийцей и нормальным человеком с буйным характером. Даже в самом совершенном обществе найдутся мужчины и женщины, в иных отношениях вполне вменяемые, которые будут испытывать тягу к убийству по причине ревности. Сейчас их обычно останавливает страх перед наказанием, но если бы этот страх был устранён, подобные преступления, вероятно, стали бы намного более частыми, как можно судить по нынешнему поведению некоторых солдат, находящихся в увольнении. Кроме того, отдельные типы поведения вызывают враждебность со стороны общественности, и они неизбежно приводили бы к линчеванию, если бы не существовало другого общепризнанного метода наказания. Большинству людей от природы свойственна определённая мстительность, не всегда направленная против худших членов общества. Так, Спиноза едва не был убит толпой за то, что подозревался в излишне дружелюбном отношении к Франции, в то время как Голландия вела войну с этой страной. Наряду с подобными явлениями, существует весьма реальная угроза организованных выступлений с целью ниспровергнуть анархизм и возродить древнее угнетение. Следует ли, например, ожидать, что Наполеон, родись он в том обществе, что описывает Кропоткин, покорно принял бы мир, где его гений не мог бы найти себе применения? Я не вижу причин, которые помешали бы честолюбивым людям объединиться в союз, создающий собственную армию, производящий для своих нужд военное снаряжение и, наконец, порабощающий беззащитных сограждан, положившихся на естественную привлекательность свободы. Вмешательство в подготовку частной армии, независимо от её целей, было бы несовместимо с принципами анархического общества (хотя, разумеется, люди иных убеждений могли бы образовать противостоящую ей армию). Более того, Кропоткин приводит старых добровольцев Гарибальди как пример движения, основанного на анархических принципах⁷³. И даже если армия захватчиков не будет создана внутри общества, она без труда сможет прийти из соседней страны или с окраин цивилизации. Пока существует любовь к власти, я не вижу иного средства помешать ей проявить себя в угнетении, кроме организованной силы общества.

Вывод, к которому мы, очевидно, приходим, заключается в том, что анархический идеал общества, где никакие действия не запрещены законом, не в состоянии, во всяком случае пока, обеспечить прочность того мира, которого желают сами анархисты. Чтобы получить и сохранить общество, насколько возможно близкое к их стремлениям, все ещё будут необходимы законы, запрещающие некоторые действия. Мы можем обозначить эти действия в трёх главных пунктах: 1) кража; 2) насильственные преступления; 3) создание организаций, имеющих своей целью вооружённое свержение анархического строя.

Мы кратко резюмируем то, что уже было сказано относительно необходимости этих запретов.

1. Кража. Верно то, что в анархическом мире не будет нищеты, а потому не будет и воровства, вызванного голодом. Но такое воровство в настоящее время вовсе не является ни наиболее значительным, ни наиболее вредным. Система нормирования, которая должна быть применена к предметам роскоши, предоставит многим людям доступ к тем ограниченным благам, которых они могли бы желать. Это создаст возможность расхищения товаров теми, кто будет управлять общественными магазинами, а также опасность присвоения тех ценных произведений искусства, которые было бы естественно хранить в публичных музеях. На это можно возразить, что подобные формы воровства предотвращались бы общественным мнением. Но общественное мнение является не слишком действенной силой в отношении индивидуума, если только это не мнение его собственной группы. Группа лиц, объединившихся с целью кражи, могла бы с готовностью бросить вызов общественному мнению большинства, если бы последнее не подкрепило себя применением силы. Возможно, на деле эта сила находила бы выход в народном негодовании, но в таком случае нам пришлось бы возродить пороки уголовного права, добавив к ним пороки непостоянства, опрометчивости и запальчивости, неотделимые от практики самосуда. Кроме того, если бы нашли нужным, как мы предложили, обеспечить экономический стимул к работе, ограничив бездельникам доступ к предметам роскоши, это создало бы для них новый мотив воровства, а для нас – дополнительную необходимость некоторой формы уголовного права.

2. Насильственные преступления. Жестокое обращение с детьми, преступления на почве ревности, изнасилования и тому подобные поступки почти наверняка будут до определённой степени наблюдаться в любом обществе. Предотвратить подобные действия означает обеспечить свободу для более слабых. Если бы ничего не было сделано для их упреждения, то следовало бы опасаться, что нравы общества постепенно будут становиться всё более грубыми и что редкие ныне поступки станут более распространёнными. Если анархисты окажутся правы в своём утверждении, что предлагаемая ими экономическая система предотвратит преступления подобного рода, то законы, запрещающие их, больше не будут применяться и, следовательно, не нанесут никакого ущерба свободе. Если же, с другой стороны, побуждения к таким действиям сохранятся, то необходимо будет сделать шаги к тому, чтобы удержать людей от потакания им.

3. Третий вид затруднений является наиболее серьёзным и влечёт за собой множество самых решительных нарушений свободы. Я не представляю себе, чтобы частная армия могла быть терпима в анархическом обществе, и не вижу способа предотвратить её появление, кроме всеобщего запрета на владение оружием. Если бы не было такого запрета, соперничающие партии сформировали бы собственные войска и началась бы гражданская война. И всё же, если подобный запрет будет принят, он не может быть осуществлён без весьма значительного вмешательства в личную свободу. Без сомнения, спустя некоторое время идея использования силы для достижения политических целей могла бы быть изжита, как это случилось с практикой дуэлей. Но подобные изменения в привычках и мышлении облегчаются законодательным запретом и едва ли произойдут без него. Я пока не буду говорить о международном аспекте этой проблемы, поскольку предполагаю рассмотреть его в следующей главе, но ясно, что те же самые соображения в ещё большей степени применимы к отношениям между нациями.

Если мы признаём, хотя и неохотно, что уголовное право необходимо и что для предотвращения определённых действий должна быть пущена в ход сила общества, возникает следующий вопрос: как следует относиться к преступлению? Какова высшая мера человечности и уважения к свободе, совместимая с признанием такого явления, как преступление? Первое, что следует признать, – вся концепция вины или греха должна быть полностью отброшена. В настоящее время преступник сталкивается с недовольством общества: единственный метод, применяемый для предотвращения преступлений, заключается в причинении страданий преступнику. Сделано всё возможное, чтобы сломить его дух и уничтожить его чувство собственного достоинства. Даже те виды развлечений, которые, вероятнее всего, имели бы воспитательный эффект, запрещены ему просто потому, что это – развлечения, тогда как причиняемые страдания по большей части относятся к числу тех, что могут вызвать лишь огрубение и ещё большую деградацию. Я не говорю, разумеется, о тех немногих исправительных учреждениях, которые провели серьёзные исследования по вопросу перевоспитания преступников. Подобные учреждения, особенно в Америке, доказали свою способность к достижению самых замечательных результатов, но они повсеместно остаются исключением. Общим правилом всё ещё является то, что преступника надо заставить почувствовать раздражение общества. От подобного обращения он должен сделаться либо дерзким и недоброжелательным, либо покорным и раболепным, со сломленным духом и утраченным самоуважением. Ни в одном из этих результатов нет ничего хорошего. Да и не может какой-либо положительный эффект быть достигнут с помощью исправительных методов, выражающих порицание.

Когда человек страдает инфекционным заболеванием, он представляет опасность для общества, и необходимо ограничить его свободу передвижения. Но никто не связывает идею чьей-либо вины с этой ситуацией. Напротив, этот человек становится объектом сочувствия для своих друзей. Меры, рекомендуемые медициной, принимаются, чтобы вылечить его болезнь, и он, как правило, подчиняется, не сопротивляясь вытекающим из них ограничениям свободы. В таком же духе должны быть методы, применяемые для излечения того, что называется «преступлением». Подразумевается, конечно, что преступником движут корыстные соображения и что страх перед наказанием, предоставляя противоположный мотив, является лучшим средством сдерживания. «Собака и природы царь // Дружили поначалу, // Но вздумала взбеситься тварь // И друга покусала»⁷⁴.

Таков популярный взгляд на преступление; и всё же никакая собака не сходит с ума по собственному выбору, и вероятно, то же самое верно для значительного большинства преступников, особенно совершивших преступление в состоянии аффекта. Даже в тех случаях, где налицо корыстный мотив, важно предотвратить преступление, а не заставить преступника страдать. Любое страдание, которое может быть причинено мерами предупреждения, следует рассматривать как прискорбную необходимость, подобно боли от хирургической операции. Человек, который совершает преступление, поддавшись импульсу насилия, должен быть подвергнут научному психологическому лечению, разработанному для пробуждения более благоприятных импульсов. Человек, который совершает преступление из корыстных соображений, должен почувствовать, что личный интерес, когда он полностью осознан, легче достигается жизнью на пользу общества, а не во вред ему. Для этой цели необходимо, главным образом, расширить его кругозор и границы его желаний. В настоящее время, когда человек страдает недостатком любви к своим собратьям, обычно применяемый к нему метод исправления представляется едва ли имеющим шансы на успех и, более того, по существу подтверждает его отношение к окружающим. Цель тюремного начальства состоит в том, чтобы избежать неприятностей, а не в изучении конкретного случая. Он содержится заключённым в камеру, которая скрывает от него весь свет; он испытывает на себе грубость надзирателей, которые из-за своих занятий слишком часто становятся ожесточёнными⁷⁵. Он публично заклеймён как враг общества. Он вынужден машинально выполнять задания, выбранные из числа самых утомительных. Он не получает никакого образования и никакого стимула к самосовершенствованию. Нужно ли удивляться, если к концу подобного курса лечения его чувства к обществу стали не более дружескими, чем они были вначале?

Суровость наказаний была порождена мстительностью и страхом в эпоху, когда многим преступникам удавалось избежать правосудия и уповали на то, что варварский характер приговоров перевесит надежду на спасение в душе преступника. В настоящее время весьма значительная часть уголовных законов посвящена охране прав собственности, то есть – применительно к нынешнему положению – несправедливых привилегий богачей. Те, кого их принципы заставляют вступать в конфликт с правительством, как, например, анархисты, выдвигают наиболее весомые обвинения против закона и властей в неправомерном образе действий, направленных на поддержание статус-кво. Многие из поступков, благодаря которым люди приобретают богатство, гораздо более вредны для общества, чем невзрачные преступления бедняков, но тем не менее остаются безнаказанными, поскольку не нарушают существующих порядков. Если сила общества должна быть пущена в ход, чтобы предотвратить определённые виды действий посредством уголовного права, то это оправданно только при условии, что подобные действия будут причинять реальный вред обществу и что исправление «преступников», избавленное от необходимости внушения вины, будет вдохновлено теми же побуждениями, что и лечение заболеваний. Но, если эти два условия будут выполнены, то я не могу отказаться от мысли, что общество, сохранившее существование закона, оказалось бы предпочтительнее общества, руководимого незамутнёнными принципами анархизма.

До сих пор мы рассматривали власть, которую государство приобретает благодаря уголовному праву. У нас есть все основания думать, что эта власть не может быть полностью упразднена, хотя она может быть реализована в совершенно ином духе, без мстительности и морального порицания, которые теперь определяют её сущность.

Мы переходим к рассмотрению экономической власти государства и того влияния, которое оно может оказывать посредством своей бюрократии. Государственные социалисты утверждают, что в государстве, не основанном на капитализме, не существовало бы никакой опасности для свободы. Это представляется мне совершенным заблуждением. В условиях кастовой замкнутости чиновников, хотя бы и выборных, обязательно должен появиться круг лиц, все инстинкты которых будут побуждать их к тирании. Наряду с врождённой любовью к власти они будут обладать глубоко укоренённой убеждённостью (наблюдаемой теперь на высших ступенях государственной службы), что только они достаточно осведомлены для того, чтобы судить об общественном благе. Подобно всем людям, управляющим системой, они начнут чувствовать, что система как таковая священна. Единственными изменениями, которых они смогут желать, будут изменения в дальнейших инструкциях о том, как люди должны наслаждаться благами, любезно предоставленными им их благожелательными деспотами. Каждый, кто думает, что в этой картине сгущены краски, должно быть, не имел возможности изучить влияние и методы государственных служащих в настоящее время. По каждому возникающему вопросу они знают гораздо больше, чем широкая общественность, обо всех очевидных фактах, имеющих к нему отношение; они не знают лишь, «в чём загвоздка». Те же, кто знает это, как правило, не слишком умело излагают свои соображения и не могут с ходу точно сказать, сколько ещё загвоздок нам встретится, а также какие конкретные меры требуются в данной ситуации. Доклад, подготовленный для министров государственной службой, воспринимается «почтенной» публикой как беспристрастный и считается окончательным ответом на претензии недовольных, если дело не касается тех первостепенных политических вопросов, от которых зависит победа на выборах. Таков, по крайней мере, порядок ведения дел в Англии. И есть все основания опасаться, что при государственном социализме власть чиновников стала бы значительно большей, чем в настоящее время.

Те, кто принимает ортодоксальную концепцию демократии, возражают, что, если бы только была уничтожена власть капитала, представительных учреждений оказалось бы достаточно, чтобы устранить угрозу бюрократического засилья. Этот взгляд подвергли беспощадной критике анархисты и синдикалисты. В особенности французские синдикалисты, живущие в высокодемократической стране и получившие горький опыт того, каким образом власть государства может быть использована против прогрессивного меньшинства. Этот опыт заставил их полностью отвергнуть веру в божественное право большинства. Конституция, которой они желают, открыла бы поле деятельности для энергичных меньшинств, осознающих свои цели и готовых работать ради них. Бесспорно, что для всех, заинтересованных в прогрессе, фактический опыт демократического представительного правительства является весьма разочаровывающим. Соглашаясь – как, я полагаю, нам и следует, – что оно предпочтительно по сравнению с любой из предшествующих форм правления, мы должны всё же признать, что многое в его критике со стороны анархистов и синдикалистов вполне оправданно.

Подобная критика имела бы больше влияния, если бы в общих чертах было составлено какое-либо ясное представление об альтернативе парламентской демократии. Однако следует признать, что синдикалисты не представили своих доводов в таком виде, который имел бы шансы привлечь среднего обывателя. Основной смысл того, что они говорят, сводится к следующему: меньшинство, состоящее из квалифицированных рабочих жизненно важных отраслей промышленности, может с помощью стачки сделать невозможной экономическую жизнь целого общества и таким образом навязать свою волю нации. Такое действие сравнимо с захватом источника энергии, из-за которого может быть полностью парализована огромная система. Их доктрина состоит в обращении к силе, и, естественно, она была встречена применением силы с противоположной стороны. Для синдикалистов было бы бесполезно возражать, что они желают использовать принуждение, только чтобы способствовать свободе: мир, который они стремятся основать, всё ещё не опирается на подлинное волеизъявление общества, и он не может возникнуть на прочных началах, пока не достигнет этого. Убеждение – медленный процесс, и оно иногда может быть ускорено решительными мерами; лишь в такой степени подобные методы могут быть оправданными. Но конечная цель любого реформатора, стремящегося к свободе, может быть достигнута только через убеждение. Попытка силой подтолкнуть к свободе тех, кто не желает того, что мы считаем свободой, всегда должна оказаться неудачной; и синдикалисты, как и прочие реформаторы, в конечном счёте должны положиться на успех убеждения.

Но было бы ошибкой смешивать цели с методами: хотя мы вряд ли можем одобрить предложение загнать упорствующее общество в рай, используя угрозу голода, мы всё же можем согласиться с тем, что бо́льшая часть того, чего желают синдикалисты, желательна и для всех остальных.

Давайте опустим те критические замечания в отношении парламентского правительства, которые связаны с нынешней системой частной собственности, и рассмотрим лишь те, что остались бы справедливыми и в коллективистском обществе. Некоторые недостатки кажутся укоренёнными в самой природе представительных учреждений. Это непомерное самомнение, неотделимое от успеха в соревновании за предпочтения публики. Это практически неизбежная привычка к лицемерию, поскольку опыт показывает, что демократия неспособна выявить неискренность в ораторе и, с другой стороны, будет шокирована вещами, которые может считать необходимыми самый искрений человек. Отсюда возникает циничный тон избранных представителей и чувство, что ни один человек не может сохранить своё положение в политике без обмана. Демократия повинна в этом так же, как и сами представители, но это представляется неизбежным, пока главное, чего требуют от своих вождей все слои общества, – это лесть. И хотя может быть определена степень вины, это зло должно быть признано одним из тех, чьё появление закономерно при существующих формах демократии. Другое зло, особенно заметное в крупных государствах, заключается в отдалённости резиденции правительства от многих избирательных округов – отдалённости, психологической даже в большей степени, чем географической. Законодатели живут в комфорте, ограждённые от гула толпы прочными стенами и бесчисленными полицейскими; по прошествии времени они лишь смутно припоминают страсти и обещания своей предвыборной кампании; они начинают чувствовать, что сущность государственной деятельности заключается в рассмотрении интересов общества в целом, а не какой-либо недовольной группы; однако интересы общества в целом достаточно расплывчаты, чтобы показаться совпадающими с их личным интересом. Все эти причины ведут к тому, что парламенты предают народ, осознанно или бессознательно; и нет ничего удивительного в том, что они породили явное неприятие демократической теории среди наиболее решительных лидеров рабочего класса.

Принцип большинства в том виде, в каком он существует в крупных государствах, имеет роковой недостаток: в отношении весьма значительного числа вопросов только часть нации проявляет прямую заинтересованность или осведомлённость, но, несмотря на это, все остальные имеют равный голос при их решении. Когда люди не испытывают непосредственного интереса к вопросу, они склонны прислушиваться к несущественным замечаниям; это проявляется в исключительном нежелании предоставлять автономию подчинённым нациям или группам. По этой причине весьма опасно позволять всей нации решать вопросы, которые касаются лишь небольшой её части – не важно, определяется ли эта часть по географическому, производственному или любому иному признаку. Лучшим средством от этого недуга, насколько можно судить в настоящее время, является предоставление самоуправления каждой значимой группе внутри нации во всех вопросах, затрагивающих данную группу намного больше, чем остальную часть общества. Правительство группы, избранное самой группой, будет поддерживать гораздо более тесный контакт с её членами, чем далёкий парламент, номинально представляющий всю страну. Наиболее оригинальная идея в синдикализме – принятая и развитая гильдейскими социалистами – это идея превращения производственных отраслей в самоуправляемые единицы, пользующиеся самостоятельностью в своих внутренних делах. Таким способом, распространённым и на другие подобные группы, имеющие чётко обособленные интересы, те недостатки, которые проявились в представительной демократии, я полагаю, могут быть в значительной степени преодолены.

Гильдейские социалисты, как мы видели, выдвигают другое предложение, естественным образом вытекающее из автономии промышленных гильдий, посредством которых они надеются ограничить власть государства и способствовать сохранению личной свободы. Они предлагают, чтобы в дополнение к Парламенту, избираемому (как в настоящее время) на территориальной основе и представляющему членов общества как потребителей, был также создан Конгресс гильдий, славный преемник нынешнего Конгресса тред-юнионов, который должен состоять из выборных представителей гильдий и выражать интересы членов общества как производителей.

Этот метод сокращения чрезмерной власти государства увлекательно излагается г‑ном Дж. Д. Г. Коулом в его «Самоуправлении в промышленности» («Self-Government in Industry»)⁷⁶. «Где теперь, – говорит он, – государство принимает Закон о фабриках или Закон о регулировании угольной промышленности, там Конгресс гильдий будущего будет принимать аналогичные законы, и сила его предписаний будет такой же, как у государства» (с. 98). Его окончательным доводом в защиту данной системы является то, что, по его мнению, она окажется способна защитить личную свободу: «Основная причина для сохранения в демократическом обществе и производственной, и политической форм социальной организации состоит, как мне представляется, в том, что только разделением обширной власти, находящейся ныне в распоряжении промышленного капитала, можно дать личности надежду на обретение свободы» (с. 91).

Принесёт ли система, предложенная г‑ном Коулом, этот результат? Я думаю, очевидно, что в этом отношении она была бы улучшением по сравнению с существующей системой. Представительное правительство непременно будет улучшено благодаря любому методу, приводящему депутатов в тесное соприкосновение с интересами, которые затрагиваются их законодательной деятельностью; и это преимущество, вероятно, было бы обеспечено передачей вопросов производства в ве́дение Конгресса гильдий. Но если бы, несмотря на предложенные гильдейскими социалистами предосторожности, Конгресс гильдий стал всесильным в подобных вопросах, если бы сопротивление его воле со стороны гильдии, которая почувствовала себя ущемлённой, было практически безнадёжным, я боюсь, что зло, обусловленное нынешним всемогуществом государства, вскоре вновь проявило бы себя. Профсоюзные руководители, как только они делаются частью правящих сил в стране, склонны становиться деспотичными и консервативными; они утрачивают связь с рядовыми членами и тяготеют, вследствие психологической симпатии, к сотрудничеству с власть предержащими. И их официальная установка на завоевание власти через Конгресс гильдий ускорила бы данный процесс. Они скоро проявили бы тенденцию к объединению, если не очевидному, то, во всяком случае, действенному, с теми, кто распоряжается властью в Парламенте. Не считая случайных конфликтов, сопоставимых с соперничеством конкурирующих финансистов, временами нарушающим нынешнюю гармонию капиталистического мира, в большинстве случаев достигалось бы соглашение между доминирующими фигурами в обеих палатах. И подобная гармония украла бы у личности ту свободу, которую она надеялась защитить, посеяв раздоры между своими хозяевами.

Не существует, если мы правильно рассуждаем, никакого метода, благодаря которому единственный орган, представляющий всех членов общества как производителей, или потребителей, или и тех, и других, может стать достаточно надёжным защитником индивидуальной свободы. Единственный способ сохранить достаточную свободу (даже если он будет неадекватным в случае очень малых меньшинств) заключается в организации граждан, имеющих особые интересы, в группы, которые настроены защищать свою самостоятельность во внутренних делах, готовы в случае необходимости ответить на вмешательство забастовкой и достаточно сильны (либо сами по себе, либо благодаря способности вызвать сочувствие у общества), чтобы успешно сопротивляться организованным силам правительства, когда, по мнению многих участников, на то есть достаточные причины. Чтобы этот метод оказался успешным, мы должны не только выработать подходящую организацию, но и распространить уважение к свободе, а также искоренить покорность правительству как в теории, так и на практике. В таком обществе должен присутствовать некоторый риск нарушения порядка, но этот риск – ничто в сравнении с опасностью застоя, неотделимой от всемогущества центральной власти.

Мы можем теперь подвести итог нашему обсуждению полномочий правительства.

Государство, несмотря на уверения анархистов, представляется необходимым для определённых целей институтом. Мир и война, таможенные пошлины, регулирование санитарных условий и продажи токсичных препаратов, поддержание справедливой системы распределения – таковы, наряду с прочими, функции, которые едва ли могли бы осуществляться в обществе, лишённом центрального правительства. Возьмём, например, торговлю спиртными напитками или ввоз опиума в Китай. Если бы алкоголь мог быть приобретён по себестоимости без какого-либо налогообложения, а тем более если бы его можно было получить бесплатно, как, по-видимому, желают анархисты, могли ли бы мы быть уверенными в том, что не произойдёт значительного и пагубного увеличения размеров пьянства? Китай был доведён опиумом до грани уничтожения, и каждый патриотически настроенный китаец желал видеть опиумную торговлю ограниченной. В таких вопросах свобода не является панацеей, и некоторая степень законодательного ограничения представляется настоятельно необходимой для сохранения здоровья нации.

Но, допуская, что государство в той или иной форме должно продолжать существовать, мы, полагаю, обязаны одновременно установить, что его полномочия должны быть весьма строго ограничены рамками абсолютно необходимого. И нет другого способа ограничить эти полномочия, кроме создания групп, ревниво относящихся к собственным привилегиям и настроенных защищать свою автономию, даже если это должно повлечь за собой сопротивление законам, принятым государством, когда эти законы вмешиваются во внутренние дела группы при обстоятельствах, не продиктованных общественными интересами. Прославление государства и учение о том, что каждый гражданин обязан служить государству, коренным образом противоречит прогрессу и свободе. Государство, хотя и является в настоящее время источником огромного зла, также служит средством для совершения некоторых благих дел, и оно будет необходимо до тех пор, пока импульсы насилия и разрушения остаются распространёнными. Но оно – только средство, и средство, которое должно использоваться весьма осторожно и умеренно, чтобы не принести больше вреда, чем пользы. Не государство, а общество, всемирное сообщество всех разумных существ, настоящих и будущих, есть то, чему мы должны служить. И хорошее общество возникает не из славы государства, а из ничем не стеснённого развития людей: из счастья повседневной жизни, из работы, предоставляющей благоприятные возможности для созидательных способностей каждого мужчины и каждой женщины, из свободных личных отношений, воплощающих любовь и преодолевающих зависть, и главное – из радостного ощущения жизни и выражающих его непринуждённых творений искусства и науки. Именно эти вещи делают жизнь эпохи или нации достойной, и эти вещи нельзя защитить, преклоняясь перед государством. Человек – это единственное, в чём должно находить воплощение всё являющееся благом, и свободное развитие человека должно быть высшей целью политической системы, которой суждено преобразить облик мира.

Глава 6. Международные отношения

Главные задачи, которым должны служить международные отношения, могут быть сведены к двум: во-первых, предотвращению войн и, во-вторых, предупреждению угнетения слабых наций сильными. Эти две задачи вовсе не обязательно ведут нас в одном направлении, поскольку одним из самых лёгких способов обеспечить мир во всём мире было бы объединение сильнейших государств для эксплуатации и угнетения остальных. Этот метод, однако, не относится к тем, которые может одобрить поклонник свободы. Мы должны учитывать обе задачи и не довольствоваться решением какой-либо одной из них.

Одним из общих мест как социализма, так и анархизма является утверждение, что все современные войны порождены капитализмом и прекратились бы, если бы капитализм был уничтожен. Эта точка зрения, по моему мнению, верна лишь наполовину; та половина, что соответствует истине, является важной, но та половина, что ей не соответствует, возможно, важна в равной степени, когда рассматривается проект фундаментального преобразования общества.

Социалистические и анархистские критики существующего общественного строя совершенно верно указывают на определённые факторы капиталистической экономики, способствующие войне. Первым из них является желание финансистов найти новые области для своих инвестиций в слаборазвитых странах. Г‑н Дж. А. Гобсон, автор далеко не крайний по своим взглядам, хорошо обозначил этот пункт в своей книге «Эволюция современного капитализма» («The Evolution of Modern Capitalism»)⁷⁷. Он говорит:

Каким образом подобные условия приводят к войне, можно было бы проиллюстрировать, если бы г‑н Гобсон писал свою работу позднее, некоторыми более свежими примерами. Размещение капитала в слаборазвитой стране предоставляет более высокий процентный доход, чем в развитой, при условии, что риски, связанные с политической нестабильностью, могут быть минимизированы. Чтобы минимизировать эти риски, финансисты призывают на помощь сухопутные и военно-морские силы страны и в считаные мгновения утверждают свою власть над ней. Чтобы заручиться поддержкой общественного мнения в этом требовании, они обращаются к силе прессы.

Пресса представляет собой второй значительный фактор, на который указывают критики капитализма, когда хотят доказать капиталистическое происхождение современной войны. Так как управление крупной газетой требует большого вложения капитала, владельцы всех важных изданий относятся к классу капиталистов, и если они не станут в своих мнениях и воззрениях выражать сочувствие собственному классу, то это будет редким и исключительным событием. Они в состоянии решать, какие новости позволительно получать основной массе читателей газеты. Они могут фактически фальсифицировать новости или же, чтобы не заходить настолько далеко, тщательно подбирать сообщения, приводя те, что будут разжигать выгодные для них страсти, и опуская те, что могли бы стать противоядием. Таким путём в уме среднего читателя газеты создаётся картина мира, которая должна не отражать истину, а главным образом обслуживать интересы капиталистов. Так обстоят дела во многих вопросах, но прежде всего в том, что касается международных отношений. Массу населения страны можно заставить любить или ненавидеть любую другую страну по воле владельцев газет, которые часто находятся, напрямую или косвенно, под влиянием финансовой верхушки. Пока была желательна вражда между Англией и Россией, наши газеты были полны сообщений о жестоком обращении с российскими политическими заключёнными, угнетении Финляндии и Российской Польши и тому подобных предметах. Как только наша внешняя политика изменилась, эти вопросы исчезли со страниц наиболее важных газет, и мы вместо этого услышали о преступлениях Германии. Большинство людей недостаточно критически настроены, чтобы противостоять подобным влияниям, и пока это продолжается, власть прессы будет сохраняться.

Помимо этих двух факторов капитализма, способствующих войне, есть ещё один, гораздо реже подчёркиваемый критиками капитализма, но ни в коем случае не утрачивающий своей важности: я имею в виду ту агрессивность, которая обычно развивается у людей, имеющих привычку командовать. Пока удерживается капиталистическое общество, неоправданно большой объём власти будет находиться в руках тех, кто приобрёл богатство и влияние благодаря высокому положению в промышленности или финансах. Такие люди в своей частной жизни привыкли к тому, что их воля редко оспаривается; они окружены раболепными прислужниками и нередко вступают в конфликт с профессиональными союзами. В число их друзей и знакомых входят те, кто занимает высокие посты в правительственных и административных учреждениях, и эти люди в равной мере склонны становиться деспотичными из-за привычки отдавать распоряжения. Раньше было принято говорить о «правящих классах», однако номинальная демократия сделала это выражение старомодным. Тем не менее в нём ещё остаётся значительная доля истины: в любом капиталистическом обществе всё ещё есть те, кто отдаёт приказы, и те, кто, как правило, им повинуется. Мировоззрение этих двух классов весьма различно, хотя в современном обществе существует непрерывная градация от одной из этих крайностей до другой. Человек, привыкший видеть лишь преклонение перед его волей, начинает испытывать негодование в случаях, когда он сталкивается с оппозицией. Он инстинктивно убеждён в том, что оппозиция является источником зла и должна быть подавлена. Он поэтому гораздо охотнее, чем рядовой гражданин, прибегает к войне для устранения своих противников. В соответствии с этим мы обнаруживаем, разумеется с весьма существенными исключениями, что те, кто наделён высшей властью, проявляют больше всего воинственности, а те, чья власть незначительна, меньше всего предрасположены к ненависти в отношении иностранных государств. Этот порок относится к тем, что неотделимы от концентрации власти. Он будет излечен лишь упразднением капитализма и созданием системы, которая не позволит отдельным людям сосредотачивать в своих руках слишком большие полномочия. Он не будет излечен системой, которая заменяет власть капиталистов властью министров или чиновников. Это ещё одна причина, в дополнение к упомянутым в предыдущей главе, чтобы желать уменьшения власти государства.

Мало того что концентрация власти склонна вызывать войны: войны и страх перед ними в равной степени приводят к необходимости концентрации власти. Пока общество подвержено внезапным опасностям, возможность быстрого принятия решений абсолютно необходима для самосохранения. Громоздкий механизм коллективного принятия решений людьми невозможен в условиях кризиса, и поэтому, пока кризисы остаются вероятными, нельзя уничтожить почти что деспотическую власть правительств. В данном случае, как и в большинстве других, каждое из двух взаимосвязанных зол имеет тенденцию увековечивать другое. Существование людей с привычкой к власти увеличивает опасность войны, а опасность войны делает невозможным установление системы, где ни один человек не обладает большой властью.

До сих пор мы рассматривали, в каком смысле является истинным утверждение, что капитализм есть причина современных войн. Время посмотреть на другую сторону вопроса и спросить себя, было бы ли одной лишь отмены капитализма достаточно для предотвращения войн.

Лично я не верю, что дело обстоит подобным образом. В этом отношении, как и в некоторых других, воззрения социалистов и анархистов представляются мне необоснованно оторванными от фундаментальных инстинктов человеческой природы. Войны велись прежде, чем возник капитализм, и борьба – привычное явление среди животных. Способность прессы способствовать войне полностью обусловлена тем фактом, что она может взывать к некоторым инстинктам. Человек от природы предрасположен к соперничеству, захвату и, в большей или меньшей степени, агрессии. Когда пресса говорит ему, что такой-то и такой-то являются его врагами, целый набор инстинктов откликается в нём на этот призыв. Для большинства людей естественно полагать, что у них есть враги, и искать некоего удовлетворения в противоборстве. По тому, что́ человек готов принимать на веру, основываясь на крайне ненадёжных свидетельствах, можно судить о его желаниях – желаниях, которые часто им самим не осознаются. Если человеку преподнесут факт, который идёт вразрез с его побуждениями, он будет изучать его весьма придирчиво, и, если только свидетельства не окажутся ошеломляющими, он откажется ему верить. Если, с другой стороны, ему предложат что-либо, дающее основание действовать в соответствии с собственными инстинктами, он примет это даже при самых зыбких аргументах. Таким образом объясняется происхождение мифов, и значительная часть современных представлений о международных отношениях ничем не лучше мифа. Хотя капитализм и предоставляет современному обществу канал, через который находит свой выход агрессивный инстинкт, есть причина бояться, что, если этот канал будет перекрыт, найдётся какой-нибудь другой, если, конечно, образование и общественная среда не изменятся в такой степени, что снизят силу инстинкта соперничества. Если реорганизация экономики сможет вызвать подобный эффект, это может стать реальной мерой предосторожности против войны, если же нет, то следует опасаться, что надежды на всеобщий мир окажутся иллюзорными.

Отмена капитализма может добиться и, вероятно, добилась бы значительного ослабления тех стимулов к войне, которые дают пресса и желание финансистов найти новые области для инвестиций в слаборазвитых странах, но те, что происходят из инстинкта повелевать и нетерпимости к оппозиции, могут сохраниться, хотя, возможно, и в менее болезненной форме, чем сейчас. Демократия, которая наделена властью, почти всегда более воинственна, чем та, что не имеет никакого участия в правительстве. Интернационализм Маркса основывается на предположении, что пролетариат всюду угнетается правящими классами. Последние слова «Манифеста Коммунистической партии» воплощают эту идею:

«Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Пока пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, маловероятно, что их враждебность будет направлена на других пролетариев. Если бы мир развивался так, как ожидал Маркс, то интернационализм вроде того, что он предсказывал, мог бы вдохновить мировую социальную революцию. В России, развитие которой гораздо больше, чем любой другой страны, соответствовало основным направлениям его системы, произошла революция подобного рода. Если бы развитие в других странах происходило сходным образом, было бы весьма вероятно, что эта революция распространится по всему цивилизованному миру. Пролетарии всех стран могли бы объединиться против капиталистов как своего общего врага, и, связанные одинаковой ненавистью, они на мгновение могли бы освободиться от взаимной неприязни. Но даже в таком случае основа этого союза исчезла бы вместе с их победой, и на следующий день после социальной революции старая вражда между нациями могла бы возродиться. Не существует такой алхимии, благодаря которой всеобщая гармония могла бы быть получена из ненависти. Те, кто были вдохновлены к действию доктриной классовой борьбы, приобретут привычку ненавидеть и инстинктивно начнут искать новых врагов, когда старые будут побеждены.

Однако в действительности психология рабочего в любой из западных демократий полностью отличается от того, что предполагает «Манифест Коммунистической партии». Он вовсе не чувствует, что ему нечего терять, кроме своих цепей, и, более того, такое чувство не соответствовало бы истине. Цепи же, сковывающие Азию и Африку в интересах европейского владычества, были наложены не без его участия. Он сам является частью великой системы произвола и эксплуатации. Всемирная свобода сняла бы не только его собственные цепи, которые сравнительно легки, но и намного более тяжкие цепи, которыми он помог опутать порабощённые расы мира.

Рабочие такой страны, как Англия, не только имеют свою долю в прибыли, полученной за счёт эксплуатации подчинённых рас, многие из них также принимают участие в капиталистической системе. Средства профсоюзов и обществ взаимного страхования инвестируются в обыкновенное предпринимательство, как, например, железные дороги; многие из высокооплачиваемых работников вкладывают свои сбережения в ценные бумаги правительства; и почти все, кто проявляет политическую активность, чувствуют себя частью сил, определяющих курс правительства, благодаря влиянию Лейбористской партии и крупнейших профсоюзов. В силу этих причин их мировоззрение стало в значительной степени пропитано капитализмом, и, поскольку росло их ощущение собственной власти, их национализм усиливался. Это должно оставаться верным для любого интернационализма, который основан на ненависти к капиталисту и приверженности учению о классовой борьбе. Необходимо нечто более положительное и конструктивное, чтобы демократические руководители не унаследовали пороки правящих классов прошлого.

Я не хочу создавать у читателя впечатление, будто я отрицаю, что капитализм делает очень многое для разжигания войн или что войны стали бы менее частыми и разрушительными, если бы частная собственность была отменена. Напротив, я убеждён в том, что упразднение частной собственности на землю и капитал является необходимым шагом к такому миру, в котором нации будут жить в мире друг с другом. Я лишь доказываю, что один этот шаг, в любом случае необходимый, будет недостаточным для поставленной цели и что среди причин войны имеются другие, укоренённые в человеческой натуре более глубоко, чем склонны признавать ортодоксальные социалисты.

Возьмём следующий случай. В Австралии и Калифорнии наблюдаются сильная неприязнь и страх по отношению к жёлтой расе. Причины этого неоднозначны; главные среди них – конкуренция на рынке труда и инстинктивный расизм. Возможно, что, если бы расовой неприязни не существовало, проблемы трудовой конкуренции могли бы быть преодолены. Европейские иммигранты также составляют конкуренцию, но они не являются изгоями. В малонаселённой стране трудолюбивая дешёвая рабочая сила могла бы быть без значительных затруднений использована, чтобы увеличить благосостояние коренных жителей; это можно было бы, например, ограничить определёнными видами работ, с помощью если не закона, то обычая. Но расизм делает разум человека открытым для зол соперничества и закрытым для преимуществ сотрудничества; он заставляет его с ужасом относиться к несколько непривычным недостаткам чужаков, в то время как собственные недостатки воспринимаются достаточно терпимо. Я не могу не думать, что, если бы экономика Австралии была полностью обобществлена, её население так же, как и сейчас, продолжало бы возражать против сколько-нибудь значительного притока китайской или японской рабочей силы. И даже если бы Япония также стала социалистическим государством, японцы по-прежнему могли бы ощущать давление избыточного населения и желали бы предоставить выход для него. При подобных обстоятельствах были бы в наличии все страсти и интересы, требующиеся для того, чтобы вызвать войну, несмотря на установление социализма в обеих странах. Муравьи настолько социалистичны, насколько это вообще возможно в каком-либо сообществе, и всё же они предают смерти любого муравья из соседнего муравейника, по ошибке прибившегося к ним. Люди в этом отношении не слишком отличаются от муравьёв по своим инстинктам, в каком бы месте мы ни наблюдали большое различие между расами, как между белой и жёлтой. Конечно, инстинкт расовой вражды может быть преодолён при соответствующих условиях; но в отсутствие таких условий он остаётся серьёзной угрозой для мирового спокойствия.

Если в конце концов будет обеспечен мир во всём мире, то я убеждён, что для этого, наряду с прочими изменениями, должна получить развитие идея, вдохновляющая проект Лиги Наций. Со временем разрушительная сила войны увеличивается, а её выгодность уменьшается: аргумент рационального толка против войны приобретает всё бо́льшую силу по мере того, как рост производительности труда позволяет всё большей части населения посвящать себя делу взаимного истребления. В спокойные времена или когда большая война только закончилась, люди склонны прислушиваться к разумным доводам в пользу мира, и становится возможным ввести в действие схемы, разработанные, чтобы сделать войны менее частыми. Возможно, ни одна цивилизованная нация не развязала бы агрессивную войну, если бы было совершенно ясно заранее, что агрессор должен потерпеть поражение. Этого можно было бы достичь, если бы большинство крупных государств стали воспринимать мир во всём мире как нечто настолько важное, что поддержали бы борьбу против агрессора даже в конфликте, который не затрагивает их непосредственных интересов. Именно на этой надежде основывается Лига Наций.

Но создания Лиги Наций, как и отмены частной собственности, будет отнюдь не достаточно, если одновременно с ним или вскоре после него не последуют другие реформы. Ясно, что подобные реформы следует проводить в международном масштабе, чтобы они возымели эффект; к решению этих проблем должен идти весь мир, иначе мы вообще ни к чему не придём. Одной из самых очевидных потребностей, связанных с защитой мира, являются меры по разоружению. Пока существуют огромные армии и флоты, ни одна система не может устранить риск войны. Но, чтобы служить возложенным на него задачам, разоружение должно быть одновременным и производиться по взаимному соглашению всех великих держав. И оно вряд ли будет успешно осуществлено, пока в отношениях между нациями господствуют ненависть и подозрительность, поскольку каждая страна будет подозревать своего соседа в недобросовестном выполнении соглашения. Понадобится умственная и нравственная атмосфера, совершенно отличная от той, которую мы привыкли видеть в международных делах, чтобы соглашения между нациями достигли успеха в предотвращении катастроф. Если бы только подобная атмосфера существовала, она могла бы быть увековечена и укреплена мудрыми установлениями; но она не может быть создана с помощью одних только установлений. Международное сотрудничество требует взаимной доброй воли, и эта воля, откуда бы она ни происходила, может быть только сохранена благодаря сотрудничеству. Будущее мира зависит от возможности положить начало добрым отношениям между нациями.

Именно в вопросах такого рода революции приносят наибольшую пользу. Если бы Российская революция сопровождалась революцией в Германии, драматическая внезапность изменений, возможно, на какое-то время поколебала бы Европу в её привычном образе мыслей: могло бы показаться, что идея братства во мгновение ока вошла в мир политической практики; а ни одна идея не практична в такой степени, как идея человеческого братства, если только люди cмогут уверовать в неё. Как только бы идея братства между народами была провозглашена с верой и рвением, присущими новой революции, препятствия, стоящие на её пути, растаяли бы без следа, поскольку все они объясняются подозрительностью и тиранией древнего предрассудка. Те, кто (как принято в англоязычном мире) отвергает революцию как метод и восхваляет постепенные частичные изменения, которые (говорят нам) являются слагаемыми прочного прогресса, упускают из виду эффект драматических событий, выражающийся в изменении настроений и убеждений всего населения. Одновременная революция в Германии и России, без сомнения, произвела бы подобный эффект и сделала бы создание нового мира возможным здесь и сейчас.

Dis aliter visum⁷⁸: нашему времени не суждено стать золотым веком. Великий момент был упущен, и нас вновь должна вдохновлять далёкая надежда, а не сиюминутное, захватывающее дух стремление к избавлению⁷⁹. Но мы видели, чего можно было достичь, и мы знаем, что великие возможности открываются во времена кризисов. При подобном толковании вполне верным может быть утверждение, что социалистическая революция является дорогой ко всеобщему миру и что, когда она совершится, все прочие условия для прекращения войн появятся сами собой благодаря изменениям умственной и нравственной атмосферы.

Остаются ещё определённого рода трудности, которые обступают протрезвевшего идеалиста в любых размышлениях относительно не слишком далёкого будущего. Это такие случаи, где решение, которое большинством идеалистов считается универсально применимым, и невозможно по некоторым причинам, и в то же время отвергается всеми сторонниками существующего неравенства из соображений личной выгоды. Пример Тропической Африки проиллюстрирует мою мысль. Было бы сложно всерьёз требовать немедленного введения парламентского правления для коренных жителей этой части света, даже если бы оно предусматривало избирательное право для женщин и пропорциональное представительство. Насколько мне известно, никто не полагает, что население этих областей способно к самоопределению, за исключением г‑на Ллойд-Джорджа. Можно не сомневаться, что, независимо от того, какой режим может быть установлен в Европе, африканцы ещё долгое время будут управляться и эксплуатироваться европейцами. Если бы европейские государства стали социалистическими и, повинуясь донкихотскому порыву, отказались бы обогащаться за счёт беззащитных жителей Африки, то те жители не извлекли бы из этого пользы; напротив, они оказались бы в проигрыше, поскольку были бы отданы на милость частных торговцев, командующих армиями бесчестных головорезов и совершающих все зверства, на которые способен цивилизованный варвар. Европейские правительства не могут сложить с себя ответственность за судьбы Африки. Они должны управлять ею, и лучшее, на что можно надеяться, – это то, что в их правлении проявится минимум жестокости и алчности. С точки зрения мер по сохранению мира, проблема заключается в распределении преимуществ, которые белые люди получают благодаря своему положению в Африке, таким образом, чтобы ни одна нация не чувствовала себя обделённой. Эта проблема относительно проста и, без сомнения, может быть решена в рамках целей войны, обозначенных социалистами стран Союзников. Но это не та проблема, которую я хочу обсудить. Я хочу рассмотреть, каким образом социалистическое или анархическое общество сможет осуществлять управление и вести дела в африканском регионе, полном естественных богатств, но населённом совершенно нецивилизованными жителями. Если бы не были приняты величайшие предосторожности, белое сообщество при таких обстоятельствах приобрело бы положение и инстинкты работорговца. Оно стремилось бы удерживать африканцев на уровне жизни, едва достаточном для пропитания, одновременно используя продукты их страны для увеличения комфорта и блеска коммунистического общества. Оно делало бы это с той деловитой несознательностью, которая ныне характеризует все худшие поступки наций. Были бы назначены администраторы, и следовало бы ожидать, что относительно их методов будет соблюдаться молчание. Назойливые люди, которые сообщали бы об этих ужасах, не пользовались бы доверием и были бы ославлены как ведомые ненавистью к существующему строю и извращённой любовью к каждой стране, кроме своей собственной. Несомненно, в первом порыве щедрого энтузиазма, сопровождающем установление нового режима в метрополии, все намерения были бы направлены на то, чтобы сделать аборигенов счастливыми, но постепенно о них позабыли бы и помнили лишь о дани, получаемой с этой страны. Я не говорю, что всё это зло неизбежно; я говорю лишь, что его не избежать, если не предвидеть его возникновения и не предпринять сознательных усилий для его предотвращения. Если белое сообщество когда-нибудь почувствует желание осуществить, насколько это возможно, принципы, предполагающие ниспровержение капитализма, то оно должно будет найти способ выстроить свои отношения с подчинёнными расами на началах абсолютной незаинтересованности. Необходимо будет избегать малейшего намёка на капиталистическую прибыль в управлении Африкой и тратить в самих этих странах всё, что они были бы в состоянии потратить на себя, если бы были самоуправляемыми. Более того, необходимо постоянно помнить, что цивилизационная отсталость не обязательно является непреодолимой и что со временем даже население Центральной Африки может стать способным к демократическому самоуправлению, при условии, что европейцы направят свои устремления к этой цели.

Проблема Африки, безусловно, представляет собой часть более широких проблем империализма, но это та часть, в которой применение социалистических принципов является наиболее сложным. В отношении Азии, особенно в отношении Индии и Персии, реализация данных принципов ясна в теории, хотя и трудна в политической практике. Препятствия к самоуправлению, существующие в Африке, не проявляются в Азии в такой же степени. На пути освобождения азиатских народов стоит не их недостаток образованности, а только их недостаток военного мастерства, делающий их лёгкой добычей для нашей жажды господства. Эта жажда, вероятно, на время приутихла бы после социалистической революции, и в этот момент в азиатской политике можно было бы взять новый курс, сулящий долгосрочные выгодные результаты. Я не имею в виду, конечно же, что нам следует навязать Индии ту форму демократического правительства, какую мы выработали для наших собственных потребностей. Я подразумеваю, скорее, что мы должны позволить Индии выбрать её собственную форму правления, её собственный характер образования и её собственный тип цивилизации. Индия имеет древние традиции, весьма отличные от западноевропейских, традиции, которые высоко ценятся образованными индусами, но нелюбимы в наших школах и колледжах. Индусский националист чувствует, что тот тип культуры, которым обладает его страна, заключает в себе ценности, отсутствующие или менее явно обозначенные на Западе; он хочет быть свободным, чтобы сохранить их, и желает политической свободы по этим причинам, а не по тем, к которым самым естественным образом апеллировал бы англичанин, оказавшись в подобном подчинённом положении. Вера европейца в его собственную Kultur склонна приобретать фанатическую и безжалостную форму, и по этой причине, равно как и по любой другой, независимость внеевропейской цивилизации имеет реальное значение для всего мира, поскольку мир как целое более всего обогащается отнюдь не за счёт мёртвого единообразия.

Я обстоятельно изложил все главные трудности на пути к сохранению мира во всём мире не потому, что убеждён в их непреодолимости, но, напротив, потому, что полагаю, что они могут быть преодолены, если они признаны. Правильный диагноз является необходимым первым шагом к исцелению. Существующие пороки в международных отношениях вырастают, в основе своей, из психологических факторов, из мотивов, являющихся в настоящее время частью человеческой натуры. Главные среди них – дух соперничества, любовь к власти и зависть, в том широком смысле этого слова, который подразумевает инстинктивную неприязнь к любым достижениям других, не сопровождающимся по крайней мере равными собственными достижениями. Пороки, порождаемые тремя этими причинами, могут быть устранены лучшим образованием и лучшей экономической и политической системой.

Дух соперничества отнюдь не во всех отношениях является злом. Когда он принимает форму соревнования в служении обществу, или в исследованиях, или в создании произведений искусства, он может становиться весьма полезным стимулом, побуждающим людей к плодотворным усилиям сверх того, что они могли бы совершить в иных условиях. Он вреден лишь в том случае, когда направлен на приобретение благ, ограниченных в количестве, так что то, чем владеет один человек, оказывается приобретено в ущерб другому. Когда соперничество принимает эту форму, оно непременно сопровождается страхом, а из страха практически неизбежно развивается жестокость. Но социальная система, предусматривающая более справедливое распределение материальных благ, могла бы перекрыть те каналы, которые дают инстинкту соперничества вредный выход, и вместо этого пустить его по тем, которые сделали бы его благодеянием для человечества. Это ещё одна важная причина, по которой общественное владение землёй и капиталом, вероятно, имело бы благоприятное влияние на человеческую природу – ведь природа, присущая взрослым людям, ни в коем случае не является постоянной величиной, но представляет собой продукт определённых условий, образования и возможностей, воздействующих на исключительно податливые природные наклонности.

Что верно в отношении соперничества, то одинаково верно в отношении властолюбия. Власть, в форме, которая обычно обнаруживается в настоящем, – это власть приказа, власть, навязывающая волю одного всем остальным посредством силы, явной или скрытой. Эта форма власти заключается, по сути, в том, чтобы досаждать окружающим, поскольку она обретает видимость лишь тогда, когда другие вынуждены делать то, чего они не желают делать. Такую власть, мы надеемся, социальная система, идущая на смену капитализму, сведёт к минимуму, используя методы, которые мы в общих чертах обрисовали в предшествующей главе. Эти методы применимы ко внешней политике не в меньшей степени, чем ко внутренней. В международных отношениях будет использована та же формула федерализма: самоопределение для каждой группы в вопросах, которые являются для неё более насущными, чем для остальных, и верховная власть нейтрального органа, которая охватывает соперничающие группы во всех вопросах, где вступают в игру их сталкивающиеся интересы; постоянное преклонение перед раз навсегда установленным принципом, гласящим, что функции правительства должны быть уменьшены до необходимого минимума, достаточного, чтобы вершить правосудие и предотвращать частное насилие. В таком мире существующие ныне вредоносные проявления властолюбия были бы пресечены. Однако власть, состоящая в убеждении, наставлении и направлении людей к новой мудрости или к осуществлению новых возможностей для счастья, – такого рода власть, которая может быть вполне благотворной, осталась бы неприкосновенной, и многие активные люди, которые в нынешнем мире направляют свою энергию на достижение господства, в подобном мире направили бы её на созидание новых благ, а не на увековечение старинного зла.

Зависть, третья из психологических причин, которым мы приписали дурные явления в современном мире, у большинства натур зависит от той фундаментальной неудовлетворённости, что вырастает из недостатка свободного развития, из инстинкта к противоречию и из невозможности достичь воображаемого счастья. Зависть не может быть изжита проповедями; проповедь, в лучшем случае, лишь изменит её воплощения и вынудит её использовать более тонкие формы маскировки. Если исключить те редкие натуры, в которых великодушие преобладает вопреки обстоятельствам, то единственным лекарством для завистников могут быть лишь свобода и радость жизни. От народа, в основной своей массе лишённого простых естественных удовольствий досуга и любви, солнечного света и зелёных полей, едва ли следует ожидать великодушного мировоззрения и доброжелательного настроя. У такого народа вряд ли будут обнаружены подобные качества, даже среди немногих счастливцев, поскольку эти счастливцы осознают, хотя и смутно, что они получают прибыль несправедливым образом и что они могут продолжать наслаждаться своей судьбой, лишь сознательно игнорируя обездоленных. Чтобы великодушие и доброта стали привычными, нужно проявлять бо́льшую заботу об элементарных потребностях человеческой натуры, чем сейчас, и лучшее понимание того, что распространение счастья среди всех людей, не ставших жертвами какой-либо особенной невзгоды, не только возможно, но и настоятельно необходимо. Мир, полный счастья, не захотел бы погружаться в войну и не был бы наводнён той скаредной враждебностью, рабом которой делает человека наше стеснённое и убогое существование. И мир, полный счастья, не находится за пределами того, что в силах создать человек; преграды, воздвигнутые природой, не являются непреодолимыми. Истинные преграды лежат в сердце человека, и средством против них служит непоколебимая надежда, возвещённая и укреплённая посредством мысли.

Глава 7. Наука и искусство при социализме

Социализм пропагандируется большинством его вождей в основном как средство увеличения благосостояния рабочих классов, в особенности их материального благосостояния. В соответствии с этим, по отношению к некоторым людям, чьи цели не материальны, возникло представление, будто их путь, путь искусства и мысли ничего не может дать для общего развития цивилизации. Более того, некоторые защитники социализма – и Маркс должен быть включён в их число – писали, без сомнения необдуманно, что будто бы с социалистической революцией наступит золотой век и больше не будет никакой нужды в дальнейшем прогрессе человеческой расы. Не знаю, потому ли, что наша эпоха более беспокойна, чем предшествовавшие ей, или же потому, что она в большей степени проникнута идеей эволюции, но, в любом случае, мы стали неспособными верить в состояние неизменного совершенства, и мы требуем от любой общественной системы, которая ищет нашего одобрения, чтобы она содержала в себе стимул и возможность для прогресса в направлении чего-то ещё лучшего. Сомнения, порождённые таким образом социалистическими авторами, заставляют нас исследовать вопрос, действительно ли социализм окажется враждебным к искусству и науке и велика ли вероятность, что он произведёт закосневшее общество, в котором прогресс станет трудным и медленным.

Будет недостаточно сделать жизнь людей более удобной в материальном плане. Многие представители имущих классов в настоящее время, несмотря на имеющуюся возможность, не вносят никакого ценного вклада в общественную жизнь и даже не находят успеха в обретении какого-либо личного счастья, достойного так называться. Умножение числа таких людей было бы наименее полезным достижением; и если бы социализм должен был просто даровать всем тот стиль жизни и мышления, которым ныне наслаждаются наиболее апатичные богачи, он не вдохнул бы большого энтузиазма ни в одну благородную натуру.

«Истинная роль коллективного существования… – говорит г‑н Наке, – состоит в том, чтобы учиться, открывать, узнавать. Еда, питьё, сон – одним словом, житейские дела являются лишь простым дополнением. В этом отношении мы не отличаемся от скота. Знание – наша цель. Если бы я был вынужден выбирать между человечеством, счастливым в материальном плане, насыщающимся наподобие стада овец на пастбище, и человечеством, которое существует в нужде, но от которого временами исходит некая вечная истина, то мой выбор пал бы на последнее»⁸⁰.

Это заявление обозначает альтернативу в весьма резкой форме, в которой она кажется несколько нереальной. Можно сказать в ответ, что тем, кто имел досуг и возможность вкушать «вечные истины», легко возвеличивать их важность за счёт страданий, выпадающих на долю других. Это утверждение справедливо; однако если рассматривать его как решение вопроса, то оно не принимает в расчёт важности мысли для прогресса. Если брать жизнь человечества в целом, как в будущем, так и в настоящем, то не может быть сомнения, что общество, где немногие люди заняты поиском знания, в то время как остальные должны переносить нищету, подаёт бо́льшие надежды на достижение высшего блага, чем общество, где все утопают в бездеятельном комфорте. Верно то, что нищета является великим злом, но неверно, что материальное процветание само по себе является великим благом. Чтобы принести действительную пользу обществу, оно должно стать средством развития тех более высоких благ, которые относятся к интеллектуальной жизни. Но интеллектуальная жизнь состоит не только из мысли и знания, и кроме того, она не может быть полностью здоровой, если не имеет какого-либо естественного контакта, хотя бы глубоко скрытого, с жизнью общества в целом. Отделённая от общественного инстинкта, мысль, как и искусство, имеет свойство становиться прихотливой и утончённой. Мы желаем обсудить роль такого искусства и такой мысли, которые проникнуты инстинктивным чувством служения человечеству, поскольку одно только это чувство возвышает интеллектуальную жизнь в том смысле, что она становится необходимой частью жизни общества. Будет ли социализм способствовать или препятствовать интеллектуальной жизни, понятой в таком духе? И подстегнёт ли он прогресс в достаточной мере, чтобы избежать состояния византийской неподвижности?

Рассматривая этот вопрос, мы в некотором роде отдаляемся от демократической атмосферы. Общественное благо раскрывается только в индивидуумах, но в некоторых оно раскрывается более полно, чем в других. Одни обладают всесторонним и проницательным интеллектом, который позволяет им помнить и ценить мысли и знания своих предшественников, а также открывать новые области, где им доступны все высокие наслаждения интеллектуального первопроходца. Другие наделены силой творить прекрасное, придавать ускользающим виде́ниям осязаемую форму, благодаря которой нисходит радость на многих людей. Такие личности больше осчастливлены судьбой, чем масса, и они также более важны для общественной жизни. В их распоряжении находится бо́льшая доля от общей суммы благ, нежели у обычных мужчин и женщин; но их вклад в общее благо также больше. Они выделяются среди остальных людей и не могут быть полностью вписаны в рамки демократического равенства. Общественная система, которая не позволяет им работать, будет обречена, несмотря на прочие достоинства, которыми она могла бы обладать.

Первое, что стоит усвоить, как бы трудно это ни было в эпоху коммерции, – самое лучшее в творческой умственной деятельности не может быть создано никакой системой денежных вознаграждений. Важнейшую роль играют возможности и стимулы воодушевляющей духовной атмосферы, и если они будут предоставлены, не потребуется никаких финансовых поощрений, если же они будут отсутствовать, материальная компенсация не принесёт пользы. Признание, даже если оно принимает денежную форму, может в старости принести определённое удовлетворение человеку науки, который всю свою жизнь боролся против академического предубеждения, или художнику, который годами переносил насмешки из-за нежелания творить в манере своих предшественников; но отдалённая надежда на подобные удовольствия отнюдь не была тем, что вдохновляло их работу. Наиболее важные работы создаются бескорыстным побуждением, и лучше всего этому способствует не последующее вознаграждение, а обстановка, поддерживающая этот импульс и предоставляющая поле для вдохновлённой им деятельности. Наша существующая система по большей части терпит неудачу в создании подобной обстановки. Окажется ли социализм лучше?

Я думаю, на этот вопрос нельзя ответить, не определившись, какой вид социализма будет введён: некоторые формы социализма были бы, по моему убеждению, ещё более разрушительными в этом отношении, чем существующий капиталистический режим, тогда как другие были бы неизмеримо лучше. Три вещи, которые может предоставить или отнять общественная система, полезны для интеллектуального творчества: во-первых, профессиональная подготовка; во-вторых, свобода следования творческому порыву; в-третьих, возможность окончательного признания со стороны публики – не важно, широкой или малочисленной. Мы можем исключить из наших рассуждений и личный гений, и те неуловимые условия, которые делают одни эпохи великими, а другие бесплодными в искусстве и науке, – не потому, что им не стоит придавать значения, а потому, что они недостаточно понятны для того, чтобы учитываться в экономической или политической организации общества. Три вышеуказанных условия, как представляется, охватывают бо́льшую часть того, что приносит видимую пользу или вред с нашей нынешней точки зрения, поэтому ими мы и ограничимся.

1. Профессиональная подготовка. В настоящее время обучение, науке ли, искусству ли, требует одного из двух условий. Либо юноша должен быть сыном обеспеченных родителей, которые могут позволить себе содержать его, пока он получает образование, либо он должен проявить в раннем возрасте такие большие способности, чтобы они дали ему возможность существовать за счёт стипендии, пока он не будет готов зарабатывать на жизнь. Первое условие, конечно, является делом простого везения и не может быть сохранено в его настоящей форме при любой разновидности социализма или коммунизма. Эта утрата особо подчёркивается защитниками существующей системы, и, без сомнения, в данном смысле это действительно было бы утратой. Но зажиточные слои составляют небольшую долю населения и, по-видимому, в среднем не более талантливы по своей природе, чем их менее удачливые современники. Если бы преимущества, которыми теперь располагают немногие из них, способные к замечательной работе в науке или искусстве, могли быть распространены, даже в несколько разбавленном виде, на всех, одарённых в похожей степени, то результатом была бы почти несомненная выгода, и многие способности, которые теперь растрачиваются впустую, принесли бы свои плоды. Но каким образом добиться этого?

Система стипендий, получаемых на соревновательной основе, нежелательна со многих точек зрения. Она вносит дух соперничества в работу юношей; она заставляет их оценивать знание по тому, насколько оно полезно на экзаменах, а не в свете его подлинного интереса или значения; она вознаграждает те способности, что спешат скорее заявить о себе в бойких ответах на поставленные вопросы, а не те, что побуждают осмыслить проблему и некоторое время хранить молчание. И, что, возможно, хуже любого из этих недостатков, она порождает тенденцию к изнурительной работе в молодости, приводящую к недостатку энергии и интереса, когда достигнута зрелость. Едва ли можно сомневаться в том, что именно по этой причине в настоящее время острота многих выдающихся умов притупляется, а их проницательность ослабевает.

Государственный социализм без труда мог бы унифицировать систему стипендий, присуждаемых на конкурсном экзамене, и если бы он это сделал, следовало бы ожидать большого вреда. Социалисты-государственники настоящее время склонны пребывать под очарованием системы, в точности соответствующей пожеланиям любого бюрократа: стройной, аккуратной, дающей стимул трудолюбивым наклонностям и не предусматривающей никаких расходов, которые нельзя было бы вписать в статистическую таблицу или строку государственного бюджета. Такие люди будут доказывать, что бесплатное высшее образование затратно для общества и оправданно лишь по отношению к тем, кто имеет исключительные способности; поэтому нужно, будут говорить они, предоставлять его не всем, но лишь тем, кто благодаря нему станет более полезным членом общества. Подобные аргументы в значительной степени обращены к так называемым «практичным людям», и против них сложно выдвинуть достаточно убедительные возражения. Однако протест против зла конкуренции является одной из самых существенных составляющих в общем протесте социалистов против установленного порядка, и на одном только этом основании можно призвать тех, кто одобряет социализм, к поискам более приемлемого решения.

Самое простое и в то же время единственное действительно эффективное решение заключается в том, чтобы сделать образование всех видов бесплатным для всех юношей и девушек в возрасте до 21 года, желающих получить его. Большинство почувствует усталость от учёбы раньше этого срока и предпочтёт поскорее найти себе другое занятие; этот естественный отбор позволить определить тех, кто проявляет серьёзный интерес к какой-либо области исследований, требующий длительной подготовки. В числе отобранных таким образом в соответствии со своими собственными наклонностями, вероятно, окажутся все, кто отмечен способностями к занятиям подобного рода. Верно, что среди них окажутся также многие, кто имеет весьма скромные способности; желание стать художником, например, вовсе не ограничивается теми, кто умеет рисовать. Но общество легко перенесло бы такую степень расточительства; оно было бы неизмеримо меньше того, что вызывается теперь содержанием праздных богачей. Любая система, которая стремится избежать подобных расходов, должна навлечь на себя гораздо более серьёзные убытки, отбраковывая и губя часть лучших сил в каждом поколении. Система образования, до определённой степени бесплатная для всех желающих, – это единственная система, которая согласуется с принципами свободы, и единственная, которая даёт основание надеяться на полное раскрытие талантов. Эта система образования одинаково совместима со всеми формами социализма и анархизма. Теоретически она возможна и при капитализме, однако на практике она настолько противоположна ему по духу, что едва ли осуществима без полного преобразования экономики. Тот факт, что социализм облегчил бы её введение, следует считать весьма весомым аргументом в пользу изменений, поскольку в настоящее время напрасная растрата талантов в более бедных слоях населения должна быть огромной.

2. Свобода следования творческому порыву. Когда обучение человека закончено, то, если он наделён действительно большими способностями, он начнёт создавать свои лучшие работы, если будет совершенно свободно следовать своим наклонностям и делать то, что сам считает хорошим, невзирая на суждения «экспертов». В настоящее время это возможно лишь для двух категорий людей: тех, кто имеет собственные средства, и тех, кто может зарабатывать на жизнь занятием, которое не поглощает всей их энергии. При социализме не останется никого, обладающего собственными средствами, и, чтобы искусство и наука не понесли никакой потери, возможность, в настоящее время случайно выпадающая немногим, должна быть сознательно обеспечена для гораздо большего числа людей. Те, кому собственные средства дали возможность плодотворной работы, были немногочисленны, но важны: можно упомянуть Мильтона, Шелли, Китса и Дарвина в качестве примеров. Вероятно, никто из них не создал бы таких прекрасных работ, если бы они должны были зарабатывать средства к существованию. Если бы Дарвин был университетским преподавателем, то его, разумеется, под влиянием церковников отстранили бы от должности за его скандальные теории.

Однако значительная часть творческой работы в мире выполняется в настоящее время людьми, которые существуют за счёт какого-либо другого занятия. Наукой и вообще исследованиями обычно занимаются в свободное время люди, которые зарабатывают на жизнь преподаванием. Против этого нет серьёзных возражений в случае науки, при условии, что количество времени, посвящённое преподаванию, не является чрезмерным. И наука так активна в современную эпоху отчасти потому, что она легко совместима с преподаванием. В музыке композитор, который также является исполнителем, пользуется сходными преимуществами, но тому, кто не даёт выступлений, приходится голодать, если он небогат и не желает потакать вкусам публики. Тем же, кто посвятил себя изящным искусствам, в современном мире, как правило, нелегко зарабатывать на жизнь действительно хорошими работами либо найти вспомогательный заработок, оставляющий достаточно досуга для творчества. Это, по-видимому, одна, хотя и далеко не единственная, причина, по которой искусство процветает в меньшей степени, чем наука.

У бюрократичного социалиста-государственника найдётся простое решение для этих трудностей. Он назначит орган, состоящий из наиболее выдающихся знаменитостей в искусстве или науке, который должен будет выносить суждения о работах молодёжи и предоставлять лицензии тем, чьи произведения окажутся в его глазах предпочтительными. Будет считаться, что лицензированный художник выполняет свой долг перед обществом, создавая произведения искусства. Однако ему, несомненно, придётся доказывать и своё умение, постоянно создавая работы в требуемом объёме, и свои неизменные способности, стараясь не вызвать неудовольствия у именитых судей, – пока, по прошествии времени, он сам не станет судьёй. Таким образом власти гарантируют, что художник будет компетентен, дисциплинирован и верен лучшим традициям своего искусства. Те, кто окажется не в состоянии выполнить эти условия, будут вынуждены, вследствие отзыва их лицензии, искать какой-нибудь менее сомнительный способ заработать на жизнь. Таков будет идеал государственного социалиста.

В таком мире всё, что позволяет жить любителю прекрасного, погибло бы. Искусство вырастает из дикой и анархичной стороны человеческой натуры; между художником и бюрократом всегда должен быть глубокий взаимный антагонизм, вечное сражение, в котором художник, на первый взгляд неизменно терпящий поражение, в итоге выходит победителем, получая благодарность от человечества за ту радость, которую он вносит в его жизнь. Если непокорная человеческая натура постоянно должна будет подчиняться последовательным правилам доброжелательного, но недалёкого бюрократа, то жизнерадостность исчезнет с лица земли, и само побуждение к жизни постепенно зачахнет и умрёт. Даже существующий мир со всеми его ужасами в тысячу крат лучше, чем эта бездыханная мумия мира. Даже анархизм со всеми его рисками лучше, чем государственный социализм, подчиняющий своей власти всё, что должно быть спонтанным и свободным, если это имеет какую-либо ценность. Именно этот кошмар так часто заставляет творческих людей и вообще ценителей красоты с подозрением относиться к социализму. Но в сущности социализма нет ничего, что сделало бы искусство невозможным: лишь определённые формы социализма повлекли бы за собой эту опасность. Уильям Моррис был социалистом, и был им в весьма значительной степени потому, что он был художником. И в этом он не был иррационален.

Искусство, как и любой высший вид творческой деятельности, не может процветать при системе, требующей, чтобы художник доказал свою компетентность какому-либо органу власти, прежде чем ему разрешат следовать своему вдохновению. Любого по-настоящему великого творца почти наверняка сочли бы некомпетентным те из его старших собратьев, которые были бы признаны наиболее квалифицированными для того, чтобы составить о нём мнение. Сама необходимость создавать работу, которая угодила бы старикам, враждебна свободному духу и смелому новаторству. Наряду с этой трудностью, принятие решений престарелым жюри привело бы к зависти, интригам и злословию, порождающим отравленную атмосферу закулисной борьбы. Единственный эффект этого плана заключался бы в отсеивании случайных людей, проскальзывающих теперь благодаря везению. Не система, а одна лишь свобода может открыть для искусства путь к процветанию.

Есть два способа, которые позволили бы художнику сохранить свободу при социализме правильного толка. Он мог бы регулярно выполнять работу, не относящуюся к его искусству, занимаясь ею лишь несколько часов в день и получая пропорционально меньшую плату, чем те, кто трудится полный день. В этом случае он должен пользоваться свободой продажи своих произведений, если сможет найти покупателей. Подобная система имела бы много преимуществ. Она предоставила бы каждому человеку абсолютную свободу стать художником при условии, что он готов принести определённую материальную жертву. Это не остановило бы тех, в ком стремление было бы сильным и неподдельным, но позволило бы устранить дилетантов. Многие молодые художники в настоящее время добровольно переносят гораздо бо́льшую бедность, чем та, что была бы сопряжена с выполнением половины повседневной работы в хорошо организованном социалистическом обществе; трудности же до определённой степени являются желательными, как испытание силы творческого импульса и как противовес исключительным радостям творческой жизни.

Другая возможность⁸¹ заключается в том, что всё необходимое для жизни должно быть, как желают анархисты, одинаково бесплатным для всех, работают они или нет. Согласно данному плану, каждый человек мог бы жить не работая: имело бы место то, что можно назвать «бродяжьей зарплатой» (vagabond’s wage), достаточной для существования, но не для роскоши. На такую «зарплату» мог бы жить художник, который предпочёл бы посвятить всё своё время искусству и развлечениям, – путешествующий пешком, когда придёт охота повидать чужие страны, наслаждающийся воздухом и солнцем, вольный как птица и, возможно, не менее счастливый. Такие люди привнесли бы краски и разнообразие в жизнь общества; их кругозор отличался бы от кругозора домоседов-рабочих и сохранял бы тот крайне необходимый элемент беззаботности, который наша трезвомыслящая, серьёзная цивилизация старается убить. Если бы они стали слишком многочисленными, то могли бы лечь тяжёлым экономическим бременем на плечи рабочих; но я сомневаюсь, что найдётся много людей, достаточно способных радоваться простым удовольствиям, чтобы предпочесть бедность и свободу сравнительно лёгкой и приятной работе, которая в те дни будет обычной.

Благодаря любому из этих методов в социалистическом обществе может быть сохранена свобода для художника – свобода, намного более полная и намного более широкая, чем та, что доступна теперь кому-либо, кроме обладателей капитала.

Однако всё ещё остаются некоторые проблемы, сложные в своей совокупности. Возьмём, например, издание книг. При социализме не будет, как в настоящее время, частных издателей: при государственном социализме единственным издателем, по-видимому, останется государство, тогда как при синдикализме или гильдейском социализме это дело полностью сосредоточит в своих руках Федерация печатников. Кто при данных обстоятельствах будет решать, какие рукописи должны быть напечатаны? Ясно, что это создаёт возможность введения Индекса, ещё более строгого, чем у инквизиции⁸². Если бы государство стало единственным издателем, разве допустило бы оно к печати книги, направленные против государственного социализма? Если бы Федерация печатников была окончательной инстанцией, как могли бы увидеть свет работы, критикующие её? И, наряду с политическими трудностями, мы должны были бы получить в отношении литературы ту самую цензуру со стороны высоких чинов, которую мы уже признали пагубной, рассматривая искусство вообще. Это серьёзное препятствие, и поэтому необходимо отыскать обходной путь, чтобы литература оставалась свободной.

Кропоткин, убеждённый в том, что ручной и умственный труд должны быть объединены, считает, что самим авторам следует быть наборщиками, переплётчиками и т.д. Он, кажется, даже предлагает, чтобы вся ручная работа, связанная с выпуском книг, полностью выполнялась авторами. Можно усомниться в том, имеется ли в мире достаточное количество писателей, чтобы сделать это возможным, и, в любом случае, я не могу не думать, что для них было бы пустой тратой времени бросать работу, в которой они знают толк, чтобы худо-бедно справляться с работой, которую другие могли бы сделать гораздо лучше и быстрее. Это, однако, не решает нашего настоящего вопроса: каким образом будут отбираться рукописи для печати. Согласно замыслу Кропоткина, по-видимому, будет образована Гильдия авторов во главе с управляющим комитетом, если анархизм позволяет подобные вещи. Этот комитет будет решать, какие из книг, представленных на его рассмотрение, достойны быть напечатанными. В это число войдут работы членов комитета и их друзей, но не их врагов. Авторы отклонённых рукописей едва ли окажутся достаточно терпеливыми для того, чтобы проводить своё время за набором работ успешных конкурентов, и, чтобы книги вообще могли появляться на свет, должна будет возникнуть продуманная система взаимных услуг. Сомнительно, что этот проект может привести к согласию среди литераторов или обеспечить издание книг, не соответствующих общей тенденции. Скажем, собственные работы Кропоткина вряд ли получили бы одобрение.

Единственным способом преодолеть эти затруднения – не важно, при государственном социализме, гильдейском социализме или анархизме, – кажется предоставление автору возможности оплатить издание его книги, если она не относится к тем, какие государство или гильдия готовы печатать за свой счёт. Я осознаю, что этот метод противоречит духу социализма, но не вижу другого пути, чтобы обеспечить свободу печати. В качестве платы может служить обязательство участвовать в течение назначенного периода в какой-либо общепризнанно полезной работе и передать ту часть дохода, которая окажется необходимой. Работа по данному обязательству, конечно, может выполняться и в области книгоиздательства, как предлагает Кропоткин, но я не вижу никаких особых причин, по которым должно быть именно так. Должно соблюдаться нерушимое правило, что ни одной книге не может быть отказано в печати, вне зависимости от природы её содержания, если за публикацию была предоставлена плата в установленном размере. Автор, имеющий поклонников, сможет опереться на их поддержку при оплате. Правда, неизвестному автору, возможно, потребуется понести ощутимый урон в материальных средствах, чтобы внести свою плату, но это станет средством автоматического устранения тех, чьё сочинительство не является результатом достаточно глубокого побуждения, и вовсе не будет совершенным злом.

Вероятно, подобный подход был бы желателен и в вопросе публикации и исполнения новых музыкальных произведений.

Против того, что мы предложили, очевидно, будут возражать ортодоксальные социалисты, поскольку они обнаружат нечто несовместимое с их принципами в самой идее частного лица, оплачивающего выполнение определённой работы. Однако неправильно быть рабом системы, и каждая система, если она применяется безоговорочно, повлечёт за собой зло, избежать которого можно только с помощью некоторых уступок насущной необходимости в особых случаях. В целом, разумная форма социализма могла бы предоставить бесконечно лучшие возможности для художника и учёного, чем существующие в капиталистическом обществе, но лишь при условии, что принятая форма социализма будет приспособлена для этой цели с помощью тех мер, которые мы предложили.

3. Возможность признания. Это условие не является необходимым для всех, кто выполняет творческую работу, но в том смысле, который я подразумеваю, огромное большинство считает его практически непременным. Я не имею в виду ни внимание со стороны широкой общественности, ни то невежественное, полуискреннее уважение, которое обычно оказывается творческим людям, добившимся успеха. Ни то, ни другое, по большому счёту, не служит поставленной цели. Я говорю, скорее, о понимании и непосредственном ощущении того, что прекрасные вещи важны. В полностью коммерциализированном обществе художника уважают, если он делает деньги, и именно потому, что он делает деньги, но нет никакого подлинного уважения к произведениям искусства, посредством которых были приобретены эти деньги. К миллионеру, чьё состояние заработано на крючках для застёгивания пуговиц или жевательной резинке, относятся с трепетом, но этого чувства никогда не удостаиваются предметы, на которых основывается его богатство. В обществе, которое измеряет всё деньгами, то же правило оказывается верным и в отношении художника. Если он разбогател, его уважают, хотя, конечно же, меньше, чем миллионера, однако его картины, книги или музыка воспринимаются так же, как и жевательная резинка или крючки для пуговиц, – просто как средство зарабатывания денег. В подобной атмосфере художнику весьма сложно сохранить чистоту своего творческого чувства: он либо будет испорчен своим окружением, либо станет озлобленным из-за недостаточного признания цели его устремлений.

Необходимо не столько признание художника, сколько признание искусства. Художнику сложно жить в среде, где всё оценивается по своей полезности, а не по своему истинному качеству. Той стороне жизни, которая расцветает в искусстве, требуется нечто, что может быть названо беззаботностью, – способность непринуждённо радоваться, не держа мысли о проблемах и трудностях завтрашнего дня. Когда людей забавляет шутка, их не нужно убеждать в том, что она сможет послужить какой-либо важной цели. Тот же вид непринуждённого удовольствия связан с любым подлинным признанием искусства. Борьба за выживание и серьёзная работа в избранной отрасли или профессии делают людей слишком официальными, чтобы шутить, и слишком занятыми, чтобы наслаждаться искусством. Ослабляя борьбу, сокращая рабочий день и скрашивая бремя существования посредством лучше устроенной общественной системы, мы нашли бы верное средство наполнить жизнь радостью и сберечь силы мира для чистого развлечения. И если бы этого удалось достичь, то прекрасные вещи, несомненно, приносили бы больше естественного удовольствия, а работа художников – больше радости. Но ни одного из этих благих свершений не следует ожидать от простого устранения бедности: все они требуют также всеобщего сознания свободы и преодоления того чувства подавленности грандиозной машиной, которое сейчас отягощает дух личности. Я не думаю, что государственный социализм может дать это сознание свободы, но некоторые другие формы социализма, вобравшие в себя то, что является верным в учении анархистов, могут поднять его до такой степени, на которую капитализм совершенно неспособен.

Общее ощущение прогресса и достижений является колоссальным стимулом для всех форм творческой работы. По этой причине многое будет зависеть, и не только в материальном плане, от вопроса, станут ли средства производства в промышленности и сельском хозяйстве шаблонными или продолжат изменяться так же быстро, как на протяжении последних ста лет. Улучшенные средства производства будут гораздо более явно, чем сейчас, отвечать интересам общества в целом, когда то, что получает каждый человек, будет соответствовать его вкладу в совокупный продукт труда. Но тогда, вероятно, не останется людей, настолько же прямо и глубоко заинтересованных в технических улучшениях, насколько сейчас заинтересованы капиталисты, выпускающие товары. Чтобы природный консерватизм рабочих не оказался сильнее, чем их заинтересованность в увеличении производства, будет необходимо, когда улучшенные методы внедряются рабочими какого-либо предприятия, позволить им, хотя бы частично, пользоваться прибылью от них некоторое время. Если это будет сделано, то можно ожидать, что каждая гильдия будет непрерывно стремиться к открытию новых производственных процессов или изобретений и, следовательно, будет должным образом оценивать те технические аспекты научных исследований, что окажутся полезными для этой цели. С каждым улучшением будет вставать вопрос, следует использовать его для предоставления дополнительного свободного времени или же для увеличения прибыли от товаров. Там, где будет намного больше времени для досуга, чем сейчас, станет ещё больше людей, обладающих познаниями в науке или понимающих искусство. Деятель искусства или учёный-исследователь будет гораздо менее отчуждённым от рядового гражданина, чем в настоящее время, и это почти неизбежно станет стимулом для его творческой энергии.

Я полагаю, мы справедливо можем заключить, что, с точки зрения всех трёх предпосылок для искусства и науки, а именно подготовки, свободы и признания, государственный социализм оказался бы по большей части неспособным устранить существующее зло и сам породил бы новое; но гильдейский социализм, или даже синдикализм, если бы он принял либеральную политику по отношению к тем, кто предпочёл проводить меньше обычного количества часов в день за общественно признанной работой, мог бы оказаться неизмеримо более привлекательным, чем что-либо возможное при капиталистическом засилье. Существуют определённые опасности, но все они исчезнут, если важность свободы будет признана в должной степени. В этом, как и практически во всём остальном, путём ко всему лучшему является путь свободы.

Глава 8. Мир, который может быть создан

В повседневной жизни большинства людей страх играет бо́льшую роль, чем надежда: их мысли больше заняты имуществом, которое другие могут у них отнять, чем радостью, которую они могут принести в свою собственную жизнь и в жизни, с которыми они соприкасаются.

Но не так должна быть прожита жизнь.

Те, чья жизнь плодотворна для них самих, для их друзей или для мира, вдохновляются надеждой и поддерживаются радостью: они видят в своём воображении вещи, которые могли бы быть, и путь, которым они должны быть принесены в наше существование. В своих личных отношениях они не поглощены беспокойством, что могут лишиться расположения и уважения, завоёванных ими: они свободно дарят своё расположение и уважение, и награда приходит сама, без какого-либо сознательного стремления с их стороны. В работе они не чувствуют себя преследуемыми завистью своих конкурентов, а беспокоятся лишь об актуальной проблеме, которая должна быть решена. В политике они не тратят своё время и страсть на защиту несправедливых привилегий их класса или нации, а стремятся сделать мир как целое более счастливым, менее жестоким, избавленным от конфликтов между взаимно враждебными корыстными помыслами и населённым людьми, чьё развитие не было остановлено и подавлено угнетением.

Жизнь, прожитая в этом духе – духе стремления к созиданию, а не к обладанию, – наполнена счастьем высшего рода, отобрать которое у неё не могут никакие превратные обстоятельства. Это тот образ жизни, на который нам указывают Евангелия, а также все великие учители мира. Те, кто открыли его, освобождены от тирании страха, поскольку вещи, которые они больше всего ценят в своей жизни, не находятся для них во власти внешней силы. Если бы все люди могли исполниться достаточным мужеством и сознательностью, чтобы вести подобную жизнь, не было бы никакой нужды в обновлении мира посредством политических и экономических преобразований: всё, ради чего становятся необходимыми реформы, возникло бы само собой, без сопротивления, вследствие нравственного перерождения людей. Однако учение Христа было официально принято миром в течение многих веков, и всё же те, кто следует ему, продолжают преследоваться, как это было до времён Константина. Опыт показывет, что лишь немногие способны разглядеть сквозь видимые невзгоды в жизни изгоя ту внутреннюю радость, которая происходит из веры и творческой надежды. Чтобы преодолеть власть страха, недостаточно, по крайней мере в отношении основной массы людей, проповедовать мужество и безразличие к неудачам: необходимо устранить причины страха, сделать так, чтобы лучшая жизнь более не была недостижимой в житейском смысле, а также уменьшить вред, который может быть причинён тем, кто не слишком осмотрительны в вопросах самозащиты.

Когда мы рассматриваем то, что нам известно о жизненных невзгодах, мы можем условно разделить их на три группы. Существуют, во-первых, те, что обусловлены природой: в их число входят смерть, боль и трудность возделывания земли для пропитания. Это мы будем называть «физическим злом». Во-вторых, мы можем указать те, что возникают из недостатков в характере или способностях страждущего: в их числе невежество, недостаток воли и склонность к насилию. Это мы будем называть «злом характера». На третьем месте стоят те, которые зависят от власти одного человека или группы над остальными: они включают в себя не только явный произвол, но и любое вмешательство в свободное развитие посредством либо силы, либо чрезмерного интеллектуального воздействия, подобного тому, что может иметь место в процессе образования. Это мы будем называть «злом власти». Общественную систему можно оценить по её сопричастности к этим трём видам зла.

Различие между этими тремя видами не может быть резко очерчено. Физическое зло в чистом виде является пределом, в достижении которого мы никогда не можем быть убеждены: мы не можем отменить смерть, но часто можем отсрочивать её благодаря науке, в конечном счёте приближаясь к возможности того, чтобы подавляющее большинство людей доживало до старости; мы не можем полностью предотвратить боль, но можем неограниченно уменьшать её, обеспечивая здоровую жизнь для всех; мы не можем заставить землю приносить свои плоды в изобилии без какого бы то ни было труда, но мы можем сокращать количество этого труда и улучшать его условия, пока он не перестанет быть злом. Зло характера часто является результатом физического зла, выражающегося в заболевании, и ещё чаще – зла власти, поскольку произвол приводит к вырождению как творящих его, так и (как правило) терпящих его. Зло власти усиливается злом характера у тех, кто обладает властью, и страхом перед физическим злом, который является уделом лишённых власти. По всем вышеуказанным причинам эти три вида зла тесно переплетены. Однако, в общем виде, мы можем различить среди наших несчастий те, что имеют свою непосредственную причину в материальном мире, те, что обусловлены главным образом нашими собственными изъянами, и те, что возникают из-за нашего пребывания под контролем других.

Главные средства борьбы с каждым из этих зол суть: для физического зла – наука; для зла характера – образование (в самом широком смысле) и свободный выход для всех побуждений, которые не направлены к господству; для зла власти – преобразование политической и экономической организации общества таким образом, чтобы свести к минимально возможному уровню вмешательство одного человека в жизнь другого. Мы начнём с третьего из этих видов зла, поскольку именно к устранению зла власти в особенности стремились социалисты и анархисты. Их протест против неравенства в распределении благ опирался преимущественно на осознание того, что зло порождается властью, сопряжённой с богатством. Этот пункт был хорошо обозначен г‑ном Дж. Д. Г. Коулом:

Я думаю, что ни один здравомыслящий человек не может сомневаться ни в том, что зло власти в существующей системе значительно превышает необходимые пределы, ни в том, что оно может стать несравнимо меньшим благодаря приемлемой форме социализма. Немногим удачливым людям, правда, теперь позволено вести свободную жизнь за счёт ренты или процента, и они вряд ли обладали бы большей свободой при иной системе. Но громадное большинство, включая не только самых бедных, но и все группы наёмных работников и даже образованный класс, – это рабы необходимости зарабатывать деньги. Практически все вынуждены трудиться так упорно, что у них остаётся немного досуга для развлечений или занятий, не связанных с их постоянной работой. Тех, кто имеет возможность отойти от дел в не столь преклонном возрасте, одолевает скука, потому что они не научились заполнять своё свободное время, а интересы вне работы, когда-то бывшие у них, уже угасли. И всё же им выпала исключительная удача: большинство должно упорно трудиться до самой старости, постоянно сопровождаемое страхом нищеты; более обеспеченные из них боятся, что окажутся неспособными обеспечить для своих детей то образование или медицинское обслуживание, какое они считают желательным, более бедные зачастую живут впроголодь. И почти все, кто работает, лишены голоса при определении направления их работы; в течение рабочего времени они – простые машины, выполняющие волю хозяина. Работа обычно выполняется в недопустимых условиях, вызывая боль и физическое перенапряжение. Единственным мотивом к работе является заработная плата: сама идея, что повседневная работа может быть радостью, подобно работе художника, обычно отвергается как полностью утопичная.

Но бо́льшая часть этого зла, безусловно, совершено не является необходимой. Если бы цивилизованных представителей человечества можно было побудить желать своего собственного счастья больше, чем чьей-либо боли, если бы их можно было вдохновить на созидательную работу ради усовершенствований, которые они разделили бы со всем миром, вместо того чтобы, неся разрушения, не позволять другому классу или нации перейти им дорогу, то вся система трудовых отношений в мире могла бы быть преобразована снизу доверху при жизни одного поколения.

Какая система была бы лучшей с точки зрения свободы? Продвижение в каком направлении нам следует считать желательным для сил прогресса?

С данной точки зрения, пренебрегая в настоящий момент всеми другими соображениями, я не сомневаюсь, что лучшей была бы система, близкая к той, что отстаивается Кропоткиным, но проникнутая большей практичностью благодаря принятию главных принципов гильдейского социализма. Поскольку каждый пункт в этом вопросе может быть оспорен, я, не приводя аргументов, опишу тот способ организации трудовых отношений, который представлялся бы наилучшим.

Образование должно быть обязательным до 16 лет или, возможно, дольше; после этого оно может быть продолжено или нет, по выбору учащегося, но должно оставаться бесплатным (для тех, кто желает получить его) по крайней мере до 21 года. Когда образование будет окончено, никто не может быть принуждён к работе, и тем, кто не захочет работать, следует предоставить прожиточный минимум и оставить полную свободу; но, вероятно, было бы желательно, чтобы существовало сильное общественное мнение в пользу работы, так что лишь сравнительно немногие выбрали бы праздность. Большое преимущество материально обеспеченного тунеядства заключалось бы в предоставлении мощного стимула для того, чтобы сделать условия труда приемлемыми; и ни об одном обществе, где бо́льшая часть работы выполняется в удручающих условиях, нельзя сказать, что оно нашло решение экономических проблем. Я думаю, разумно предположить, что немногие выбрали бы праздность, ввиду того факта, что даже теперь по крайней мере девять из десяти человек, получающих (как говорят) 100 фунтов в год за счёт вложений, предпочитают увеличивать свой доход благодаря оплачиваемой работе.

Переходя к тому подавляющему большинству, которое не выберет праздное времяпровождение, мы можем предположить, что с помощью науки и благодаря устранению огромного объёма непроизводительной работы, вызванного внутренней и международной конкуренцией, всё общество могло бы жить в достатке за счёт четырёх часов работы в день. Опытные начальники уже убеждают нас в том, что их работники фактически могут произвести за шестичасовой рабочий день так же много, как и работая по восемь часов. В мире, где будет гораздо более высокий уровень технической образованности, чем сейчас, эта тенденция обозначится ещё сильнее. Людям будут преподавать не одну профессию или малую часть профессии, как сейчас, а несколько профессий, так что они смогут менять свои занятия в соответствии с сезонами или колебаниями спроса. Каждой отрасли будет предоставлено самоуправление во внутренних делах, и даже отдельные фабрики будут сами решать все вопросы, которые касаются только работающих на них. Управление будет осуществляться не капиталистами, как сейчас, а выборными представителями, как в политике. Отношения между различными группами производителей будут улаживаться Конгрессом гильдий, в то время как вопросы, затрагивающие членов общества как жителей определённой области по-прежнему будут решаться Парламентом, споры же между Парламентом и Конгрессом гильдий будут рассматриваться органом, состоящим из представителей обоих в равных количествах.

Плата будет предоставляться не только за действительно востребованную и выполненную работу, как в настоящее время, но и за готовность работать. Эта система уже принята в большинстве лучше оплачиваемых профессий: человек занимает определённую должность и сохраняет её даже во времена, когда оказывается очень мало работы. Страх перед безработицей и потерей средств к существованию больше не будет преследовать людей как кошмар. Будут ли всем, кто готов работать, платить одинаково, или же исключительное умение по-прежнему будет требовать исключительной платы – это вопрос, который можно оставить на усмотрение каждой гильдии в отдельности. Оперный певец, жалованье которого было бы не больше, чем у рабочего сцены, мог бы предпочесть занятие последнего, пока не изменилась бы система: в таком случае, более высокая плата, вероятно, была бы признана необходимой. Но если бы за это свободно проголосовала гильдия, то это едва ли бы вызвало недовольство.

Независимо от того, что можно сделать для создания приемлемых условий труда, следует ожидать, что некоторые профессии всегда будут оставаться отталкивающими. Люди могут быть привлечены к ним более высокой заработной платой или сокращённым рабочим днём вместо того, чтобы принуждаться к ним нищетой. Общество получило бы тогда сильный экономический мотив для поиска способов уменьшить неудобства этих исключительных профессий.

В том обществе, которое мы представляем, всё ещё должны будут существовать деньги или нечто аналогичное им. Анархический проект бесплатного распределения всего продукта труда в равных частях не избавляет нас от необходимости ввести некоторый стандарт меновой стоимости, поскольку один человек захочет получить свою долю в одной форме, а другой – в другой. Когда придёт день распределения предметов роскоши, пожилые дамы не захотят получить причитающуюся им долю сигарами, а молодые люди – декоративными собачками; поэтому возникнет необходимость узнать, сколько сигар составляют эквивалент одной собачки. Самый простой путь заключается в том, чтобы выплатить заработок, как в настоящее время, и дать возможность привести относительные стоимости в соответствие со спросом. Но если бы выплачивались настоящие деньги, какой-нибудь человек мог бы накопить их и со временем стать капиталистом. Чтобы предотвратить это, было бы лучше всего выдавать чеки, действительные только в течение определённого периода, скажем, одного года с даты выпуска. Это позволило бы каждому человеку делать сбережения к своему ежегодному отпуску, но не накапливать средства до бесконечности.

Многое нужно сказать по поводу анархического проекта, согласно которому все блага и товары, которые легко могут быть произведены в объёмах, соответствующих любому возможному спросу, должны бесплатно предоставляться всем, кто потребует их, и в любом количестве, которое может быть затребовано. Вопрос о том, следует ли принимать этот план, сводится, по моему мнению, к чисто технической стороне: было бы возможно в действительности принять его, не вызвав при этом закономерного, но ненужного перенаправления труда на производство предметов потребления, когда он с большей пользой мог бы быть применён где-нибудь ещё? Я не в силах ответить на этот вопрос, но считаю в высшей степени вероятным, что рано или поздно, по мере непрерывного усовершенствования средств производства, этот проект станет выполнимым; и когда это произойдёт, он, естественно, должен быть принят.

Женщины-домохозяйки, женаты они или нет, будут получать плату, как если бы они были заняты на производстве. Это обеспечит полную экономическую независимость для женщин, состоящих в браке, которую сложно достичь любым иным способом, поскольку матери с малыми детьми, как следует ожидать, не станут работать вне дома.

Расходы на детей не будут ложиться на родителей, как в настоящее время. Они будут получать, как и взрослые, свою долю материальных благ, а их образование будет бесплатным⁸⁴. Больше не будет борьбы за стипендии между более способными детьми: они не будут с младенчества проникаться духом конкуренции или в неестественной степени напрягать свой мозг, расплачиваясь вялостью и слабым здоровьем в последующей жизни. Образование будет намного более разносторонним, чем сейчас; будет обращаться больше внимания на то, чтобы приспособить его к потребностям разных типов молодых людей. Больше будет проявлено старания поощрить инициативных учеников и меньше – желания заполнить их разум набором верований и умственных привычек, которые востребованы государством, в основном потому, что помогают сохранять существующее положение. Для значительного большинства детей, вероятно, будет признано желательным проводить гораздо больше занятий на открытом воздухе и за городом. А для юношей и девушек старшего возраста, чьи интересы не относятся к области интеллектуальной или художественной, техническое образование, преподаваемое в либеральном духе, окажется намного более полезным в развитии умственной активности, чем книжное знание, которое они воспринимают (хотя и ошибочно) как не пригодное ни для каких целей, кроме экзаменов. Действительно полезным является то образование, которое следует в направлении собственных инстинктивных интересов ребёнка, предоставляя знания, которые он ищет, а не сухую, подробную информацию, не имеющую никакого отношения к его непосредственным желаниям.

Правительство и закон всё ещё будут существовать в нашем обществе, но оба они будут сведены к минимуму. Некоторые действия, как, например, убийство, по-прежнему будут запрещены. Но практически вся часть уголовного права, что относится к защите собственности, окажется устаревшей, и многие из мотивов, порождающих ныне убийства, больше не будут действовать. Те люди, которые, несмотря на это, продолжат совершать преступления, не будут рассматриваться как виновные или порочные; они будут восприниматься как жертвы несчастья и содержаться в своего рода психиатрических больницах, пока не будет признано, что они более не представляют опасности. Благодаря образованию, свободе и отмене частной собственности количество преступлений может быть доведено до исключительно низкого уровня. А благодаря методу индивидуального лечения вообще станет возможно добиться того, чтобы первое правонарушение человека было и его последним, за исключением случаев помешательства или слабоумия, при которых, разумеется, может оказаться необходимой более длительная, но не менее доброжелательная изоляция.

В управлении могут быть выделены две части: во-первых, принятие решений обществом или его признанными органами; во-вторых, принуждение к выполнению этих решений всех, кто сопротивляется им. Против первой части анархисты не возражают. Вторая часть, если речь идёт об обыкновенном цивилизованном государстве, может полностью отойти на задний план: те, кто сопротивлялись новому закону во время его обсуждения, будут, как правило, подчиняться ему после его принятия, потому что сопротивление в устойчивом и упорядоченном обществе вообще бессмысленно. Но возможность применения правительством силы сохранится, и, более того, она будет тем самым мотивом для подчинения, который сделает применение силы ненужным. Если бы, как желают анархисты, правительство и не использовало свою силу, большинство всё же могло бы объединиться и применить силу против меньшинства. Единственное различие заключалось бы в том, что эта армия или полиция была бы импровизированной, а не постоянной и профессиональной. В результате каждый был бы вынужден изучать военное дело из страха, что хорошо подготовленное меньшинство сможет захватить власть и установить старорежимное олигархическое государство. Таким образом, представляется, что цель анархистов едва ли может быть достигнута с помощью защищаемых ими методов.

Господство насилия в отношениях между людьми, внутри страны или же в её внешних сношениях, может быть предотвращено, если мы правильно рассуждаем, только посредством власти, которая способна провозгласить незаконным любое использование силы кем-либо, кроме неё самой, и при этом достаточно могущественна, чтобы сделать безнадёжным любое подобное применение силы, за исключением тех случаев, когда оно может получить поддержку общественного мнения, как при защите свободы или пресечении несправедливости. Такая власть существует внутри любой страны – это государство. Но в международных отношениях она ещё должна быть создана. Возникающие трудности колоссальны, но они должны быть преодолены, чтобы спасти мир от периодических войн, каждая из которых более разрушительна, чем любая предшествующая. Будет ли создана по окончании нынешней войны Лига Наций, и окажется ли она способна выполнить эту задачу, пока невозможно предсказать. Как бы то ни было, нам потребуется применить какой-либо метод предотвращения войн прежде, чем наша утопия станет возможной. Как только люди поверят, что мир предохранён от войны, будет решена огромная проблема: больше не придётся ожидать сколько-нибудь серьёзного сопротивления идее роспуска национальных армий и флотов и замены их немногочисленными международными силами для защиты от нецивилизованных рас. И когда данная стадия будет достигнута, мирная жизнь действительно будет обеспечена.

Практика правления большинства, критикуемая анархистами, на самом деле уязвима для большинства возражений, которые они выдвигают против неё. Ещё более предосудительна власть руководителя государства в вопросах, которые жизненно важны для всеобщего счастья, таких как мир и война. Но ни то, ни другое не может быть упразднено внезапно. Существуют, однако, два способа уменьшить вред, причиняемый ими: 1) Правление большинства можно сделать менее обременительным благодаря передаче полномочий, предоставляя решение вопросов, в первую очередь затрагивающих только одну часть общества, в ве́дение этой части, а не центрального органа. Таким образом, гражданам больше не будут навязываться решения, принятые второпях людьми, по большей части неосведомлёнными в рассматриваемом вопросе и не имеющими к нему личного интереса. Автономия во внутренних делах должна быть предоставлена не только регионам, но и всем группам, таким как отрасли промышленности или церкви, которые имеют общие важные интересы, не разделяемые остальной частью общества. 2) Обширные полномочия, предоставленные руководителю современного государства, объясняются, главным образом, часто возникающей необходимостью в быстром принятии решений, особенно в сфере внешней политики. Если бы угроза войны была практически устранена, оказались бы возможными более громоздкие, но менее самодержавные методы управления, и законодательный орган мог бы вернуть себе бо́льшую часть полномочий, узурпированных исполнительной властью. Возможность некоторого вмешательства и даже некоторой степени необоснованного и деспотичного вмешательства составляет сущность правительства и должна сохраняться, пока сохраняется правительство. Но до тех пор, пока люди не станут менее склонными к насилию, чем сейчас, определённая степень правительственного принуждения представляется меньшим из двух зол. Мы можем, однако, надеяться, что, как только угроза войны сойдёт на нет, насильственные импульсы людей постепенно станут ослабевать, тем более что в этом случае будет возможно значительно уменьшить индивидуальную власть, которая ныне делает правителей деспотичными и готовыми практически на любой акт произвола, чтобы сокрушить оппозицию. Развитие мира, где даже применение силы правительством станет необязательным (разве что против умалишённых), должно быть постепенным. Но если это будет постепенный процесс, то всё вышеизложенное является вполне осуществимым; и когда это будет достигнуто, мы можем надеяться увидеть принципы анархизма воплощёнными в веде́нии общественных дел.

Каким образом экономическая и политическая система, которую мы обрисовали в общих чертах, повлияет на зло характера? Я убеждён, что эффект будет чрезвычайно благотворным.

Процесс выведения мыслей и воображения людей из-под власти привычки к насилию будет в значительной степени ускорен упразднением капиталистической системы, при условии, что за ней не последует форма государственного социализма, при которой чиновники получат огромные полномочия. В настоящее время капиталист имеет над остальными больше власти, чем следует иметь любому человеку; его друзьям принадлежит власть в государстве; его экономическое могущество является матрицей политического могущества. В мире, где все пользуются экономической свободой, не будет ни такой же привычки повелевать, ни, следовательно, такой же любви к деспотизму; постепенно будет распространяться более мягкий тип характера, чем тот, что преобладает сейчас. Люди создаются окружающей их средой, а не появляются на свет как готовые изделия. Отрицательное влияние существующей экономической системы на характер и неизмеримо лучшее влияние, которого следует ожидать от общественной собственности, относятся к наиболее веским доводам в защиту перемен.

В благоустроенном мире, который мы представляем себе, опасения материального характера и большинство экономических мотивов будут сходным образом устранены из нашей жизни. Никого не будет преследовать страх перед нищетой и никого не будет доводить до жестокости надежда на обогащение. Не будет различия общественных классов, которое теперь играет такую огромную роль в жизни. Не добившийся успеха образованный человек не будет жить в страхе, что его дети опустятся на социальной лестнице; начинающий карьеру работник не будет с нетерпением ждать дня, когда он сам сможет стать эксплуататором. Амбициозные молодые люди должны мечтать об иных вещах, нежели деловой успех и состояние, выжатое из краха конкурентов и вырождения рабочих. В таком мире уже не будет большинства кошмаров, что рыщут на задворках человеческого сознания; с другой стороны, амбиции и желание выделиться должны будут принять более благородные формы, чем те, которым потворствует общество коммерции. Возможность всех видов деятельности, что действительно приносят пользу человечеству, будет открыта не только для немногих счастливцев, но для всех, кто обладает достаточным честолюбием и природными способностями. Можно быть уверенным, что наука, рационализаторские изобретения, технический прогресс всех видов будут процветать гораздо больше, чем в настоящее время, поскольку они станут дорогой к признанию, и признание заменит деньги тем молодым людям, которые жаждут успеха. Будет ли искусство процветать в социалистическом обществе, зависит от избранной формы социализма: если государство или иная публичная власть (не имеет значения какая) потребует контроля над искусством и будет выдавать лицензии лишь тем, кого сочтёт сведущими, это вызовет катастрофу. Но если будет введена подлинная свобода, позволяющая каждому человеку, желающему того, начать карьеру художника ценой некоторых материальных жертв, то вероятно, что в атмосфере надежды и при отсутствии экономического принуждения будет гораздо меньше напрасной траты таланта, чем в нашей нынешней системе, а творческий порыв не будет с такой силой разбиваться о факты борьбы за существование.

Когда элементарные потребности удовлетворены, истинное счастье большинства людей определяется двумя вещами: их работой и человеческими отношениями. В мире, который мы изображали, труд будет свободен, не чрезмерен, наполнен интересом, свойственным коллективному предприятию, где стремительно развивается прогресс и даже самая незначительная деталь может принести радость созидания. И в человеческих отношениях награда будет так же велика, как в работе. Ценностью обладают лишь человеческие отношения, подпитываемые взаимной свободой, при которой нет доминирования и нет рабства, нет уз, кроме душевного расположения, нет экономической или светской потребности сохранять внешний блеск, когда внутренняя жизнь мертва. Одна из самых ужасных черт меркантилизма – это его способность отравлять отношения мужчин и женщин. Проституция является общепризнанным злом, однако такое сильное влияние экономических условий на брак, как сейчас, представляется мне злом ещё худшим. Женитьба не столь уж редко отдаёт духом покупки, приобретения женщины на условиях содержания её в установленной степени материального благополучия. Зачастую супружество практически ничем не отличается от проституции, за исключением разве того, что из его пут сложнее вырваться. Основа этого зла всецело лежит в области экономики. Экономические причины делают брак предметом сделки и контракта, в котором симпатия имеет второстепенное значение и её отсутствие не даёт признанных оснований для его расторжения. Супружество должно быть свободным, непринуждённым сближением взаимных влечений, полным счастья, не лишённым чувства, подобного благоговейному трепету: оно должно предполагать такую степень уважения друг к другу, которая делает даже самое ничтожное посягательство на свободу совершенно невозможным, а совместную жизнь, навязанную одному против воли другого, – немыслимой вещью, внушающей глубокий ужас. Семейные узы не должны создаваться адвокатами, которые вырабатывают условия брачного контракта, или священниками, которые нарекают этот институт «таинством», побуждая находить нечто священное в грубой похоти или пьяных издевательствах законного мужа. То, каким образом вступает в брак большинство мужчин и женщин в настоящее время, полностью противоречит духу свободы: закон позволяет оправдывать желание стеснять друг друга, при котором каждый претерпевает некоторую потерю его или её собственной свободы ради удовольствия урезать свободу своего супруга. И атмосфера частной собственности гораздо сильнее, чем было бы при иных условиях, препятствует любому лучшему идеалу пустить корни.

Но не таким образом будут устроены человеческие отношения, когда злое наследие экономического рабства перестанет определять наши инстинкты. Мужей и жён, родителей и детей – всех будет удерживать вместе только симпатия: там, где это чувство мертво, ничто не может быть признано достойным сохранения. Поскольку привязанность будет свободной, люди не будут искать в личной жизни выхода и стимула для жажды господства, но для творческого начала их любви дорога будет открыта. Уважение к душевным качествам тех, кого любят, станет более распространённым, чем теперь: в наши дни многие мужчины любят своих жён в том же духе, что и баранину, – как вещь, которую можно проглотить и переварить. Но в любви, которая сопровождается уважением, скрыта радость совершенно иного рода, нежели в обладании, радость, которая удовлетворяет дух, а не только инстинкты; одновременное же удовлетворение инстинкта и духа является необходимым условием для счастливой жизни и, более того, для любого существования, способного пробудить лучшие начинания в каждом мужчине и каждой женщине.

В мире, который мы пожелаем видеть, будет больше радости от жизни, чем в тусклой трагедии современного повседневного бытия. По окончании юности, как гласит установленный порядок вещей, большинство людей оказываются связанными предусмотрительностью, отныне они не способны на беззаботные развлечения, а только на торжественные увеселения в назначенные часы. Совет «быть как дети» был бы хорош для многих людей во многих отношениях, но он даётся вместе с другим предписанием, «не заботьтесь о завтрашнем дне»⁸⁵, которому трудно повиноваться в мире конкуренции. В людях науки, даже когда они уже совершенно стары, часто есть что-то от простоты ребёнка: их поглощённость абстрактным мышлением делает их отстранёнными от мира, а уважение к их работе заставляет мир оберегать их жизнь, несмотря на их простодушие. Эти люди преуспели в том, чтобы жить так, как должны уметь жить все люди; однако дело обстоит таким образом, что экономическая борьба делает их образ жизни невозможным для подавляющего большинства.

Что же мы, наконец, должны сказать о воздействии спроектированного нами мира на физическое зло? Будет ли в нём меньше болезней, чем в настоящее время? Будет ли больше продукт труда при имеющемся количестве рабочей силы? Или же народонаселение будет подавлять рост благосостояния, как учил Мальтус, опровергая годвиновский оптимизм?

Я думаю, что ответ на эти вопросы, в конечном счёте, зависит от того, какого уровня интеллектуальной энергии следует ожидать от общества, покончившего со стимулом экономического соревнования. Станут ли люди в подобном мире ленивыми и равнодушными? Перестанут ли они мыслить? Придётся ли деятельным людям столкнуться с ещё более непробиваемой стеной бездумного консерватизма, чем та, с которой они сталкиваются в настоящем? Это важные вопросы; и в итоге именно к науке должно будет обратиться человечество, чтобы достичь успеха в борьбе с физическим злом.

Если прочие условия, которые мы обозначили, смогут осуществиться, представляется почти бесспорным, что количество болезней должно уменьшиться по сравнению с сегодняшним. Население больше не будет тесниться в трущобах; дети будут получать гораздо больше свежего воздуха и природного простора; рабочая смена будет иметь такую продолжительность, что окажется только благотворной, а не чрезмерной и утомительной, как в настоящее время.

Что касается прогресса науки, то он в весьма значительной степени зависит от степени интеллектуальной свободы, существующей в новом обществе. Если вся наука будет организована государством и подконтрольна ему, то она быстро станет шаблонной и мёртвой. Не будет производиться фундаментальных улучшений, поскольку, пока они не произведены, они будут казаться слишком сомнительными, чтобы оправдать трату на них казённых денег. Власть будет находиться в руках стариков и, в особенности, людей, добившихся известности в науке; эти люди будут враждебны к тем представителям молодёжи, которые не льстят им, соглашаясь с их теориями. Следует опасаться, что при бюрократическом государственном социализме наука вскоре перестала бы быть прогрессивной и прониклась бы средневековым преклонением перед авторитетом.

Но при более свободной системе, которая позволила бы всем группам производителей нанимать столько учёных, сколько они сочли бы нужным, и предоставила бы «бродяжью зарплату» тем, кто желал бы проводить исследование в столь небывалой области, что оно совершенно не пользовалось бы признанием, – есть все основания думать, что наука процветала бы, как никогда прежде⁸⁶. И я убеждён, что, если бы это имело место, не существовало бы никаких других препятствий для физической возможности нашей системы.

Вопрос о количестве рабочих часов, необходимом, чтобы произвести общую сумму материальных благ, является отчасти техническим, отчасти организационным. Мы можем предположить, что больше не было бы тех непроизводительных затрат труда на вооружения, национальную оборону, рекламу, дорогостоящую роскошь для богачей и тому подобную бессмыслицу, которые допускаются при нашей соревновательной системе. И если бы каждая производственная гильдия на несколько лет закрепляла за собой преимущества или часть преимуществ от каждого нового изобретения или метода, введённого ею, то, можно не сомневаться, техническому прогрессу оказывалось бы всяческое содействие. Жизнь исследователя или изобретателя приятна сама по себе: тех, кто живёт ею, даже при нынешнем порядке вещей, весьма часто направляют не экономические мотивы, а скорее интерес к работе вместе с надеждой на признание; и действие этих побуждений стало бы шире, чем сейчас, если бы меньшее число людей отказывалось следовать им под влиянием экономической необходимости. И не может быть сомнения в том, что интеллект работал бы более чутко и плодотворно в мире, где меньше препятствовали бы инстинкту, где радость жизни была бы сильнее и где, следовательно, в людях было бы больше жизненной силы.

Остаётся ещё вопрос о народонаселении, который со времён Мальтуса был последним прибежищем тех, для кого недопустима возможность лучшего мира. Но этот вопрос сейчас совершенно отличается от того, чем он был сто лет назад. Тенденция к снижению коэффициента рождаемости во всех цивилизованных странах, в сохранении которой можно быть уверенным, независимо от принятой экономической системы, заставляет предполагать, особенно с учётом вероятных последствий войны, что население Западной Европы вряд ли намного превысит свой нынешний уровень, а население Америки, вероятно, будет возрастать лишь благодаря иммиграции. Численность чёрного населения в тропиках может продолжать увеличиваться, но это, вероятно, не будет представлять серьёзной опасности для белых жителей умеренных широт. Остаётся, разумеется, «жёлтая угроза»; но вполне вероятно, что к тому времени, когда она станет приобретать серьёзный масштаб, коэффициент рождаемости начнёт также уменьшаться среди рас Азии. Если же этого не произойдёт, есть другие пути решения этой проблемы; и, в любом случае, этот вопрос содержит слишком много допущений, чтобы стать непреодолимой преградой для наших надежд. Я прихожу к заключению, что, хотя сколько-нибудь определённый прогноз невозможен, нет никаких убедительных доводов в пользу того, чтобы расценивать возможное увеличение народонаселения как серьёзное препятствие на пути к социализму.

Наше рассуждение привело нас к убеждению, что общественная собственность на землю и капитал, составляющая характерную доктрину социализма и анархического коммунизма, является необходимым шагом к устранению зла, от которого страдает мир в настоящее время, и созданию такого общества, которое желал бы видеть каждый гуманный человек. Но, хотя он и является необходимым шагом, одного только социализма совершенно недостаточно. Существуют разные формы социализма: форма, при которой государство является хозяином, и все, кто работает, получают от него плату, влечёт за собой опасности тирании и вмешательства в прогресс, которые сделали бы этот строй даже хуже (если только это возможно), чем существующий режим. С другой стороны, анархизм минует угрозы государственного социализма, но таит в себе собственные опасности и проблемы, которые заставляют предполагать, что, если говорить об обозримом будущем, он не просуществовал бы долго, даже если бы был установлен. Тем не менее он остаётся идеалом, к которому мы должны стремиться приблизиться, насколько это возможно, и которого мы можем надеяться достичь в какую-нибудь отдалённую эпоху. Синдикализм разделяет многие из недостатков анархизма и, подобно ему, оказался бы непрочным, так как потребность в центральном правительстве почти сразу же дала бы о себе знать.

Система, за которую мы выступили, представляет собой разновидность гильдейского социализма, возможно с бо́льшим уклоном в сторону анархизма, чем смог бы одобрить руководитель гильдии. Именно в тех вопросах, которые политики обычно игнорируют, – науки и искусства, человеческих отношений и радостей жизни – анархизм проявляет свою самую сильную сторону, и в основном ради этих вещей мы включили такие более или менее анархические предложения, как «бродяжья зарплата». Общественную систему следует оценивать по её эффектам вне экономики и политики как минимум в той же степени, что и по эффектам экономическим или политическим. И если социализм когда-нибудь наступит, то, вероятно, пойдёт только на пользу, если общество будет ценить неэкономические блага и сознательно стремиться к ним.

Мир, которого мы должны добиваться, – это мир, в котором жив дух творчества, в котором жизнь есть приключение, полное радости и надежды, движимое скорее тягой к созиданию, чем желанием сохранить принадлежащее нам или захватить то, что принадлежит другим. Это должен быть мир, где дана полная свобода духовной близости, где любовь очищена от склонности к угнетению, где жестокость и зависть изгнаны счастьем и беспрепятственным развитием всех инстинктов, обогащающих жизнь и наполняющих её интеллектуальными радостями. Такой мир возможен; он ждёт лишь людей, желающих создать его.

Мир, в котором мы существуем, пока преследует иные цели. Но он уйдёт в небытие, сгорев в огне собственных страстей; а из пепла поднимется новый и юный мир, полный свежей надежды, и свет утренней зари отразится в его взоре.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Главными среди них были Фурье и Сен-Симон, которые разрабатывали несколько фантастические проекты идеальных социалистических общин. Прудона, с которым у Маркса были не вполне дружественные отношения, следует рассматривать как предшественника анархизма, а не ортодоксального социализма.

² Маркс с похвалой отзывается об английских социалистах в «Нищете философии» (1847). Они, подобно ему, основывают свои аргументы на рикардианской теории стоимости, хотя и не обладают ни его широтой охвата, ни его эрудицией, ни его научным кругозором. Из них можно упомянуть Томаса Годскина (1787–1869), бывшего офицера военного флота, уволенного со службы за критический памфлет о методах поддержания дисциплины, автора книги «Защита труда от притязаний капитала» («Labour Defended against the Claims of Capital», 1825) и других работ; Уильяма Томпсона (1775–1833), автора «Исследования о принципах распределения богатства, наиболее способствующих человеческому счастью» («Inquiry into the Principles of Distribution of Wealth Most Conducive to Human Happiness», 1824) и «Вознаграждённого труда» («Labour Rewarded», 1825); а также Пирси Рейвнстона, у которого Годскин по большей части заимствовал свои идеи. Возможно, наиболее значительным среди них был Роберт Оуэн.

³ Речь, по-видимому, идёт о Коммунистическом корреспондентском комитете. – Примеч. пер.

⁴ В действительности Союз коммунистов был создан в Лондоне при непосредственном участии Маркса. – Примеч. пер.

⁵ Первый и наиболее важный том вышел в 1867 г.; другие два тома были опубликованы посмертно (1885 и 1894).

⁶ Здесь и далее перевод цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 4. М., 1955. С. 419–459. – Примеч. пер.

⁷ Цитата из «Анти-Дюринга». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 20. М., 1961. С. 292. – Примеч. пер.

⁸ Vol. I, p. 227. [Перевод, с незначительными изменениями, цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 23. М., 1960. С. 255. – Примеч. пер.]

⁹ Vol. I, pp. 237, 238. [Там же. С. 264. Коронер – судебный следователь в англосаксонских странах, ведущий дела о насильственной или внезапной смерти; коронерский суд – коллегия присяжных при коронере, устанавливающая факт насильственной смерти. – Примеч. пер.]

¹⁰ Vol. I, pp. 239, 240. [Там же. С. 265, 266.]

¹¹ Vol. I, pp. 758, 759. [Там же. С. 745, 746.]

¹² Vol. I, pp. 788, 789. [Там же. С. 772, 773.]

¹³ В оригинале озаглавлена «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии» («Die Voraussetzungen des Sozialismus und die Aufgaben der Sozialdemokratie»).

¹⁴ «Широкая церковь» – направление в англиканстве XIX века, приверженцы которого выступали за примирение католической и протестантской традиций; в перен. смысле – сторонники умеренных, компромиссных взглядов. – Примеч. пер.

¹⁵ «La décomposition du marxisme», p. 53.

¹⁶ Так в тексте. – Примеч. пер.

¹⁷ «Musings of a Chinese Mystic». Selections from the Philosophy of Chuang Tzu. With an Introduction by Lionel Giles, M.A. (Oxon.). Wisdom of the East Series, John Murray, 1911. Pages 66–68. [Перевод цит. по: Чжуан-цзы. Ле-цзы / пер. В. В. Малявина. М., 1995. С. 112–113. URL: http://vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/I/Jan_Czhu_II/text9.phtml. – Примеч. пер.]

¹⁸ Освещение жизни Бакунина с анархистских позиций содержится в т. 2 полного собрания его сочинений: Michel Bakounine, «Œuvres», Tome II. Avec une notice biographique, des avant-propos et des notes, par James Guillaume. Paris, P.-V. Stock, éditeur, pp. V–LXIII.

¹⁹ Критику этих теорий мы прибережём для второй части.

²⁰ Рассел допускает некоторые неточности в датировках. См., напр.: Неттлау М. Бакунин // Очерки истории анархического движения в России. М., 1926. С. 58–70. – Примеч. пер.

²¹ Перевод цит. по: Бакунин М. А. Мои личные отношения к Марксу / подг. Ю. Стеклов // Летописи марксизма. 1930. № 3. С. 177–178. – Примеч. пер.

²² Перевод цит. по: Зайдель Г. Маркс и Бакунин // Борьба классов. 1933. № 5. C. 43–44. – Примеч. пер.

²³ Ibid., p. XXVI.

²⁴ Перевод цит. по: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 18. М., 1961. С. 349–350. – Примеч. пер.

²⁵ «Маркс, как мыслитель, стоит на правильном пути. Он выставил основное положение, что все религиозные, политические и юридические процессы в истории являются не причинами, а следствиями экономических процессов. Это – великая и плодотворная мысль, честь изобретения которой принадлежит не исключительно ему; многие другие издали видели её и даже отчасти выразили, но на долю Маркса выпала честь дать ей прочное обоснование и положить её в основу всей своей экономической системы» (1870; ib. II, p. XIII). [Перевод цит. по: Полонский В. Бакунин в Первом Интернационале // Историк-марксист. 1926. № 2. C. 37. – Примеч. пер.]

²⁶ Это название было дано не Бакуниным, а Кафиеро и Элизе Реклю, которые редактировали эту работу, не зная, что она представляет собой фрагмент задуманного им второго выпуска «Кнуто-Германской империи» (см. ib. II, p. 283).

²⁷ Перевод цит. по: Бакунин М. А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987. С. 505. – Примеч. пер.

²⁸ Paris, 1894.

²⁹ Если хочешь быть счастлив, // Чёрт побери, – // Повесь собственника! (фр.)

³⁰ Отношение лучших представителей анархизма выражено в словах Л. С. Бевингтон: «Конечно, мы знаем, что среди тех, кто зовут себя анархистами, присутствует меньшинство неуравновешенных энтузиастов, которые рассматривают каждый противозаконный и сенсационный акт насилия как повод для истерического ликования. Весьма полезные для полиции и прессы, интеллектуально неустойчивые и морально слабые, они неоднократно демонстрировали свою открытость для корыстных соображений. Они, их насилие и исповедуемый ими анархизм продажны по сути, и в конечном счёте они – желанные и деятельные приверженцы буржуазии в её беспощадной войне против освободителей народа». Она делает весьма мудрое заключение: «Оставим безоглядные убийства и причинение вреда правительству – его государственным мужам, его спекулянтам, его чиновникам и его законам» («Anarchism and Violence», pp. 9–10. Liberty Press, Chiswick, 1896).

³¹ См. следующую главу.

³² В составе которой Независимая рабочая партия является только коллективным членом.

³³ Шибболет – характерное слово, употребление или произношение которого указывает на принадлежность человека к определённой социальной группе; в перен. смысле – устаревший взгляд, предрассудок. – Примеч. пер.

³⁴ А также в Италии. Хороший краткий обзор итальянского движения даётся в работе А. Ланцилло «Рабочее движение в Италии» («Le mouvement ouvrier en Italie», Bibliothèque du mouvement prolétarien). См. также: Поль Луи, «Европейский синдикализм» («Le syndicalisme européen», гл. VI). С другой стороны, Коул в «Мире труда» («World of Labour», гл. VI) полагает, что влияние подлинного синдикализма в Италии незначительно.

³⁵ Это часто признают сами синдикалисты. См., напр., статью «Старый Интернационал» («The Old International») в «Синдикалисте» (The Syndicalist) за февраль 1913 г., где, после обзора борьбы между Марксом и Бакуниным с точки зрения, сочувствующей последнему, говорится: «Идеи Бакунина теперь более живы, чем когда-либо».

³⁶ См. с. 42–43 и 160 книги «Синдикализм во Франции» д‑ра Луи Левина («Syndicalism in France», Columbia University Studies in Political Science, vol. XLVI, No. 3). Это весьма объективный и достоверный обзор происхождения и развития французского синдикализма. Замечательное краткое рассмотрение его идей и его нынешнего положения можно найти в «Мире труда» Коула (G. Bell & Sons), в особенности в главах III, IV и XI.

³⁷ См.: Levine, op. cit., chap. II.

³⁸ Официально называлась Французской секцией Рабочего Интернационала (СФИО). – Примеч. пер.

³⁹ В то время министром внутренних дел. – Примеч. пер.

⁴⁰ Cole, ib., p. 65.

⁴¹ «Синдикат во Франции всё ещё означает местное объединение – в настоящее время существуют лишь четыре национальных синдиката» (ib., p. 66).

⁴² Cole, ib., p. 69.

⁴³ В действительности всеобщая стачка была предложена лондонцем Уильямом Бенбоу, оуэнистом, в 1831 г.

⁴⁴ В то время премьер-министр Франции. – Примеч. пер.

⁴⁵ Перевод цит. по: Анархисты: Документы и материалы / сост. В. В. Кривенький. Т. 1. М., 1998. С. 445, 446. – Примеч. пер.

⁴⁶ «World of Labour», pp. 212, 213.

⁴⁷ Цит. по: Cole, ib., p. 128.

⁴⁸ Ib., p. 135.

⁴⁹ Детройтские ИРМ в дальнейшем стали называться Рабочим интернациональным индустриальным союзом. – Примеч. пер.

⁵⁰ Brooks, op. cit., p. 79.

⁵¹ Brooks, op. cit., pp. 86–87.

⁵² Милиция – военные формирования, подчинённые властям штатов. – Примеч. пер.

⁵³ «Хотя единообразно установлено, что выдача постановлений habeas corpus может быть приостановлена только законодательным собранием, во время этих трудовых беспорядков исполнительная власть фактически приостанавливала или игнорировала их выдачу… По делам о рабочих волнениях суды единодушно поддерживали меры, принятые военными, и ни по одному делу не было каких-либо протестов против использования подобных мер или попыток ограничить их, за исключением Монтаны, где осуждение гражданского лица военным трибуналом было аннулировано» («Final Report of the Commission on Industrial Relations (1915), appointed by the United States Congress», p. 58). [Постановление habeas corpus – решение суда, подтверждающее законность ареста в Великобритании, США и некоторых др. странах. – Примеч. пер.]

⁵⁴ «The Literary Digest», May 2 and May 16, 1914.

⁵⁵ Идеи гильдейского социализма впервые были изложены в «Национальных гильдиях» под редакцией А. Р. Оража («National Guilds», Bell & Sons, 1914) и в «Мире труда» Коула (Bell & Sons), первое издание которого вышло в 1913 г. Стоит также прочесть «Самоуправление в промышленности» Коула («Self-Government in Industry», Bell & Sons, 1917) и «Значение национальных гильдий» Рекитта и Бекхофера («The Meaning of National Guilds», Palmer & Hayward, 1918), равно как и различные брошюры, опубликованные Национальной гильдейской лигой. Отношение синдикалистов к гильдейскому социализму далеко не сочувственное. Статья в «Синдликалисте» за февраль 1914 г. говорит о последнем следующее: «Самый средний во всём среднем классе, наглядно выражающий собой все недостатки (если не сказать глупости) средних слоёв, “гильдейский социализм” выступает как последняя умственная потуга среднего класса. Это беззастенчивая кража ведущих идей синдикализма и намеренное извращение их… Мы выступаем против “государственной” идеи… гильдейского социализма. Люди среднего класса, даже если они становятся социалистами, не могут избавиться от идеи, что рабочий класс – их “подчинённый”; что рабочих нужно “образовывать”, муштровать, дисциплинировать и всячески опекать очень долгое время, прежде чем они станут способны идти самостоятельно. Что в действительности совершенно противоположно истине… Это является чистой правдой, когда мы говорим, что обычный наёмный рабочий, человек средних умственных способностей, способен позаботиться о себе лучше, чем полуобразованный представитель среднего класса, который собирается его поучать. Он знает, как заставить колёса мира вращаться».

⁵⁶ Все вышеприведённые цитаты взяты из первой брошюры Национальной гильдейской лиги, «Национальные гильдии: Обращение к членам профсоюзов» («National Guilds, an Appeal to Trade Unionists»).

⁵⁷ «The Guild Idea», No. 2 of the Pamphlets of the National Guilds League, p. 17.

⁵⁸ Kropotkin, «Fields, Factories and Workshops», p. 74. [Перевод цит. по: Кропоткин П. А. Поля, фабрики и мастерские. М., 1908. С. 56, 57. Единицы измерения взяты из английского текста. – Примеч. пер.]

⁵⁹ Ib., p. 81. [Там же. С. 61.]

⁶⁰ Ib., p. 6. [Там же. С. 8.]

⁶¹ «Невзирая на эгоистический переворот, произведённый в общественном сознании товарным производством нашего века, коммунистическая тенденция постоянно даёт о себе знать и пытается найти свой путь в общественную жизнь. Мост, облагаемый налогом, отступает перед общедоступным мостом, а дорожная застава – перед бесплатной дорогой. Тот же самый дух проникает в тысячи других учреждений. Музеи, бесплатные библиотеки и бесплатные общеобразовательные школы; парки и места для развлечений; вымощенные и освещённые улицы, открытые для всех; вода, подаваемая в жилища, с усиливающейся тенденцией не учитывать точного её количества, израсходованного человеком; трамваи и железные дороги, которые уже начали вводить сезонные проездные или единый тариф и, конечно, пойдут намного дальше в этом начинании, когда более не будут частной собственностью, – все они показывают нам, в каком направлении следует ожидать дальнейшего прогресса» (Kropotkin, «Anarchist Communism»). [Цитируется статья «Анархический коммунизм: Основы и принципы». URL: http://fourmilab.ch/etexts/www/kropotkin/ancom. На русский язык не переводилась, но её материал был использован при написании книги «Хлеб и воля». – Примеч. пер.]

⁶² Компетентное обсуждение данного вопроса, наряду с прочими, с точки зрения аргументированной и умеренной оппозиции анархизму, может быть найдено в «Анархии и коллективизме» Альфреда Наке («L’anarchie et le collectivisme», Paris, 1904).

⁶³ «Изнурение противно человеческой природе – не работа. Изнурение ради обеспечения немногих роскошью – а не работа ради благосостояния всех. Работа, труд является физиологической потребностью, потребностью расходования накопленной энергии тела, потребностью, в которой заключены здоровье и сама жизнь. Если так много видов полезной работы ныне выполняются с такой неохотой, то просто потому, что они вызывают изнурение или организованы ненадлежащим образом. Но мы знаем – ещё старик Франклин знал это, – что четырёх часов полезной работы каждый день было бы более чем достаточно, чтобы обеспечить каждому благосостояние среднезажиточной семьи из среднего класса, если бы мы все посвятили себя производительному труду и если бы мы не тратили впустую наших созидательных сил, как мы тратим их теперь. Что касается ребяческого вопроса, повторяемого уже пятьдесят лет: “Кто выполнял бы неприятную работу?” – я откровенно сожалею, что ни один из наших учёных мужей никогда не снисходил до её выполнения, хотя бы единственный день в своей жизни. Если ещё существует работа, которая действительно неприятна сама по себе, то только потому, что наши учёные умы никогда не рассматривали возможностей её уменьшения: они всегда знали, что найдётся достаточное количество страдающих от голода людей, которые сделают её за несколько пенсов в день» (Kropotkin, «Anarchist Communism»).

⁶⁴ «Если обратиться к столь часто повторяемому возражению, что никто не трудился бы, если бы его не принуждала к этому очевидная необходимость, то мы достаточно слышали его перед освобождением рабов в Америке, как и перед освобождением крепостных в России, и мы имели возможность оценить его в полной мере. Поэтому мы не будем пытаться убеждать тех, кого могут убедить лишь свершившиеся факты. Те же, кто продолжает рассуждать, должны знать, что если это действительно было верно в отношении некоторых частей человечества на его самых низших стадиях – хотя что мы знаем об этом? – или в отношении некоторых малочисленных общин или отдельных индивидов, доведённых до явного отчаяния неудачами в борьбе против неблагоприятных условий, то это неверно в отношении большинства цивилизованных наций. Для нас труд является привычкой, а праздность – противоестественным развитием» (Kropotkin, «Anarchist Communism», p. 30).

⁶⁵ «Придерживаясь этого целостного взгляда на производство, анархисты не могут считать, подобно коллективистам, что вознаграждение, пропорциональное рабочему времени, потраченному каждым человеком на производство общественного богатства, может быть идеалом общества или хотя бы приближением к идеалу» (Kropotkin, «Anarchist Communism», p. 20).

⁶⁶ Цитата из элегии Джона Мильтона «Люсидас», перевод Ю. Корнеева (несколько изменён для связности изложения). – Примеч. пер.

⁶⁷ Я не говорю, что свобода является величайшим из всех благ: лучшие явления, такие как художественное творчество, любовь и мысль, происходят из нас самих. Посредством политических условий можно способствовать или препятствовать их рождению, но нельзя произвести их на свет; и свобода, как взятая сама по себе, так и в отношении к высшим благам, является лучшим из того, что способны обеспечить политические и экономические условия.

⁶⁸ «Communist Manifesto», p. 22.

⁶⁹ «С другой стороны, государство нередко смешивают с правительством. И так как государство немыслимо без правительства, то иногда говорят, что следует стремиться к уничтожению правительства, а не к уничтожению государства.

Мне кажется, однако, что в государстве и правительстве мы имеем понятия совершенно различного характера. Понятие о государстве подразумевает нечто совершенно другое, чем понятие о правительстве, – оно обнимает собою не только существование власти над обществом, но и сосредоточение управления местною жизнью в одном центре, т.е. территориальную концентрацию, а также сосредоточение многих отправлений общественной жизни в руках немногих. Оно предполагает возникновение совершенно новых отношений между различными членами общества…

Это характерное различие, ускользающее, может быть, на первый взгляд, ясно выступает при изучении происхождения государства» (Kropotkin, «The State», p. 4). [Цитата из брошюры «Государство, его роль в истории». См.: Кропоткин П. А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М., 1990. С. 398. – Примеч. пер.]

⁷⁰ «Представительное правительство уже совершило свою историческую миссию: оно нанесло смертельный удар придворному правлению и своими дебатами пробудило интерес публики к общественным вопросам. Но видеть в нём правительство будущего социалистического общества – значит совершать грубую ошибку. Каждая экономическая фаза жизни подразумевает свою собственную политическую фазу, и невозможно коснуться самого основания существующей экономической жизни – частной собственности – без соответствующего изменения в самом основании политической организации. Жизнь уже показывает, в каком направлении будет произведено изменение: не расширение государственных полномочий, а обращение к свободной организации и свободной федерации во всех тех отраслях, которые ныне считаются принадлежностью государства» (Kropotkin, «Anarchist Communism», pp. 28–29).

⁷¹ Превосходное обсуждение этого вопроса имеется в вышеупомянутой работе господина Наке.

⁷² «Относительно третьего – и главного – возражения, которое настаивает на необходимости правительства для того, чтобы наказывать тех, кто нарушает закон общества, то об этом придётся сказать столько, что это едва ли можно сделать мимоходом. Чем больше изучаем мы этот вопрос, тем больше мы приходим к заключению, что общество само ответственно за противообщественные поступки, совершённые в его среде, и что никакие наказания, никакие тюрьмы и никакие палачи не смогут уменьшить число подобных поступков; требуется не что иное, как непосредственное преобразование общества. Три четверти всех дел, которые ежегодно проходят через наши суды, происходят, прямо или косвенно, от нынешнего беспорядочного устройства общества в отношении производства и распределения благ – а не от испорченности человеческой натуры. Относительно немногих противообщественных поступков, которых проистекают из противообщественных наклонностей отдельных индивидов, то ни тюрьмами, ни даже обращением к палачам мы не сможем уменьшить их числа. Нашими тюрьмами мы лишь умножаем их и делаем ещё хуже. Нашими следователями, нашей “платой кровью”, нашими наказаниями и нашими тюрьмами мы наводняем общество таким страшным потоком гнуснейших страстей и привычек, что тот, кто в полной мере осознает влияние этих установлений, ужаснётся тому, что́ делает общество под предлогом поддержания нравственности. Мы должны искать другие средства исцеления, и эти средства обозначились уже давно» (Kropotkin, «Anarchist Communism», pp. 31–32).

⁷³ «Anarchist Communism», p. 31. [У Рассела ошибочно: «добровольцев в Великобритании». – Примеч. пер.]

⁷⁴ Цитата из стихотворения Оливера Голдсмита «Элегия на смерть бешеной собаки», перевод А. Парина (несколько изменён для связности изложения). – Примеч. пер.

⁷⁵ Это было написано прежде, чем у автора появился собственный опыт знакомства с тюремной системой. Он лично встречал только благожелательное отношение, находясь в руках тюремных служащих. [С мая по сентябрь 1918 г. Рассел отбывал тюремное заключение за антивоенную агитацию. – Примеч. пер.]

⁷⁶ Bell, 1917.

⁷⁷ Walter Scott Publishing Company, 1906, p. 262.

⁷⁸ Боги судили иначе (лат.). Крылатая фраза из поэмы Вергилия «Энеида» (II, 428). – Примеч. пер.

⁷⁹ Это было написано в марте 1918 г., в почти беспросветный момент войны.

⁸⁰ «L’anarchie et le collectivisme», p. 114.

⁸¹ Которую мы обсуждали в главе IV.

⁸² Индекс запрещённых книг – перечень литературы, чтение которой было запрещено последователям римско-католической церкви (действовал в 1559–1966 гг.). – Примеч. пер.

⁸³ «Self-Government in Industry», G. Bell & Sons, 1917, pp. 110, 111.

⁸⁴ Некоторые могут опасаться, что результатом этого стало бы чрезмерное увеличение населения, но подобные страхи, я убеждён, окажутся беспочвенными. См. выше, гл. IV «Работа и заработная плата». См. также гл. VI «Принципов общественного переустройства» («Principles of Social Reconstruction», George Allen and Unwin, Ltd.).

⁸⁵ Цитаты из Евангелия, Мф. 18:3, 6:34. – Примеч. пер.

⁸⁶ См. обсуждение этого вопроса в предыдущей главе.

СПРАВКА О ПУБЛИКАЦИИ

Russell, B. Proposed roads to freedom: [Socialism, Anarchism and Syndicalism] [electronic resource] // Project Gutenberg: [website]. – 1996. – URL: http://gutenberg.org/ebooks/690.

Книга известного английского философа, математика и политического активиста Бертрана Рассела (1872–1970) «Предлагаемые пути к свободе» была издана в 1918 г., в один из самых трагических моментов мировой истории. В этой работе дается краткий обзор истории левых движений в ведущих западных странах (Германии, Франции, Великобритании и США), анализируются их программные положения, делаются прогнозы относительно осуществимости их теорий на практике. В заключение автор, следуя традициям либерального социализма британских интеллектуалов, предлагает читателям свой проект нового общества, который, по его мнению, позволил бы сохранить и развить важнейшие достижения цивилизации.

Перевел с английского Р. Х. специально для «Электронной библиотеки имени Усталого Караула».

Karaultheca, 2016